Тэнгри дарует благодати

Из горла вырвался сдавленный хрип. Он зарычал, забился в путах, с ужасом понимая, что накрепко привязан к ложу, но что было хуже всего — огонь, преследовавший его во сне, так и тёк по венам, и источник этого нестерпимого жара был внизу. Его выкручивало от настырного монотонного движения, с которым чья-то голова опускалась у самого низа живота, щекоча голые бёдра длинными иссиня-чёрными волосами. Тихо позвякивали вплетённые в косы серебряные украшения, иногда касаясь холодными краями разгорячённой кожи. Рубаха была задрана до самой груди и ничего не прикрывала. Грудь и живот лоснились от пота. В глазах стоял туман. Сладкие судороги прокатывались волнами по телу, всё нарастая. В конце концов его тряхнуло, и бессмертная душа чуть не отлетела от постыдного, горького как полынь удовольствия, затопившего грешную плоть. Кажется, он закричал, отчаянно, тщетно пытаясь вывернуться. Но ноги были крепко схвачены верёвкой и придавлены сильным телом демона, терзавшего его. — Сгинь… Сгинь, нечистый! — не своим голосом прохрипел Евпатий, пытаясь отдышаться. — Во имя… Христа… Господа нашего! Но то ли грешил он много в жизни своей, то ли на роду ему написано сойти в геенну огненную, — святые слова на чёрта косматого не произвели никакого впечатления. Витязь наконец вспомнил свое имя. Евпатий Коловрат — так его зовут. Ратник княжества Рязанского. А это всё — кошмар. Страшный сон! Диавол решил подступиться к нему, пока он спал, и Евпатий до крови закусил губу в надежде, что морок развеется. Настя! Точно! Сейчас придёт Настя и отвяжет его! Сейчас спросит, помнит ли он жену свою, единственную и ненаглядную, помнит ли остальных, и в тот же миг всё исчезнет. Исчезнет! Вот прямо сейчас! Но утекали мгновения одно за другим, а Настя к нему не вбегала. Сладкая истома и погань проклятая никуда не исчезали, ибо против злого рока и козней нечистого человек порой бессилен. Да и не сон это был уже вовсе, а самая настоящая явь. Он вспомнил… Сатана не спеша выпустил его срамной уд из раскрасневшихся губ и едва заметно усмехнулся. Более постыдной ласки нельзя вообразить. Ненависть, смешанная со стыдом и сладким, тягучим удовольствием, хлестнула Евпатия почище плети, и он поморщился, отворачиваясь. Лучше б его тогда убили… — Ук’гл’оний минд, Йэфпатий! ¹ — глубоким грудным голосом произнёс монгол. Доброго утра ему желал, нехристь проклятый! В памяти всплывало теперь много монгольских слов, которые в один прекрасный день обрели смысл, перестав звучать как беспорядочный набор звуков. Всё чаще они с Бат-ханом обходились без толмача. Евпатий скрипнул зубами. Слишком давно он здесь! Раны успели затянуться, душа вымараться, а тело — привыкнуть к похоти неугомонного монгола. — И тебе не хворать, Бату, — процедил Коловрат, отчаянно желая снести Великому Хану голову. — Только шёл бы ты со своим утром…. Евпатий, как всегда, недоумевает. И чего только ему, погани чёртовой, не хватает?! У Бат-хана шатёр полон жён! Всё принцессы заморские, красавицы расписные, да сотни наложниц в придачу, а он тут каждый рассвет встречает! Выдумал себе забаву. — Ндравица, когда Бат-хан пред тобой на колени? — коверкая слова, вкрадчиво спрашивает монгол, и Евпатий сглатывает. Видит, какая злость кипит в раскосых тёмных глазах. Никому Бат-хан этого не показывает. Один только Коловрат знает, какая чёрная ревность пожирает хана изнутри. Ревнует он ко всему: и к Настасье покойной, и к убиенному Фёдору, и ко княжеству его родному Рязанскому, и к стёртому с лица земли городу. Никак простить не может Коловрату любовь к ним, что вступился за строптивого юного княжича и посмел Хану Великому перечить. Так что при любом удобном случае о разговоре том Бату ему напоминает. — Хостоврул Кхан’кху твоего алсан, — говорит обманчиво спокойным голосом, ведя ребром ладони по Евпатьевой шее, будто мечом голову отсекает. «Кхан» — это княжич, стало быть, а «алсан» — убил значит. И хоть сам Коловрат того не видел, Батый уж