Танго

      Это определённо была страсть, наделяющая это пропитанное строгой правильностью помещение совершенно другой атмосферой, порождающей в них новые чувства, неизведанные и до умопомрачения приятные. Испытывать их — погружаться и в алчный, адский огонь, ощущать ту же невыносимую боль, сгорая в нём заживо до тла; и в тихий омут, в котором водится так много, невысказанных вслух живой душе, печалей. Это пропускать прошлое, как сквозь пальцы песок, переживать те же моменты, отнюдь не счастливые. И просто танцевать, отставив всю мебель к стенам, чтобы не мешала.       Они танцевали смело, словно в последний раз прощаются друг с другом, считая, что больше никогда не увидятся, однако оба понимали — это только начало танго длиною в единую жизнь двоих. И несмотря на круживший головы вихрь чувств, плотный клубок мыслей вдруг объял собой сознание так, что до воспоминаний можно было коснуться одними кончиками пальцев, как до картин в бесконечной галерее. Так происходит всегда, когда хочешь понять, что чувствуешь, и в этом деле цель может не оправдать средсва.       Они жили бок-о-бок с одиночеством, и оно не заменяло любимого человека, лишь напоминало о нём каждый божий день. Оно привычное: иногда верный друг, иногда злейший враг, смотря в какой ситуации оно решит показать себя. Однако часто оно незаметно, сливается с обыденностью, превращается в холодные ночи. Тогда вспоминаешь о нём и становится ещё больнее.       А в былые дни хотелось просто тишины вплоть до готовности своровать её у того же одиночества. Арчер помнил, как каждый день смотрел в зеркало, всё больше и больше ненавидя себя. Смотрел в отражение на мешок с костями, за несколько лет исхудавший до безобразия; смотрел, как привычный здоровый оттенок кожи сменялся болезненно-бледным, как у трупа. Чувствовал себя умёршим давно, пустым, и ничего не мог с этим сделать. Когда пустота отходила на второй план, то боль, засевшая где-то внутри, драла Фрэнка страшно наточенными когтями, сводила судорогой, ломала, как хрупкую ветвь. Нельзя было показывать эмоции, сводившие с ума, разрывающие душу и тело. Нельзя, чтобы увидели лихорадочно бегающие зрачки, ищущих хоть что-нибудь придающее иллюзию спасения. Никто ему не поможет, не направит на верный его душе путь. Рядом не было никого, кто по-настоящему любил его и никого, кого бы любил он. Сердце стучало об лёд: Фрэнку холодно.       Мысль, что Кимбли не умеет любить — поспешный вывод, просто не приходилось раньше: не нужно было думать о других людях, считаться с их мнением. Какая разница, что они делают и что говорят, если они — просто организмы, в большинстве своём одинаковые по строению, составу и мозгам. Зольф не понимает чужие эмоции, люди ему не ясны своими глупыми поступками, он не хочет водиться с ними и только с опытом начинает понимать, что они просто идут на поводу своих чувств, как марионетки, что забавляет его. Он не понимал значение родительской ласки, дружеской поддержки, в отношениях не знал, что главная состовляющая — любовь. Ему не тяжело с людьми, для него они как книги на полках — расскроешь, попадёшь в новую историю чужой жизни, а надоест — захлопнешь навсегда, оставив пылиться. Иногда Кимбли хотелось, чтобы с ним поговорили, чтобы потрогали его руки, однако как судьбой было предрешено оставить его мёрзнуть в объятьях одиночества.       Стремление и желание показать себя, хоть как-то отвлечься от навязчивых мыслей, сопровождающего их одиночества, цепкими когтями гравируют армейский устав на заледенелых сердцах. Арчеру холодно, но огнестрельное оружие в руках согревает его. Кимбли холодно, но мощь взрывной алхимии на ладонях распаляет его. Со временем стало казаться, что война согреет их ещё больше, заменив преданную любовницу.       