Позволь мне увековечить твою красоту

П р и в к у с с о л е н о й в о д ы н а г у б а х Иваизуми осторожно дотронулся пальцами до стройных бедер Ойкавы, позволив легкой белой простыне сползти с обнаженного тела. Его кожа нежная и бархатистая. Хаджиме провел ладонью чуть выше, нащупывая упругие, но расслабленные мышцы торса, и слегка прижался к парню, опуская руку ему на талию. Он коснулся губами шеи Ойкавы, и пальцы свободной руки запустил в еще мокрые кудри волос. В нос ударил аромат лаванды. Свежесть весенней ночи, смешиваясь с этим запахом, будоражили обоняние Иваизуми, близость Ойкавы не позволяла погрузиться в сон. Его разум был пуст, тело - обессиленно, но непреодолимое ощущение тревоги, смешанное с остаточным возбуждением от бурной ночи, отравляли умиротворяющую атмосферу. Он еще сильнее прижал к себе Ойкаву, когда почувствовал, что дыхание того перестало быть равномерным. Ойкава слегка повернулся к Иваизуми. – Не можешь уснуть? – он нежно коснулся рукой щеки Хаджиме и легко провел по ней. – Ты красивый, – Иваизуми проигнорировал вопрос и смущенно отвел взгляд. Краем глаза заметил, как вспыхнули щеки Ойкавы, до него донесся слабый хриплый смех. – Я люблю тебя, – тихо произнес Ойкава, обжигая дыханием ухо Иваизуми. – Спи. Хаджиме всматривался в расслабленное лицо Ойкавы. Он видел темные волосы, выбивающиеся пряди, густые брови, длинные ресницы и гладкую кожу. Лицо, нетронутое старостью, молодое и прекрасное. Иваизуми крепко зажмурил глаза, борясь с растущим напряжением. Ощущение потери неконтролируемо овладевало им, по телу пробежала дрожь, и он приподнялся на руках, принимая сидячее положение. Облокотился о холодную стену, прижал ноги к себе и, обнимая колени, положил на них подбородок. Наблюдал за тем, как равномерно вздымалась и опадала грудь Ойкавы, пытаясь запечатлеть каждую деталь его образа, словно боясь, что, когда он закроет глаза, тот рассеется. Ж ж е н и е в п о к р а с н е в ш и х г л а з а х Иваидзуми нравилось быть сверху. Нравилось прижимать Ойкаву к слегка скрипучей кровати, устланной еще свежими, но уже впитавшими запах разгоряченных тел, простынями. Нравилось обнимать стройные бедра, податливо поднимающиеся и опускающиеся в такт ритмичным движениям. Нравилось смотреть в покрасневшее лицо и слезящиеся глаза, играть с мокрыми густыми волосами, проводить пальцами по выступающим мышцам и целовать, долго и напористо, пока у обоих от недостатка кислорода не начиналось головокружение. Но больше всего ему нравилась короткая и отрывистая фраза «Еще… прошу… еще», которую Ойкава с придыханием выпускал и после до крови закусывал губу, сильнее прижимаясь к Иваизуми. Тогда Хаджиме наращивал темп. Их разгоряченные, потные и ненасытные тела двигались в унисон, пока силы не оставляли их, и тогда они, грязные, в обоих смыслах развращенности мыслей и чистоплотности, отрывались друг от друга и засыпали. Г о р е ч ь в г л о т к е Красота сравнима с богатством; роскошь, доступная не каждому, и ее цена хорошо известна Иваизуми. Он не обделен вниманием со стороны хорошеньких девушек и видных парней. Он ценит красоту в людях, возводит ее в приоритет, смущается и несколько стесняется присутствия неприятной внешности некоторых личностей. Это происходит естественно, словно окружение себя прекрасным – одна из потребностей на физиологическом уровне. И ее удовлетворение привело к встрече с Ойкавой. Высокий, он казался еще стройнее в черных обтягивающих штанах, слегка выправленной рубашке с открытой голой грудью. Непослушные волосы, чем–то смазанные, были зализаны назад, но несколько волосков выбивались, добавляя юному лицу характера. Карие скучающие глаза бегали по бару, выискивая того самого. Хаджиме не раз посещал это заведение, как бы запрятанное в трущобах города, неопрятное, необузданное; пристанище для отбросов общества. Он не считал себя таковым, но неосознанно шел туда, выискивая среди прочего уродства, к которому он причислял законченных наркоманов с пустыми глазами, бородатых мужчин, не