расстарался, чтобы верил рус его, что голову молодого княжича Хостоврул собакам скормил, потому как считал ревнивый Бат-хан несчастного Фёдора полюбовником его. Только Евпатий мужеложцем не был и любил Фёдора любовию чистой, с какой полагается к сыну Князя Великого, господина своего, относиться. Вообще, пока Коловрат в руки искушённому в делах любовных нехристю не попался, он и ведать не ведал, до какого греха страшного дойти может и что ничего не стоит чёрту косматому, Бат-хану этому, закон Завета Божьего попрать. Издеваясь над посольством, велел он грамоту охранную Евпатию дать, чтобы увидел тот, как стадо русов неразумных на колени перед Бат-ханом встанет и умолять о пощаде будет, и мгновенно забыл о нахальном юнце-княжиче и бежавшем десятнике. Так что головушку буйную убиенного Фёдора никто собакам не бросал. Тела убитых русов и монголов собрали да вынесли прочь из лагеря, чтобы глаза не мозолили, а погони Батый велел не устраивать. Слишком много чести. На том и закончилось бы, но Евпатий умудрился Бат-хану такой костью в горле встать, что чем дольше повелитель Орды имел с Коловратом дело, тем чаще мечтал увидеть разочарование в серых глазах, когда тот всё потеряет. Но не на того напал. Со временем отвага и непримиримость Евпатьевы покорили Великого Хана, и захотел Бату владеть им безраздельно. Только нет участи хуже, чем бороться с призраками бестелесными. Во сне его рус часто звал тех, кого в мире живых больше не было, и слушать зов этот было невыносимо! Бату нравится покрытое шрамами исхудавшее тело, нравится, как Коловрат от легчайшей ласки напрягается под его руками, словно боль жгучую испытывает, как прерывисто звучит его дыхание. В присутствии Великого Хана Евпатия больше не развязывают. Всё-то он понимает, всё знает, чёрт проклятый, про него. Знает, что стоит отпустить, ослабить бдительность, и десятник точно пёс бешеный кинется, не страшась ни смерти, ни пыток, ни мечей булатных. — Что ж ты, погань косоглазая… не дал мне сдохнуть спокойно… на горе той? — цедит Коловрат, пытаясь унять сорванное дыхание, когда в сотый раз слушает злые речи про Фёдора да про Рязань разорённую. Евпатий злится, хотя и ведёт себя смирно. Это прежде он из пут рвался, стирая запястья в кровь. Мечтал придушить Бату голыми руками. Теперь же витязь силы понапрасну не растрачивает, выжидает до поры до времени, но тщательно скрываемый гнев нет-нет да и проскочит: то в слове каком, то во взгляде. Бату нарочито медленно вытирает шёлковым рукавом блестящий от семени рот и на все проклятия руса только усмехается. Евпатий за разврат этот ненавидит его лютой ненавистью, но больше всего зол на себя: за то, что не сумел отдать богу душу вовремя, за то, что бывают мгновения, когда он себя не помнит, потому что доводит его Батый ласками своими срамными до исступления. Уж лучше на дыбе мучиться, чем терпеть такое! «Тело твоё честнее тебя», — говорит демон по-монгольски и поднимается с ложа. Рус фразы этой не разбирает, но от голоса ханского вздрагивает и теперь буравит его холодным взглядом, обещающим все кары небесные. Что-то сладко сжимается в груди у Бату при виде его искрящейся и ровной, как речной лёд, ярости. Глаза у Коловрата светлые, цвета зимнего неба, простирающегося над заснеженной степью, и внук Чингиз-хана влюблён в твёрдость этого взгляда, в его честность, в непримиримый дух воина, обитающий в искалеченном теле. Ноги у Евпатия раздроблены, и даже если Бату ему позволит выйти, ковылять витязь будет, опираясь на палку, точно убогий. Ему бы доброго коня, тогда увечье совсем незаметно станет. Нет. Великий Хан не может отпустить вражеского баатара. Не смог тогда и не сможет теперь. Бату забрал его у Смерти, чтобы держать у самого сердца, и хотя Коловрат не его воин, хана это больше не заботит. Ровно два года назад он посчитал мёртвым своего драгоценного врага, а потом… Потом великий Тэнгри — Вечное Небо — ниспослал благодать на сына своего, Бат-хана, и позволил оставить Евпатия себе.

