Здесь и сейчас

Кисаме всегда любил дух сражений, наполненных кровью и мельтешащим страхом. Этот самый дух, дух неравной схватки, поединка с давно известным исходом, он бы не спутал никогда и ни с чем. Кисаме любил хруст перебитых позвонков и пронзительное пение стали. Любил одуряюще-опьяняющее чувство победы, любил лениво вытирать окровавленные руки о размотавшиеся бинты Самехады. Но Хошигаки и подумать не мог, что однажды настанет тот день, когда все это, такое до боли привычное и почти необходимое, отойдет на задний план. Вмиг сделается ненужным и неважным, до странного непривлекательным. *** Кисаме с самого начала не нравился этот бой: как бы ни прискорбно было это осознавать, но его противница оказалась явной слабачкой. Постоянно «мазала», отбиваясь от сокрушительных атак слепо, не прицельно и чуть ли не наугад. Хошигаки знал: ее надолго не хватит. Самехада голодно облизнулась длиннющим языком, предвкушая скорую наживу, и предупреждающе ощетинилась – чешуйки заскрежетали с явной угрозой, истерично задвигались вверх-вниз. Кисаме и не собирался утихомиривать свой разбушевавшийся меч: откровенно издеваясь, поймал девчонку за шкирку и со всей дури отшвырнул от себя, напоследок легонько полоснув концом Самехады по бедру… Заверещала, как резаная, прогнулась, скрученная болью. Секунда – и жалкое, безбожно избитое, истерзанное тело впечаталось в ближайшее дерево, глухо ударилось о выпирающие из-под земли корни и затихло. Все. Спеклась. Кисаме разочарованно, почти горько усмехнулся, закрепил меч за спиной и неспешным шагом направился к своей недавней противнице. Присел на корточки, склонился над ней и оскалился сыто, довольно: девчонка была еще жива, тихо сопела разбитым носом, судорожно втягивая воздух через запечатанные кровяной коркой ноздри. Лежала, неестественно скрючившись, словно окоченевшая. Не знал бы, что все еще дышит – подумал бы, что уже давным-давно окочурилась. Кисаме ни в жизнь не дал бы ей больше шестнадцати лет. Она не была ни красива, ни уж тем более – женственна. Худющая, будто бы собранная из невесомых птичьих косточек – она совершенно не соответствовала его понятиям о женской красоте. Ни пышных сисек, ни длинных ног… Совсем еще ребенок: нескладный и с ног до головы угловатый. Но было в ней что-то такое, что приковывало взгляд. Что-то неуловимое, еле различимое и почти загадочное. Какое-то странное, не поддающееся осмыслению очарование, буквально заставившее Кисаме смутиться. Оно сквозило и читалось во всем: в крохотных, едва заметных ямочках на ее щеках, в аккуратных приоткрытых губах, в недлинных волосах, прилипших к щекам. Она была слабой, никчемной и одновременно обезоруживающей своей беззащитностью. К девчонке нестерпимо влекло. И не просто влекло – тянуло со страшной силой. Он толком не знал, зачем схватился когтистыми пальцами за ее узкий подбородок, зачем его сжал… Помнил только, как Сакура резко распахнула глаза и рванулась вперед, сверкнув стиснутыми окровавленными зубами. Замахнулась и всадила заранее припрятанный кунай мечнику в голень, вогнала так глубоко, как могла - по самую рукоять. Брызнуло алым, взгляд заволокло яростно-красным. И Кисаме озверел. - Ах ты с-сука! Не помня себя, он мертвой хваткой вцепился девчонке в горло, сомкнул синюшные пальцы на тонкой шее и сдавил со всей дури. Сакура сопротивлялась до последнего: шипела и извивалась, вжатая в землю, била обидчика ногами в живот, заезжала с размаху по почкам, драла его руки до лохмотьев кожи. Но остановился Кисаме только лишь когда увидел сквозь мутную пелену, как ярко-зеленые радужки ее глаз поблекли и медленно закатились под дрожащие веки… Не смог. Отпустил, яростно долбанул лохматым розовым затылком о бугры корней – Сакура тихонько взвыла, зашлась хриплым кашлем, болезненно жмурясь. Хошигаки грязно выругался, дернул из ноги злополучный кунай, отшвырнул его куда подальше – рана тут же расползлась и, сочась, пересекла штанину кровавым росчерком. Отдышаться – непросто, убрать с лица перманентный злобный оскал – еще сложнее. Кисаме потянулся, схватил девчонку чуть пониже колена, легко