Два облака

      Прохладный весенний ветер, лёгкий-прелёгкий — как флер, как вуаль из шёлка затуманенного сознания, едва колышет траву, крошечные и практически блёклые цветы, выделяющиеся на фоне тусклого зелёного чем-то нежным и мягким, будто воздушным.       В воздухе свободно витает запах свежести, тонкий аромат сырости и сочной травы — вода: прозрачная, кристально чистая, не запятнанная всей грязью этого мира, дарует с трудом ощутимое покалывание кожи, целую волну мурашек, ведь одежда вовсе не спасает, она — лишь нечто бессмысленное, абсолютное лишнее и откровенно мешающее.       И она — то, что вскоре оказывается отброшенным в сторону, обречённым мокнуть от росы, скопившейся крошечными, ослепительно сверкающими на лунном свете капельками, прозрачными бисеринками на траве, когда это кажется… таким правильным, таким нужным.       Потому что единственные, что может спасти сейчас от нападок ветра, от нападок прохлады, исходящей от воды — тепло тел друг друга, сердцебиения друг друга и любовь — то, что витает в воздухе гораздо сильнее свежести, наполняя кислород чем-то искрящим, но в то же время — мягким.       Тонкая и худая рука — точно хрупкая ветвь иссыхающего в пустыне дерева: старого, уже давно потерявшего всю свою былую мощь, былую силу и красоту; касается щеки Изуку мягко, ласкает кончиками пальцев иную, разительно отличающуюся от её, кожу: мягкую, упругую, почти бархатистую и такую молодую, что на миг, на крошечный миг, Тошинори сомневается.       Она — всего лишь сорняк, бесполезное растение, что отчаянно тянется к солнцу, греется в его лучах, заключённых в каждой улыбке Мидории, в каждом смешке и в каждой искорке счастья, что отражается в её глазах ярким и живым пламенем, что почти обжигает, что почти опаляет.       Это неправильно — так просто прикасаться к произведению искусства, заключённом в созвездии ярко-рыжих веснушек — точно подарок от самого солнца; это неправильно — пятнать свою святыню, пятнать своё личное Божество собственными руками — грязными, недостойными даже части того, что Изуку позволяет, и тем более неправильно — претендовать на то, что не может принадлежать тебе; на то, что должно принадлежать… другим, но только не тебе.       Ведь Мидория, улыбающаяся мягко — всего лишь уголками губ, когда в её глазах на секунду отражается серое облако печали, прекрасна настолько, что порой Яги забывает, как дышать, как жить, как мыслить здраво. Потому что весь рассудок испаряется вместе с каплями дождя, что прошёл ранее.       — Позабудь на миг, — шепчет Изуку, почти неслышно перебирает губами, — кто есть я, кто есть ты…       Возможно, это действительно неправильно; возможно, они больны — непоправимо, неизлечимо, от кончиков пальцев и до головы, и до каждой своей мысли. Но когда думать становится слишком тяжело, слишком трудно, Тошинори желает забыть об этой странной болезни; забыть о том, что кружится вальсом на языке, но высказать вслух, высказать до конца, слишком трудно.       Потому что им нужно дышать; просто дышать в один и тот же миг, в одну и ту же секунду, ловя губы друг друга в поцелуе — в таком же лёгком, как и ветер, омывающий прохладой оголённые тела — то, что побуждает стать продолжением и отражением друг для друга над бездной разлук: нежное соприкосновение кожи, неторопливое переплетение языков и тихий, почти осторожный, вздох…       Мидория сногбишательная, Мидория очаровывающая, Мидория — потрясающая до самых глубин души, способная своей улыбкой, всей собой и своим присутствием оживить бабочек, что уже давно начали замерзать в животе Яги.       Но они живы — как и Тошинори, чью судьбу изменила Изуку — эта девочка, благодаря которой сердце Яги ещё бьётся — бьётся непривычно громко, непривычно быстро, непривычно живо — так, как было давно; так, как кажется теперь, спустя долгие и долгие годы, практически странным, невозможным.       Но пока Мидория улыбается, но пока она счастлива, а в её глазах, ярко-зелёных, глубоких — будто чаща леса, будто бездонное, затягивающее в себя с каждым днём лишь глубже, болото; это единственное, что важно, это единственное, что правильно — и то, о чём шепчет, о чём поёт усталое и больное сердце Тошинори, касающейся губами каждой веснушки, каждой родинки Изуку.       Веснушки, красующиеся яркими пятнышками прямо на носу, аккуратная, крошечная родинка прямо за ухом, целая россыпь звёзд на всё ещё мягких — почти что детских, щеках Мидории — мысль, поражающая Яги как гром среди ясного неба, как остриё молнии.       Они и впрямь больны, больны во всём этом мире, верно? Но болезнь, странная лихорадка и глупое желание — желание прожить за полчаса сто жизней, прожить каждую из них вместе, в одном озарении осколки видений: всего, что было до них, и будет потом; разжигает лишь больше желания, лишь больше чувств и мыслей.       Затихнув: сердце к сердцу, душа к душе, кожа к коже; прислушаться, вглядеться в друг друга, в каждую отметинку, в каждую частичку тела, думая о том, думая лишь о единственном: быть может, они уже существовали когда-то давным-давно, раньше — в прошлой жизни, так какова их история, так какова их судьба там, в прошлом?       