* * *

Прежде...

— Правда ли, что у русов принято мертвецов в чистое рядить? — равнодушно спрашивает Бату у Цогта, глядя, как первый слой камней скрывает от него израненное тело. Цогт — хранитель печати Великого Хана и заведует бумагами. Человек он умный, учёный, кровей благородных, но воин из него никудышный. Зато, несмотря на молодость, щепетилен, исполнителен и везде следует тенью за своим повелителем. — Правда, Великий Хан! — отвечает на заданный вопрос. — У них принято омывать тело, прежде чем волхв прочтёт над ним молитву. Поговаривают, ежели этого не сделать, дух покойника обернётся злобным призраком и будет преследовать обидчика своего до самой смерти. — Ну так омойте его, — между делом бросает хан, и выкрашенное белым лицо Цогта дёргается, глаза распахиваются с недоверием. Кажется, белила сейчас осыплются, так удивлён он словами повелителя. — Полóжите великого баатыра в курган чистым, чтобы дух его после не преследовал меня, — подтверждает хан свой странный приказ. Цогт растерян. Не сам ли хан недавно распекал Хостоврула и говорил, что нечего бояться духов? Что враги их — простые смертные и он жестоко покарает каждого, кто проявит трусость и ещё хоть раз заикнётся о злых силах, вставших на защиту русов! С другой стороны, голова Хостоврула так и осталась лежать в снегу там, где её отсек баатар Йэфпатий. Кто знает, на что он способен после смерти, когда с него падут оковы плоти? — Довольно… эй, — неуверенно останавливает Цогт складывающих речные булыжники воинов, и те замирают. — Хочу взглянуть, когда рус будет готов, — как бы между прочим замечает хан и велит разбить лагерь на ночь. Самого главного Цогт так и не увидел — как едва заметно дрогнули пальцы на руке Евпатия, прежде чем она скрылась под очередным камнем. Только Великий Хан заметил это, потому и отдал приказ. — Это не он, — невозмутимо лжёт Бату. — Не может быть, Великий Хан, мы всё сделали, как ты велел. Монгол обходит кругом омытого студёной водой чужака, облачённого в белую рубаху наподобие той, что носит сам под халатом. Кое-где на ней проступают бурые пятна. Цогт никак не поймёт, отчего тело всё ещё кровоточит. Баатар лежит на шкуре посреди шатра в неровном свете жаровни, и кожа его белее мела. — Я сказал, это не он, Цогт. Или ты плохо меня слышишь? — Но ведь… — И тут, взглянув на хана, помощник испуганно отступает. Он падает ниц. Белила надежно скрывают побледневшее от страха лицо, но руки всё равно трясутся. Цогт прижимает ладони к полу, упираясь в них лбом. — Я ошибся, Великий Хан! — частит он. — Возьми мою жизнь, Бату! Но прежде дозволь среди павших русов отыскать баатара Йэфпатий, и воины сложат ему курган! Тень улыбки скользит по жестокому лицу его повелителя. Цогт всё правильно понял. Бат-хан доволен. — Отыщи… — негромко велит он. — А жизнь твоя тебе ещё пригодится. Хотя бы для того, чтобы позвать сюда Хэнчбиша. Хэнчбиш означает «никто». Так зовут шамана. Колдун знает много заклинаний, хорошо разбирается в духах, гадании и травах. Великий Тэнгри дал ему на то своё благословение. Любого другого за ворожбу в ставке лишили бы головы. Цогт растворяется в ночи, желая без промедления выполнить приказ своего господина, и холодная улыбка пропадает с лица Батыя. Он срывает с плеч тяжёлый стёганый халат, оставшись в нижней рубахе, и спешит накрыть им закоченевшего руса. Кожа у Евпатия ледяная, но Бату знает, что он жив. Дыхание оставляет едва заметную испарину на