и небрежно подволок ее, вяло упирающуюся, к себе. - Отпусти м-меня, - чуть слышно, сиплым шепотом. – П-пусти… Разумеется, он не послушал. Сжал коленные чашечки обеими руками, насильно раздвинул упрямо сведенные девичьи ноги и улегся сверху, придавливая своим телом. Сакура слабо дернулась под ним, вскинула побелевшие ладони, бессильно упираясь в широкую, твердую от мускулов грудь мечника. Этакий бесполезный безмолвный протест. - Вот только давай без этих бабских фокусов, - частокол острых акульих зубьев сверкнул у девчонки прямо перед глазами. Кисаме не мог не заметить, как та поежилась, как обреченно зажмурилась. Резануло, укололо где-то между ребрами. Пусть и не больно, но все равно ощутимо. Тот факт, что он страшен, не был для Хошигаки новостью. Он давно привык ловить на себе опасливые, полные отвращения взгляды, привык к тому, что женщины его боятся. Осточертело. Вот и сейчас он лишь глухо скрипнул зубами, сдерживая рвущееся наружу утробное рычание. Сгреб, стиснул запястья девчонки своей огромной ручищей и одним коротким движением рванул ее руки вверх, зафиксировал над головой. - П-пожалуйста, нет… - почти взмолилась она. И тогда Кисаме не выдержал. Хлопнул наотмашь по тонким, чуть подрагивающим губам: звонко и с силой. Так и замер, часто дыша, с зависшей в воздухе синей ладонью… Сакура плакала. Шмыгала вздернутым, перепачканным кровью носом, поджимала и закусывала секунду назад пострадавшие губы. Хошигаки не умел жалеть, а уж тем более – сочувствовать или утешать. Но когда она, украдкой сморгнув слезы, подняла на него свои мутно-зеленые, тускло блестящие глаза - сдержаться не смог. Подался вперед и прижался к ее губам своими. Сухими и обветренными, в колких кусочках кожи – к мягким и податливым, теплым и чуть влажным. Торопливо скользнул горячим языком в чужой рот, уловил самым краем затуманенного сознания едва различимый, сдавленный стон... и с каким-то странным трепетом, почти волнением почувствовал, как маленькие ладони осторожно, нерешительно легли на плечи… И в ту самую секунду Кисаме готов был поклясться, что его мир попросту взорвался. Разлетелся на тысячу осколков-частиц. Он целовал ее, чуть ли не задыхаясь: снова и снова припадал к послушно разомкнутым губам, раз за разом с силой пихал меж них язык, задевая кончиком небо, проходясь по ровным рядам зубов. Руки мечника уже вовсю гладили, сжимали, трогали все, до чего только дотягивались – девчонка ерзала под ним, беспрестанно вздыхала и тихо постанывала, зачем-то зажимая рот ладонью. И было в этом жесте что-то по-детски стыдливое, но одновременно жутко возбуждающее. Срывающее тормоза и сносящее крышу. Кисаме казалось, будто она, такая маленькая и хрупкая, вот-вот сломается в его тесных объятиях. Казалось, потеряй он контроль над собой и надави чуть сильнее – непременно сомнет, скомкает ее своими грубыми ручищами. Он не мог и не умел быть нежным, он не знал, что такое ласка по определению. Но он четко осознавал, что хочет быть лучшим из всех, кто когда-либо был и будет с ней. Хошигаки кое-как оторвался от нее, румяной до кончиков ушей, изрядно потрепанной и рвано дышащей; нащупал трясущимися пальцами собачку молнии на ее безрукавке, резко дернул вниз – замок щелкнул на прощание и окончательно разошелся. А Кисаме тут же накрыл небольшую, аккуратную грудь рукой, чуть сдавил – в ладонь мягко ткнулась набухшая горошина соска. Сакура приглушенно всхлипнула и выгнулась в спине так, что под кожей проступили округлые дуги ребер. На ее животе блеснул недавний, уже подсохший порез, оставленный Самехадой, и Хошигаки, совершенно не помня себя, принялся его зализывать… Он сходил с ума. Дурел, чувствуя под собой ее, такую отзывчивую, такую притягательную, но такую неискушенную. Ее хотелось защищать, ее хотелось учить всему, что знал сам. Учить раз за разом, целенаправленно, методично и, желательно, как можно дольше и чаще. Ее хотелось долго и упорно завоевывать, брать против воли, по-хозяйски присваивать себе… Да, черт возьми, делать что угодно, лишь бы только обладать ею. Всей, полностью и без остатка. Юбка Сакуры задралась