выпускающих из больших рук запотевшие стаканы, женщин, на которых было слишком мало одежды, и голодных бродяг, пришедших позабыть бездарность собственной жизни за дешевым пойлом, свой драгоценный камень. Он давно приметил стройную фигуру Ойкавы, отстраненно отсел от прочего сброда, демонстрируя свою непричастность к нему, и начал выжидать, пока парень остановит свой взгляд на нем. Иваидзуми был пьян; лениво представлял, как насладится юной красотой этой ночью, и через пару вечеров снова отправится в этот паб за новым «другом». Потом он упустил парня из виду. Разочарование сменилось легким страхом, когда он подумал о том, что больше не увидит его, но затем юный резкий голос одернул его. «Скучаешь?» Парень улыбнулся ему и слегка кивнул головой, указывая в сторону выхода. Иваидзуми большим глотком осушил стакан. Алкоголь вновь ударил в голову, когда Хаджиме быстрым шагом пробирался через бранящуюся толпу, крепко сжимая руку Ойкавы. Он был одурманен в тот момент, алкоголем и красотой незнакомца, но вместе с тем в нем крепчало осознание того, что он не хочет расставаться с этим ощущением. Т р е с к б а р а б а н о в в у ш а х Комната освещалась мягким лунным светом. Ойкава тихо сопел; и это сопение, казалось, было единственным источником звука в просторном помещении. Одеяло сползло с дремлющего в позе эмбриона парня, обнажив бледную гладкую кожу. Расслабленная грудь ритмично вздымалась, кончики пальцев на руках едва подрагивали. «Какие сны ты видишь?» – Иваизуми наблюдал за ним, сидя чуть поодаль на небольшом кресле с жесткой обшивкой. Ранее сводившая с ума бессонница стала привычной. Не шевелясь, не производя шума, он не спускал глаз с оголенного тела, спящего в его кровати. Его манила идея лечь рядом с ним, опустив руки на грудь Ойкавы, прижать его к себе, уткнуться носом в шею, вдохнуть его запах. Но он боялся, что не сможет разомкнуть объятие, пока не услышит хруст ребер, пока не почувствует, как перестала вздыматься грудь, как прекратил отдаваться в глотке пульс, как обмякло слабое тело в его хватке. Он дернул головой, вцепившись пальцами в отросшие черные волосы, затыкая внутренний голос. Неожиданно загоревшийся на улице фонарь, реагирующий либо на звук, либо на движение, отразился в стоящем у стены зеркале. Иваизуми инстинктивно повернулся в его направлении, остановив взгляд на собственном лице. В ночном освещении оно казалось еще бледнее и вытянутее, скулы – острее; между тем, контраст с темными волосами становился ярче. Если долго и непрерывно смотреть на свое отражение, то оно улыбнется тебе. Но такого не произошло. Неподвижная фигура молчаливо продолжала смотреть на него, пока не исчезла – фонарь на улице снова погас. Комната погрузилась в непроглядный мрак. Он услышал скрип кровати, боковым зрением уловил едва заметное движение. Ойкава проснулся. – Иди ко мне, – голос был тихим и сонным, язык заплетался. Иваидзуми осторожными шагами, стараясь не споткнуться, подошел к кровати и, протянув руку, почувствовал легкое прикосновение пальцев Ойкавы. По телу пробежала приятная дрожь. Он расположился рядом с парнем, несмело коснувшись его плеча. Ойкава прижался к нему так, что Иваизуми ощущал его дыхание на своем лице. Он открыл глаза, немного привыкшие к темноте. Лицо Ойкавы, по-прежнему прекрасное и юное, улыбалось ему. Парень нежно накрыл губы Иваизуми своими. Хаджиме ощутил покалывание в области паха, низ живота стянуло узлом. Но Ойкава отстранился, глубоко вздохнул и снова погрузился в сон, оставив Иваизуми наедине со спутанными мыслями и стояком. Он хотел сохранить эти юность и красоту, гибкие и изящные тела, здравость рассудка. Остановить ход времени для них обоих, прервав протекающий в них процесс старения. Запечатать ту позу, в которой они находились сейчас, в объятиях друг друга, на нескончаемое время, наблюдая, как комната вокруг покрывается зеленью, обрастает плющом, как затихают навсегда звуки на улице, как их тела утопают в пыли, но остаются такими же прекрасными и вечными. Бессонница, неразрывно