поднесённом к губам медном зеркале. — Верни его мне, — не поворачивая головы, говорит хан вошедшему в шатёр Хэнчбишу. — Иначе отправишься к предкам вслед за ним! — Да, Великий Хан, — отвечает скрипучим голосом шаман, и Бату отстраняется. Бахрома свисает на глаза колдуну. Все боятся его проклятий. Он умеет разговаривать с духами и видит будущее. Но Бату запросто угрожает Хэнчбишу, потому что чингизиду неведом страх ни перед людьми, ни перед богами, и только когда Коловрат в последнее мгновение шевельнул рукой, хан ощутил его. Страх прокрался под кожу радостной надеждой, сплёлся из ожиданий, опасений и чувства бессилия. Коловрат ускользал от него. Душа стремилась покинуть тело вместе с кровью. Хотелось броситься и вынуть врага своего из-под камней, словно Бату — ребёнок, который нашёл нечто очень ценное и вот-вот вновь потеряет это. Хан не привык питать напрасных надежд, не привык ничего терять и всегда был уверен в будущем, но дрогнувшие пальцы разрушили его спокойствие. Коловрат посмеялся над ним, сказал, что встал-таки на колено Великий Хан перед простым десятником, несмотря на тьму ордынцев, окружавших его, — а после лишился сил. Он посмел умереть у его ног непобеждённым, его почти засыпали, и тут случилось чудо. Что за радость убить тело, когда у Бату появился шанс пленить дух? Спустя два года Евпатий выглядит намного лучше. Он сильно похудел, но больше не лежит в беспамятстве, как в первое время. Хэнчбишу удалось его выходить, и с той поры Великий Хан часто ночует с ним, а не со своими тучными женщинами. Бату улыбается, сгребая соломенные волосы в кулак и приподнимая измождённое лицо руса. — Сегодня хороший день, Йэфпатий. Воздух прозрачен, степь как на ладони, — говорит ему на своём грубом языке, и речь его звучит радостно, будто он только что покорил новый город. Евпатий морщится. Молчание пленника Бату не расстраивает. Он задумал врагу своему сделать царский подарок. Весеннее солнце пойдёт ему на пользу. Не всегда дни бывали такими хорошими, как сегодня. Пока Коловрата одевают, Батый задумчиво касается кончиками пальцев округлого шрама чуть выше ключицы. Мэрген, раза в два здоровее Евпатия, едва сумел оттащить его от замешкавшегося хана. Бату проявил беспечность. Сдвинься он в сторону хоть на перст, и сейчас Менгу или Гуюк вели бы Орду на запад. Евпатий хотел разорвать зубами ярёмную вену, но промахнулся, лишь наградив повелителя Улуса Джучи постыдной отметиной. — Надо же… — бормочет Коловрат, глядя на каракового коня, нетерпеливо пританцовывающего в поводу. Красавец гнедой чуть крупнее монгольских лошадей и не такой мохнатый. Грива и хвост его цвета воронова крыла, покрыт чёрной лоснящейся шерстью с рыжими подпалинами на морде и в пахах. — Бэлэг! — Хан поднимает руку и указывает на скакуна. — Подарок? Да ладно. — Евпатий недоверчиво ухмыляется. Не верит, но глаза загораются. Бату бросает короткий взгляд на воина, который держит за верёвку Евпатия, как другой — дарованного коня. Ордынец молча дёргает руса за руки, просовывает лезвие в петли и срезает путы. О, ради такого выражения на лице Коловрата Бату готов срезать тысячи верёвок и отдать хоть сотню коней, но достаточно и одного. Евпатий растирает запястья, делает несколько шагов вперёд и кладёт ладонь на шерстистый бок. Похлопывает. Конь нервно переступает с ноги на ногу, и рус ласково приговаривает: «Тише… Тише…» Бату сдерживает улыбку, чтобы никто её не заметил. Хан почти