И разность их противоположностей, словно судьбой в невинную шутку предначертана, раскрывала новые ассоциации, ложащиеся смешком на губы. Как и холодный, и со всех сторон твёрдый, как ледяная статуя, Арчер, прожигал всё вокруг себя и всё затронет смертельное пламя, что посмело слишком близко приблизиться к его, превратившимся давно в гаргоний трофей, уставшему сердцу. Так и ярким солнцем целованный, а оттого стремящийся к огню вечно, Кимбли обжигал стеной из льда созданной вокруг себя и попробуй перелезть через неё — замёрзнешь насмерть в сладком сне, попав пересмешнику под острый язык. Удачная шутка веселила их, и смеялись они громко, погружаясь одновременно в иное состояние — тихое умиротворение.        Кто бы мог подумать, что укутаться в тени им захочется уже вдвоём, исчезая и в них, и в примерзком мире. Представлять свою жизнь без друг друга стало страшным занятием и тянуло за собой грустную нить, которую можно было перерезать, только уткнувшись носом в, уже ставшим родным, плечо любовника и погрузиться в сон в его объятиях. Как и сейчас их танго прервалось поцелуем, пусть недолгим, но запоминающимся, принёсшим ещё больше очаровывающих эмоций. Они уповали в мыслях, а их танец опусташал головы, как бокалы терпкого вина, которое они так любили выпивать долгими вечерами.       Они прижимались друг к другу настолько тесно, насколько могли, ибо теплота сокрылась где-то в глубине души, которую затронул нравственный холод, способная хоть немного согреть. Помогала почувствовать пыл и жар любимого тела, приносившая с собой плоды из Эдема, страсть, которая иногда появлялась на пороге их квартиры, стучала в дверь, а ей всегда гостеприимно открывали, ибо всегда она была нужна как глоток воды в пустыне. Без неё можно было согреться о чувство собственной значимости для любовника, пусть  понимание, что на этот раз всё серьёзно, что это любовь, а не мимолётное влечение, мучило обоих и одновременно успокаивало.       Было странно отпускать от себя одиночество — верную соседку, которая всегда была рядом. Она не хотела, чтоб её выгоняли, заставляла их брать на басы, ссорила как могла, разлучала, но что-то всё равно скрепляло Кимбли и Арчера вместе, как сам бог приводил их друг к другу. Одиночество исчезало назойливым сигаретным дымом в закрытом помещении, избегало взгляда в свою сторону, пряталось в дальних углах квартиры, хищником ожидая своего часа. И когда этот час приходил, они остывали прежде, чем оно успевало опомниться, они мирились, не оставляя ей ни шанса.       И вновь танго прерывается, на этот раз укусом за предплечье, лёгким. Спешить вовсе не нужно: страсть принесёт ещё запретных плодов, которые они вкушали вместе уже много раз и каждый раз грех на их плечах превращался в эйфорию. Кимбли мягче, чем может показаться на первый взгляд, и ластится он чаще. Ему не нужно доказывать самому себе, что Арчер — его любовник, он уверен в этом, поэтому любовь его нежная и постоянная. Фрэнк Зольфа ещё холоднее, любовь и поцелуи его жадные, ревностные, ему кажется, что если он не оставит метки — засосы, укусы, царапины, — их оставит кто-то другой, а этого он боялся и разгорался сильнее, чем его любовник.       Они приручились, избавились от гнетущей тоски, а потому теперь одинаково в ответе перед друг другом. В конце концов и Зольф, и Фрэнк — люди, в первую очередь просто люди и только потом уже оружие в склизких руках армии и оловянные солдатики любимой их войны. Арчер не нужен никому, а про Кимбли никто и не вспоминал, потому и прилипли к друг другу неразрывно, даже не зная правильная ли их любовь или болезненная, возникшая из-за опустевших давно сердец, не понимая на каком моменте зародилось это юношеское, страшное чувство, но оба твёрдо убеждены: если умрёт один — другой пристрелится или сделает всё, чтобы пристрелили его. Иногда это казалось единственной правильной вещью в том безумном круговороте.       Они падают на диван, когда музыка замолкает, дышат тяжело от усталости, но оба по-своему счастливы, прижимаясь к друг другу. Им тепло — значит всё правильно.       — Можешь, когда хочешь. — самодовольно улыбался Фрэнк. — Правда пару раз ты движения с потолка взял.       — А ты против?       — Нет, вовсе нет.