преследующая его на протяжении многих лет, превращала ночь в нескончаемую попытку отключить мозги. Ему не помогало снотворное, вернее, оно лишало его сил на следующее утро, делало его овощем на остаток дня, а эффект покидал тело к вечеру. Иваидзуми смирился и принял это обстоятельство как возможность побыть «вне времени». Ойкава пытался следовать образу жизни Иваизуми. Изматывая своё тело, потребляя большое количество кофеина, он бодрствовал полночи, но затем усталость, не подавляющаяся кофеиновым наркотиком, брала над ним верх. Иваизуми слышал его сопение, ощущал дрожь холодного тела, проводя по нему кончиками пальцев. Ойкава спал крепко, непробудно, но его тело, привыкшее к касаниям Иваизуми, непроизвольно реагировало. В комнате, несмотря на позднее время суток и распахнутое окно, было невыносимо душно. Иваидзуми ощущал, как скатывающиеся капельки пота, оставляют следы на постельном белье, пропитывая его своеобразным запахом. С раннего детства он отличался чрезвычайной тактильностью, и необходимость коснуться, прощупать, перебрать пальцами стала манией, когда он встретил Ойкаву. Он сосредоточился на дыхании лежащего рядом парня, чувствуя биение его сердца под руками, ощущая легкий ветерок его дыхания на кончиках пальцев. Он представил, как их тела сливаются в одно целое, как его кожа и мышцы постепенно растворяются, и его кровь смешивается с кровью Ойкавы в одну бурлящую вязкую и горячую жидкость. Его дыхание настолько замедлилось, что ему казалось, будто он вовсе перестал дышать. Налитые тяжестью глаза сомкнулись, и он погрузился в сон. Н е в ы н о с и м ы й ж а р в л е г к и х Ойкава старательно работал языком, слизывая вязкую жидкость. Он брал глубоко, освобождая рот только для того, чтобы сделать большой глоток свежего, но спертого воздуха. Духота сковала его обнаженное тело, и редкие порывы слабого ветра вызывали на нем видимую дрожь. Струйка скатилась с пухлых губ, испачкав подбородок, и он провел по нему большим пальцем, чтобы очистить. – Не спеши, – мягко произнес Иваизуми и запустил пальцы в темные и спутанные волосы Ойкаваа. – Но мороженое быстро тает. Ойкава вынул изо рта фруктовый лед со вкусом вишни, который практически плавился в душной комнате. Сок стекал по палочке, попадая на руки, пачкая их липкой и сладкой жидкостью и оставляя неприятное ощущение сахара. Он походил на ребенка, неумело управляющего собственным телом, когда пытался выгнуться так, чтобы слизать с руки остатки мороженого. Фруктовый лед, соскользнув с палочки, со шлепком упал на пол, растекшись темной красной жидкостью по нему. Ойкава вздохнул и, взяв мокрую тряпку, принялся его оттирать. «Пятно останется», – подумал Иваизуми, глядя на то, как гибкое, обнаженное и несомненно красивое тело Ойкавы застыло перед его взором. – Мне тут плохо, – тихо произнес Ойкава, не глядя на Иваизуми. – Тут невыносимо жарко, даже полностью голым и под распахнутым окном я чувствую, как по мне течет пот. Постоянно хочется пить, но меня уже тошнит от воды, я не могу есть, но ужасно голодный. Я хочу окунуться в ледяную воду и оставаться в тени до наступления темноты, а ночью гулять с тобой и смотреть на луну и звезды, а если небо будет в тучах, то пытаться найти друг друга на ощупь. Прости, просто… Здесь так душно, – он поднял голову и посмотрел на Иваизуми. В выразительных глазах стояли слезы, еще не стекающие по щекам, но уже готовые пролиться. Иваидзуми застыл в изумлении, глядя на то, как парень, изголодавшийся по романтике и свободе, пытается прочесть его мысли. Подобно тому, как у Иваизуми была потребность в окружении себя прекрасным, Ойкаве было необходимо выговариваться. Он нередко углублялся в поэтику, любил вносить в речь непривычные слуху романтизированные фразы, но чаще это были пустые монологи, не нуждающиеся в словесной или жестикуляционной реакции Иваизуми. Сейчас было иначе. Ойкава жаждал ответа Иваизуми. И тот не мог ему отказать. На следующей неделе компактный Мини-Купер, доставшийся Иваизуми в качестве