Ведь до невозможности, до головокружения и полной сумбурности и без того спутанных, затуманенных мыслей, печальные повести старых времён напоминают настоящее, напоминают их жизнь: жизнь, в которой они больны, больны на всю голову и на всё своё сердце, готовое вот-вот разорваться от чувств, от эмоций и переживаний.       И когда они лежат на траве, у прозрачной воды, мягкие и горячие от всепоглощающего жара, груди возбуждённой Изуку в больших руках Тошинори ещё сильнее распаляются её дыханием — Яги наклоняется вперёд, дразнит Мидорию незамысловато, захватывая губами твёрдую и нежно-розовую бисеринку, соблазнительно блестящую при свете вновь выглянувшей из-за облаков луны.       Холод исчезает мгновенно, сменяется чем-то другим, совершенно иным: самым настоящим жаром, огнём, что сжигает изнутри и греет снаружи — греет точно так же, как и воспоминания о солнечных лучах, озаряющих тела своим светом, своим теплом, пригревая ласково, пригревая мягко — странный контраст наряду со всем остальным, уже прошедшим ощущением прохлады и со всей хмуростью сегодняшнего дня.       Теперь это отходит на второй план, теперь есть только одно: Изуку, её красные и сочные — как спелая вишня, как сочная клубника, губы, её тяжёлое от жажды прикосновений дыхание, её румяное и здоровое, живое лицо и беззвучная мольба в глазах.       Тошинори оставляет на грудях Мидории последний, самый сладкий след — крошечный и практически незаметный поцелуй-укус, неизменно мягкое и осторожное посасывание чувствительной кожи Изуку; а потом — не желая терять ни секунды, когда время, казалось бы, просачивается сквозь пальцы, она выполняет просьбу своей девочки, своей бескрайней Вселенной, чьи звёзды освещают путь для Яги даже сейчас.       За мягкостью бёдер Мидории скрываются хорошо развитые мышцы, «боевая» мускулатура — мимолётная мысль и гордость за Изуку, прежде чем ласково сжать её бедро, провести невидимую линию по веснушкам, тянувшимся повсюду, по всему телу, и даже до колен, и даже ниже: до икр, до щиколоток…       Раскалённая лава, проснувшийся вулкан — то, как они могут описать свои ощущения, свои чувства, потому что ритмичные движения, поразительно правильное и нужное трение, неторопливое покачивание бёдрами — всё это лишает Мидорию костей, превращая её во что-то мягкое, бескостное — под телом Тошинори, под её горячим и угловатым, массивным телом, Изуку думает, что и впрямь теряет себя.       Потому что это — всё происходящее, все эти стоны и вздохи, все эти ощущения, кажутся лишь горько-сладким сном, всего лишь мечтой, предстающей в самых дальних глубинах сознания Мидории полнейшей глупостью, чем-то непозволительным и недостижимым.       Но Яги — тот человек, с которого она брала пример всю свою жизнь; тот человек, которым она восхищалась всю свою жизнь, теперь здесь, теперь с ней, и сердце Тошинори, бьющееся до отчаянности громко и живо — то единственное, что доказывает Изуку реальность и возможность происходящего.       И это кажется ещё более сюрреалистичным, чем ранее, ведь приятная тяжесть тела Яги, её умелые и чуткие прикосновения к самым чувствительным местам, её постепенно замедляющиеся и становящиеся короткими толчки — то, из-за чего Мидория теряет голову от ощущений, разрушая ночную тишину громким, почти что пронзительным, стоном.       Былое умиротворение, былое затишье возвращается совсем скоро — Яги отстраняется от Изуку на крошечный сантиметр, располагаясь удобнее, переводя дыхание, прежде чем начать скользить своей плотью по чувствительной и липкой, влажной от удовольствия плоти Мидории, сжимая упругие груди в своих руках, оттягивая розовые бисеринки, перекатывая и потирая их между пальцами.       Тошинори не может продержаться долго, непроизвольно сжимая внутренние стенки мышц, пачкая Изуку прозрачными следами былого удовольствия, что остаётся в теле до сих пор, качая на слабых волнах приятных ощущений, наслаждения близостью — такое крошечное, ничтожно малео, но одновременно — самое драгоценное во всём мире мгновение.       Ведь… движением ресниц, пушистых и мягких, практически еловых — как хвоя; травинкой по щеке — отчего-то влажной, горячей на ощупь… Мидория думает о том, как странно бывает: но даже нежность порой причиняет нам боль.       Изуку прижимает Яги, уставшую и бессильную — в каждом её действии, в каждом её вздохе читается тяжесть этого мира, тяжесть этого дня и утомление — такая слабая, такая расслабленная и такая сонная… она кажется приземлённой, она кажется самым обыкновенным человеком, вовсе не бывшим Символом Мира.       А всего лишь Тошинори Яги — той, кто несмотря ни на что, даже будучи такой — лишь тенью своего великого прошлого, по-прежнему вселяет в Мидорию надежду, что крутится на языке, крутится в голове, в мыслях юлой…       Надежду, что, может, когда-нибудь — хотя бы в другой жизни, у них будет больше времени, ведь Яги сделала всё, что смогла — и нет её вины в том, что ночь так быстротечна. Потому что даже вечности Изуку было бы мало, чтобы быть с ней, со своим светом среди кромешной тьмы собственных мыслей, воспоминаний.       Но надежда умирает последней, верно?       Высоко в синеве проплывают большие киты — ночные облака, задевающие космический небосвод. Тогда Мидория думает о том — думает почти случайно, что хотела бы позабыть хоть на миг, кто есть она, а кто есть Тошинори.       И пусть два лёгких облака станут одним где-то на краешке неба…