вверх, лосины треснули, порвались аккурат по боковому шву и так и остались висеть на левой ноге жалкой темно-зеленой тряпкой. Кисаме чертыхнулся сквозь зубы, судорожно пытаясь расстегнуть на себе штаны: руки не слушались, предательски путались, а пальцы и вовсе казались задубевшими, лишенными какой бы то ни было гибкости. Он всем своим телом ощущал, как ее колотило: грудью, прижатой к ее обнаженной груди, боками, соприкасающимися с внутренней поверхностью ее бедер... и самым низом живота, упирающимся в ее промежность. Там было горячо. Очень. А еще влажно: это чувствовалось даже так, через тонкую ткань белья. *** Легкое поглаживающее прикосновение чужих пальцев – и Сакура запрокидывает голову, врезаясь затылком в землю, с протяжным стоном выдыхает сжатый, усталый воздух. - Тише, - но низкий шепот совсем не успокаивает, а наоборот, только еще больше горячит и без того разгоряченное тело. – Тише… Девчонка, кажется, его совсем не слышит: мечется по траве и изнемогает, не находя себе места… Она хочет, понимает Кисаме. Хочет этого, не меньше, чем он сам. Он уже с трудом сдерживается, чтобы не рвануть на ней эти злополучные трусы и не засадить одним единственным резким движением, сразу и на всю длину. Так было бы намного проще, но, как известно, шиноби не ищут легких путей. Хошигаки точно не знает, на что похоже безумие. Зато готов поклясться, что сейчас у него совершенно определенно плавится мозг. И ему кажется, что это уже оно, то самое… Он наспех оттягивает насквозь промокшую ткань ее трусиков, спешно сдвигает их в сторону и снова беззастенчиво трогает. На сей раз уже совсем иначе: липкие, будто бы промасленные складки легко скользят под пальцами мечника. А Сакура задыхается и жалобно хнычет. Так по-девчоночьи хнычет… Слышать это становится попросту невыносимо, но Кисаме до последнего терпит. Аккуратно пропихивает внутрь палец, чуть сгибает его – и этого более чем достаточно, чтобы девчонка инстинктивно приподняла бедра и самоотверженно подалась навстречу. Движения его руки плавны и размеренны: они вовсе не ускоряются – напротив, становятся все медленнее, все неторопливее, пока вовсе не сходят на нет. И чувствуя, как приятная наполненность бесследно пропадает, вновь сменяясь невыносимым ощущением опустошенности, Сакура кое-как приподнимается на сбитых локтях, приоткрывает мутные глаза и умоляюще произносит всего одно слово: - Пожалуйста. Второго приглашения Хошигаки не нужно. Он приспускает предусмотрительно расстегнутые брюки, со стоном облегчения высвобождая напряженный, перевитый бугристыми венами член. Сакура стыдливо зажмуривается, когда мечник раздвигает ее ноги шире и снова укладывается сверху, по-собственнически подминая под себя. И опять целует, оттягивает зубами нижнюю губу, покусывая. Голубовато-серая головка мягко движется вверх и вниз, легко скользя по влажным складкам. Почти неощутимый нажим – и она тут же ныряет, буквально «вваливается» внутрь… С мучительным ожиданием, равно как и с нежностями покончено. Кисаме вгоняет быстро и глубоко, почти до упора. Ему нравится, как Сакура стонет ему прямо в губы, как крепко обнимает его за шею, как гладит спину своими маленькими горячими ладонями. Ему нравится эта шелковая теснота-теплота, обволакивающая и так сладко сжимающая его член; нравится мягкость девичьей груди, прижатой к его собственной. Ему нравится быть с ней и в ней. Ему безумно нравится сама Сакура. Характерные развратные шлепки плоти о плоть. Синие когтистые пальцы, судорожно вцепившиеся в худощавые, содрогающиеся от резких толчков бедра. Капля пота, юркой водяной змейкой сбежавшая между плотно сведенных лопаток. Кисаме точно не помнит, когда именно они начали, как и не помнит, когда все-таки успел потерять над собой всякий контроль. Просчитался, переоценил свои силы, не выдержал и сорвался. *** Бесцеремонно, безо всяких предупреждений перевернул Сакуру на живот и поставил на четвереньки. Та лишь пролепетала что-то удивленно, вопросительно, почти испуганно. И все равно послушалась. Безропотно стерпела, когда ее нагнули раком, грубо вжали щекой в траву и снова