единственного наследия рано умершей матери и редко использующийся по назначению, увозил любовников прочь из душного и знойного города. Иваидзуми немного прикрутил громкость игравшей музыки, заметив, как сонно качается голова на тонкой шее Ойкаваа. Он прибавил скорость, приметил вдалеке блиставшую на закатных лучах садящегося солнца гладь озера. Около него должен был располагаться небольшой домик – мотель – в котором постояльцы сдавали комнаты. Дорога стала шероховатой, под колесами заскрипели камни, и Иваизуми пришлось снова сбавить скорость. Гравий заскрежетал под машиной, и Ойкава проснулся от шума. – Мы приехали? – Угу, – Иваизуми кивнул головой на показывающуюся крышу деревянной постройки. Ойкава зевнул, вытянув, насколько это было возможно в тесной машине, руки. Рядом с домом других машин не было. – Неужели мы будем здесь одни? Иваизуми проигнорировал вопрос, который снова относился не к нему. Интонация была иной. Он припарковал машину на заднем дворе и вышел на свежий воздух, втягивая ноздрями запах солоноватой воды и каких-то пряных трав. Внутри слегка отдавало сыростью, но тёплый свет, разливающийся по этажам, затмевал собой неприятный запах. Молчание разорвал низкий голос мужчины, раздавшийся из-за приоткрытой двери. Похлопывая руками, с которых летела едва заметными облаками пыли, грязь, он приветливо улыбнулся вошедшим гостям. Ему было слегка за семьдесят, низкого роста и с незакрашенной сединой, он поманил парней за собой. Все трое вскоре вышли в небольшую комнату, единственным фрагментом мебели в которой являлся большой стол, с висящими на полках, прикреплённых к нему, ключами. Иваидзуми пробежался по ним, приметив, что все были на своём месте, за исключением одного. Они не единственные гости здесь? На столе также располагалась фотография в старой, уже потертой и пыльной рамке. Молодая красивая пара улыбалась в камеру. Иваизуми узнал в парне старика, стоявшего перед ним. Рядом с ним на снимке была привлекательная девушка, ее густые чёрные волосы спадали на лицо, чуть прикрывая большие карие глаза и четко выраженные скулы. – Надолго к нам? – по-прежнему улыбаясь поинтересовался старик, перебирая короткими пальцами ключи, издававшие неприятный звякающий звук. – На выходные. – Хорошо–о, – он слегка протянул последний слог, как будто раздумывая над чем-то. Сощурив глаза, он снова посмотрел на Иваизуми и Ойкаву. – Вам односпальную или двуспальную комнату? Повисла недолгая пауза, тишину которой нарушал непрекращающийся лязгающий звук ключей и тихое тиканье настенных часов. За спиной послышался смех Ойкавы. Иваизуми вызывающе ответил на взгляд старика. – Не подумайте, – мужчина засмеялся, – я из добрых намерений. Какие только люди не заезжают. Как-то вообще втроём заехали, сняли односпальную комнату, и всю ночь... – Занятная история, полагаю, – Иваизуми прервал его, – мы возьмём односпальную. Он услышал шаги позади. Резво повернувшись, он чуть не столкнулся с низкой старой женщиной, испуганно на него уставившейся. Ее руки дрожали, когда она перебирала пальцами кусок ткани своей одежды. Лихорадочно двигались губы, и низкий скрипучий голос что-то произносил, но в этих словах не было смысла. Сумасбродный бред. – Простите, если она вас напугала, – в голосе мужчины послышалось сожаление, – это моя жена. Она... немного больна. Слабоумие. Деменция Иваизуми сделал шаг назад, пропуская женщину. Она тупо уставилась в пустующее пространство, посмеялась, негромко хлопнув в ладоши, и пошаркала в соседнюю комнату. Иваизуми поморщился, наблюдая за тем, как обтянутый кожей скелет, жалкое подобие человека, перемещается по дому. В ней не было ни следа от той прекрасной черноволосой девушки на снимке. Это был ребёнок, по ошибке оказавшийся в теле неразумного мертвеца. Он обернулся на стоящего позади Ойкаву. Стройный, высокий, юный, он улыбнулся ему. Но Иваизуми лицезрел иное. Яркие, широко распахнутые глаза, покрылись красными капиллярами, вокруг них толстым слоем пролегли глубокие морщины. Пухлые губы ссохлись. Густые