завидует дарёному коню за то, что с ним враг обходится в разы нежнее, чем с самим Бату. Коловрат вспоминает наконец про Батыя и вопросительно смотрит на него. — Помогите ему, — отдаёт распоряжение хан, и воин, только что державший руса на привязи, подсаживает его, помогая забраться в седло. Улыбка. Счастливая. Будто солнце выглянуло из-за зимних туч, и глаза яркие, словно Вечный Синий Тэнгри ². Евпатий ударяет пятками в бока скакуна, и тот вихрем устремляется прочь, чуть ли не сшибая по пути замешкавшихся ордынцев. Рядом с Бату воины готовы вскочить в сёдла и лишь ждут ханского приказа, а один натянул тетиву. Великий Хан примирительно кладет ладонь на изгиб тугого лука и заставляет опустить его вниз. — Оставь, Субээдэй, я сам. У Евпатия теперь самый быстрый скакун в Орде… после Бату. Конь Великого Хана взрывает копытами землю и срывается с места. И всё же пришлось попотеть, чтобы догнать в степи пленника и сбросить на землю. Вцепившись друг в друга, они покатились по склону, пока не влетели в широкий ручей. — Остынь! — рявкает хан, притапливая руса и удерживая его голову под водой. Обычно такой спокойный, наедине с Евпатием Бату себя не сдерживает. Когда он разжимает хватку, Коловрат выныривает, закашлявшись, злой как Ваджра. По-простому, точно мужик крестьянский, Коловрат отвешивает хорошего тумака Великому Хану, когда тот меньше всего ожидает. Батый отшатывается назад, зажимая кровоточащий рот. Челюсть будет ныть с неделю. Рука у руса тяжёлая. Страшно хромая, Евпатий выбирается из воды, скидывает с себя рубаху и садится под откос выжимать её. Хан подходит и опускается рядом. С него течёт. Бату тоже мокрый насквозь. — Добрый конь, — в конце концов ухмыляется Евпатий. Почти смеётся. — Гэхдээ надаас хурдан биш ³, — басит в ответ Бату, развязывая пояс на халате. Нужно б развести огонь и обсушиться. Весенний ветер ближе к вечеру становится студёным. — Не быстрее твоего, говоришь? Но быстрее остальных. Выходит, случись что, поймать меня только ты и сможешь. Не боишься, что я убью тебя и сбегу в конце концов? Бат-хан однобоко улыбается нерассечённой стороной рта. Губа начала распухать, и он прикладывает к ушибу сложенный вчетверо пояс. В ставку возвращаться не хочется, а от мысли, что на ночь Коловрата придётся связывать самому, Великому Хану делается жарко. — Ты мёртф, баатар, — расслабленно отвечает он, несмотря на ноющую боль,— а мертвесы не бегают. Некуда тебе бегат, Йэфпатий. Икх Хаан Коловратыг алсан… ⁴ __________________________ Сноски и примечания автора: ¹ Ук’гл’оний минд, Йэфпатий — примерно так звучит выражение «Өглөөний мэнд» (монг.), т.е. «доброе утро». ² Тэнгри - основной бог-мужчина в доисламском периоде Орды, т.е. Вечное Синее небо или Бесконечное Синее небо. Он вдыхал жизни в формы (Земля - женщина, дает форму, а дух дает Тэнгри). Был очень почитаем среди тюркских народов. Шаманизм в Орде существовал примерно в то же время, что и буддизм: со времен правления самого Чингиз-хана и до его внуков Чингизидов (Батый - внук Чингиз-хана, соответственно). После постепенно монголы переходят к исламу. В основном ханы перенимали ислам от своих многочисленных жён. Говорят, что ранняя Орда была терпима к иным верованиям, и если города покорялись, служителей чужих культов было запрещено убивать. ³ Гэхдээ надаас хурдан биш — (монг. яз.) «…но не быстрее моего (коня)». ⁴ Икх Хаан Коловратыг алсан — (монг. яз.) «Великий Хан убил Коловрата».