вставили. Но когда пропихнули до самой матки, не выдержала – вскрикнула и резко дернулась, рванулась вперед. - Больно… - выдавила из себя, чуть ли не плача, но получив очередной глубокий толчок, заплакала уже в голос: - Больно мне! Больно, слышишь?! И только тогда Хошигаки опомнился. Рывком подался назад, выскальзывая из нее, сгреб Сакуру в охапку и прижал к себе. Усадил ее между своих разведенных ног, неосознанно ткнулся ей в живот твердым, бодро стоящим членом – по белоснежной коже тут же размазалась крохотная полупрозрачная клякса. Девчонку опять трясло: всю, с ног до головы. И Кисаме опять это отчетливо чувствовал. Он отдал бы все на свете, лишь бы только завершить начатое, довести дело до конца и получить долгожданную разрядку… Но сейчас было куда важнее другое. Мозолистые синие ладони легли на девичьи плечи. Хошигаки поймал на себе непонимающий, изможденный взгляд, но руки убрать и не подумал – надавил несильно, но настойчиво. И только он уложил Сакуру на спину, как та сразу же попыталась свести ноги, хоть как-то прикрыться… Кисаме, естественно, ей этого не позволил: - Да ладно тебе, - оскалился лучезарно, - чего я там не видел? Девчонка уязвленно поджала губы, но смолчала. Хошигаки же тем временем сполз ниже и поудобнее улегся между раздвинутых ног. На всякий случай покрепче вцепился пальцами в девичьи бедра: мало ли, еще вздумает чего… И только-только, наконец, склонился над ней, только-только хотел коснуться ее губами там, как Сакура нервно заерзала, слабо уперлась ладонью мечнику в лоб, даже не отстраняя (все равно не получилось бы), а просто удерживая на расстоянии. - Не надо, - шепнула неуверенно, смущенно. Кисаме в ответ лишь раздраженно фыркнул, схватил девчонку за запястье и без особых усилий оттолкнул ее руку. А в следующую секунду у Сакуры из груди вырвался тихий жалобный всхлип. Хошигаки недоумевал: он же еще ничего толком не сделал, - всего-то вскользь, едва ощутимо прошелся языком снизу вверх – а она уже вскинулась, выгнулась. Заметалась так, что мечнику пришлось на мгновение оторваться от нее и подтащить ближе… Все эти выкрутасы начинали его бесить, попросту выводить из себя. - Да не дергайся ты, блядь! – рявкнул разъяренно, но понял, что погорячился и добавил чуть мягче: - Лежи уже спокойно. Огромная ручища бухнулась Сакуре поперек живота, удерживая. А Кисаме, окончательно растерявший остатки терпения и самообладания, с силой протолкнул влажный от слюны язык в горячее, судорожно сжимающееся нутро… Это было невыносимо. Он не помнил ничего: ни где он, ни что он делает, ни зачем. Он не помнил самого себя. Все смешалось, потеряло как смысл, так и всякие очертания. И мир резко, в один короткий момент сузился до крохотных размеров: до этого леса, до этой поляны, до них двоих. Кисаме целовал, посасывал, проходился языком, тщательно вылизывая, и даже покусывал… Чужие стоны всепоглощающим гулом отдавались в ушах, заставляя безвозвратно, медленно, но верно съезжать с катушек. Он снова и снова ритмично пихал в нее свои пальцы. Один, два… три? А быть может, он уже разрывал ее изнутри, с остервенением вворачивая всю пятерню? Хошигаки не знал и почти боялся этого неведения. Ему было чертовски хорошо, но в то же время чертовски плохо. В глазах - пугающе темно, а в голове - одуряюще пусто. И в какой-то момент все закончилось. Попросту оборвалось. Кисаме, задыхаясь, повалился на спину. А сверху тут же плюхнулось что-то подозрительно теплое, мягкое и… вкусно пахнущее. Он кое-как разлепил глаза, устало сощурился вниз: на его часто вздымающейся груди покоилась лохматая розовая макушка. Сакура точно так же, как и он сам, практически задыхалась, жадно хватая воздух пересохшими губами. Хошигаки не растерялся: осторожно приобнял ее одной рукой, прижал к себе покрепче. Когда она лежала вот так, на нем, то казалась особенно маленькой и хрупкой, еще более беззащитной, чем на самом деле была. И Кисаме совершенно не хотелось думать о том, что будет дальше. С ними, между ними и вообще… Он знал наверняка лишь одно: ему определенно нравится этот момент. Ему нравится быть здесь и сейчас.