волосы редкими жидкими кудрями опадали на исхудавшее лицо. Щеки впали, румянец сменился мертвенной бледностью. Подобие Ойкавы обеспокоено протянуло к нему иссохшие дрожащие руки. Почувствовав прикосновение к обеим щекам, Иваизуми закрыл глаза. Костлявые пальцы выводили на его лице узоры, оставляли ощущение въевшейся грязи. – Ива-чан, ты в порядке? – Хаджиме открыл глаза. Видение исчезло. По-прежнему прекрасный, юный и живой Ойкава что-то шептал ему на ухо, успокаивающе поглаживая по спине. П о с л е д н и й р ы в о к Они провели в воде оставшуюся часть суток, изматывая себя заплывами на глубину, позволяя отдыхать напряженным мышцам на мелководье. Ойкава ощущал приятную усталость по всему телу, чувствовал соль на губах и языке, лёгкое пощипывание в глазах. По коже пробежал озноб, когда он поднялся из воды. В отличие от душного города, здесь действительно было прохладно. Он поднялся на носочки, вытягиваясь всем телом, чувствуя, как напрягаются уставшие мышцы, как приятно ломит спину и шею. Голова едва заметно закружилась, когда он повернулся, услышав позади плеск воды. Иваидзуми тоже поднялся. Неподвижный, он в упор смотрел на Ойкаву, не произнося ни слова. Воцарилась мёртвая тишина, заставившая Ойкаву поежиться от пробирающего его холода и смущения. Он не знал сколько они простояли так, испытывая терпение друг друга. – Я люблю тебя, – наконец тихо проронил Иваизуми, все ещё не двигаясь с места. – И я тебя очень люблю, поверь, – лицо Ойкавы растянулось в неловкой улыбке, – но здесь правда холодно, к тому же темнеет. Пойдем в дом. – Ойкава повернулся спиной к Иваизуми, намереваясь уйти, но крепкая рука парня остановила его. Ойкава удивленно вскинул брови, замерев. – Ива-чан? – Я люблю тебя. И хочу это доказать. Хватка Иваизуми усилилась, он резким движением потянул Ойкаву на себя, повалив его в ледяную воду. Парень почувствовал жгучую боль в горле, когда соленая вода проникла в открытый рот и полилась в глотку. Защипало глаза, и резкий удар вызвал в ушах треск. Ойкава вскинул голову вверх, жадно глотая ртом воздух, но тут же почувствовал тяжесть навалившегося сверху тела Иваизуми. Его вновь прижало к твердому и скользкому дну, в живот вонзились острые камни, отразившись вспышкой яркой боли в голове. На мгновение все погрузилось во тьму, но тогда же цепкие пальцы Иваизуми, обвившиеся вокруг его шеи, вывели его из транса. Извиваясь и бешено ерзая руками, разрывая тонкую кожу в кровь, он скинул с себя Иваизуми, перевернувшись на спину и отчаянно кашляя. Он попытался приподняться на локтях, держа голову над поверхностью воды, но с тихим рыком Иваизуми вновь оказался над ним, вцепившись обеими руками ему в горло. Когти болезненно впились в мягкую плоть, оставив красные следы. Иваизуми ударом прижал Ойкаву к дну, придавив его весом всего тела. В ушах грохотало, жгучая боль пронзила переносицу, область вокруг неё, глаза болезненно напряглись, готовые лопнуть. Он открыл их, скорее инстинктивно, чем осознанно, увидев перед собой прозрачную, но взбудораженную борьбой двух тел воду, а над ней – Иваизуми. Его губы сжались в нервной улыбке, глаза блестели от накопившихся слез, чёрные волосы растрепались и хаотично спадали на лоб. Он издал нечто вроде вопля, закрыв глаза. Каждая мускула его лица дрожала, брови изогнулись, между ними образовались тонкие морщинки. Ойкава вытянул руки вперёд, цепляясь за плечи Иваизуми слабыми дрожащими пальцами. Боль стала нестерпимой. Лёгкие горели, черепная коробка раскалывалась, в ушах звон перемешивался с треском. Он чувствовал соль в глотке, она обостряла сухость и отсутствие поступающего воздуха. В один момент он перестал ощущать сжимающиеся на его горле пальцы, оставляющие кровавые следы. Перед глазами плыли красные пятна, из-за которых казалось, будто лицо Иваизуми погрязло в густой бордовой крови. Руки перестали слушаться, все тело отключилось, в голове не осталось ни единой мысли, и последним, что он почувствовал, была яростная боль в области шеи, последовавшая