О прощении, косах и недостатке косметики

Блондинка сидит одна в комнате перед большим зеркалом. Все куда-то ушли – может, не захотели сидеть в одной комнате с «крысой», а может, тик-токи пошли снимать куда-нибудь. Лу бы сейчас порадоваться, ведь в комнате с шестью девчонками трудно остаться одной, вот только совсем это её не радует. Она одна. Одиночество напоминает ей запах казенных, застиранных наволочек, лекарств, вкус соли в слезах и цветущие на руках гематомы от неудачно поставленной системы. Ей и сейчас чудятся тёмные пятна на руках в обрамлении следов убийственного селфхарма. И зачем она тогда спровоцировала Маху? Да черт его знает. Наверное, хотелось от неё внимания. А может, и правда перепила. Дура. Но презрение девушка считала оправданным, и за самобичеванием не услышала легкую поступь ещё одной ученицы школы Леди. Маша тихо проходит в комнату, не стуча. Она знает, что Лаурита здесь. Лаурита. Маше так нравится её имя, оно звучит так гордо и деловито. Именно так, без сокращений. Сейчас Лаурите не идёт её собственное имя, потому что в бирюзовых глазах плещется испуг, когда брюнетка встаёт сзади, и она оборачивается из положения сидя, вставая на четвереньки. Маша усмехается и садится на корточки, беря кисти Карповой в свои ладони. Проводит большими пальцами по выпуклым червям уродливых шрамов. Под палец попадается ожог, и Маша аккуратно очерчивает его подушечкой пальца. Лебедева воочию видела, как блондинка может потушить сигарету о собственную руку, не морщась и не кривясь. – Зачем ты здесь? – Карпова не отдёргивает руки и немного расслабляется, но взгляд остаётся немного настороженным. Все-таки Маша – последняя, кого бы Лу хотела сейчас здесь видеть. – Сказать тебе, что ты прощена, по крайней мере, мной, – лениво тянет Лебедева и Лаурита вспоминает тепло щеки брюнетки на своей, когда та обнимала её на церемонии выгона. Такое приятное тепло... На девушке и сейчас этот отличительный знак – белая лента, – ведь передо мной ты виновата больше всех. Я так считаю. И размахивается, ударяя девушку по щеке. Маше это нравится, потому что лицо, когда по нему бьёшь – мягкое и нежное, как бьющаяся в ладони птица. Особенно, если это холеное личико Лауриты. Карпова отшатывается, но с другой стороны её настигает другая рука Маши и залепляет ещё одну пощёчину – р-раз! – крепко и хлестко. – За что? – шепчет девушка, держась ладонями за щеки и потихоньку отползая. – За что, если простила? – Тебе так больше идёт, – роняет Маша, – а всяких спонжиков-хуёнжиков и ебучих румян у меня нет. Лаурита оборачивается к зеркалу и садится перед ним, всматриваясь в отражение. Щеки покраснели и болят, будто к ним приложили два раскаленных утюга, но ей и правда идёт. А сзади Маша. Маша была красива, такой особенной, агрессивной красотой, очень опасной, будто дикая кошка или завораживающая своими движениями смертоносная кобра. И эта девушка достает откуда-то из нихуя гребёнку. Карповой, которая следит за этим с помощью отражения, на секунду представился печальный исход событий, где Мария убивает её этим злосчастным гребешком, но та тянется к наскоро собранному пучку блондинки и тянет резинку. Та податливо соскальзывает с волос, рассыпая по форменному жилету золотистые пряди, блестящие в естественном свете солнца, проникающему через панорамные окна и обнажая белую, как снег, кожу пробора. Маша даже жмурится – слишком ярко. И начинает медленно расчесывать волосы, которые на удивление мягкие и податливые, как вода, ласково омывающая мозолистые пальцы и разбитые костяшки Лебедевой. Конечно, если бы Маша умела, то сделала бы из Лауриты, по меньшей мере, Дейенерис Таргариен, но она просто заплетает ей тугой колосок, настолько тугой, что кожу стягивает, иногда слишком сильно дергая за отдельные пряди. Потом завязывает кончик косы резинкой, до этого небрежно отброшенной и, прикасясь сухими губами к татуировке, что чуть ниже виска, шепчет на ухо: – И так. Так тоже больше идёт. Мне нравится. Лаурите казалось, что её сердце от неожиданности чуть ли не остановилось, а затем снова забилось, бешено гоняя кровь. Тёплые татуированные ладони ложатся на плечи Лауриты, которая смотрит в зеркало. Глаза Марии в отражении – как два тёмных агата. Краснота на щеках от ударов спала, но они все равно красные, но уже от смущения и непонимания. И девушке реально нравится свое отражение, что она даже поначалу не замечает холод на плечах, которые за эти доли секунд успели привыкнуть к уютном теплу ладоней Лебедевой. Маша уходит, не прощаясь. *** Лебедева, разметав по подушке свои волосы, сладко потянулась, не отказывая себе в слабости поваляться ещё пять минут. В спальне слышно только сонное, тёплое дыхание сладко посапывающих одноклассниц, разбавляющее хрустальный холод раннего летнего утра. Взгляд карих глаз незаинтересованно скользит по дощечкам верхней койки и тут боковым зрением Маша цепляет взглядом предметы, лежащие рядом с её подушкой, которые не могли принадлежать ей. Кисточка. И круглая коробочка ярко-розовых румян. Она берет в одну руку кисть, напоминающую хвостик какого-то животного, и ей нравится, как толстая рукоять лежит в руке. А румяшки, которые она взяла в другую руку, оказались шиммерными и игриво поблескивали в утреннем свете. Девушка повертела коробочку и хмыкнула. – Мах, это чьё? Маша посмотрела вверх. Таня Каширина свесилась вниз, с интересом поглядывая на подругу. – Та походу моё, хотя не ебу, если честно, – Маша хмыкает и добавляет про себя: «Да, наверное, предлог был глупым.» На задней части коробочки было что-то ещё. Маша снова посмотрела вверх, но Таня уже скрылась, снова положив голову на подушку. Лебедева перевернула её и увидела небольшой розовый стикер, на котором немного неряшливым почерком Лу было написано то, отчего у Маши на губах появилась улыбка, а на сердце потеплело: «Будь нежнее»