за слабым, но отчетливым хрустом. У м и р о т в о р я ю щ а я у с т а л о с т ь Он почувствовал, как сместились сломавшиеся шейные позвонки Ойкавы, услышал характерный хруст. Тело лежавшего под ним парня отозвалось посмертными конвульсиями, белые глазные яблоки закатились, по ним паутиной расползлись лопнувшее капилляры. Иваизуми опустил руки, почувствовал колющую боль в пальцах. На шее Ойкавы вырисовывались четкие красно–синие с желтой окантовкой следы. Иваизуми поднялся на ноги, чувствуя, как затекли спина и руки. Глядя на умерщвлённого парня, он испытывал странное успокоение. Не считая вылупившихся и закатившихся глаз, подобия странгуляционной борозды на шее и неестественно расслабленной позы, Ойкава оставался прекрасным. Бледная кожа и тёмные волосы создавали красивый контраст, который усиливался под пеленой полупрозрачной озерной воды. Оголенный расслабленный торс не скрывал покоившихся под ним мускул. Странное выражение лица, застывший полураскрытый рот в немом крике придавали ему харизмы. Иваизуми не наклонился к Ойкаве, чтобы закрыть ему глаза или поправить спутанные волосы. Неспешно повернувшись, он направился в сторону берега, ощущая как холодный усиливающийся ветер остужает его мокрое тело. Грубая веревка давила на оголенную талию, стирая кожу, принося ощущение неприятного зуда. Он сильнее затянул ее концы, связав их в тугой узел. Идти было тяжело; покрытый плесенью булыжник, застревал в мокром песке, цеплялся за мелкие водоросли и камни. Связующее звено между камнем и Иваизуми – веревка – больно упиралась в кожу. Шаг за шагом. Вода уже касалась его рта, он чувствовал соль на губах, сухость в горле. Холод, усталость и веревка сковывали его движения. Но вместе с тем тихая гладь воды, отсутствие звуков, свежесть ночной прохлады умиротворяюще действовали на его мозг. В голове было пусто, на душе – спокойно. Ледяная вода захлопнула над ним свою пасть, оставив его тело покоиться на бархатном песочном дне. Б е с п р о б у д н а я т ь м а Два обезображенных трупа были найдены ранним утром в нижнем русле реки; один зацепился за рыбацкую сетку; другой расположился между валунами, создавшими своеобразную ловушку вокруг вздувшегося тела. Бледные тела омывались холодным течением солоноватой воды, в темных волосах путались остатки гнилых водорослей. Глаза первого, казалось, закатились в черепную коробку; широко распахнутые, они покрылись лопнувшими капиллярами. Потрескавшиеся губы обрамляли открытый рот с впавшим в глотку языком. Выражение лица осталось прежним, неизменное, обезображенное страхом и болью. Шею украсили бордово-синеватые следы, слегка изменившие ее рельеф. Веревка, обтянутая вокруг талии второго тела, и связывающая его с камнем, все еще была на нем. Из–за сильного течения и рыхлости песка труп унесло и прибило к мелководью. Он лежал спиной к верху, и, когда его тело перевернули, вытаскивая из воды, перед глазами свидетелей предстал весь ужас смерти. Мелкие рыбешки опустошили его глазницы, выгрызя их внутренности. Лицо сохранилось лишь частично – покрытое скользкой речной растительностью, оно представляло собой кровавую мозаику с отсутствующими кусочками, в особенности, в области губ и носа. Оторванное кусками мясо висело, обнажая белый череп, и лишь черные волосы, несмотря на въевшуюся в них соль и сгнившие водоросли, сохранили свою прежнюю форму. Их хоронили в закрытых гробах без присутствия священника. Самоубийц – что было постановлено в следствии недолгого расследования – не принято отпевать. Изуродованные тела еще несколько лет пролежали в тесных гробах, пока омерзительные обитатели почвы не содрали плоть со скелетов. Они покоились отдельно; бездыханные, остывшие, изувеченные тела. Если бы Хаджиме был жив, им овладел бы сковывающий страх и неподдельное сожаление, но его мозг перестал получать питание долгое время назад. Сколько еще извращенных идей, отравляющий этот орган, покоилось в нем? И сколько из них он был готов воплотить в жизнь собственными, запятнанными кровью, руками?