Кошмары родителей

Они долго играли на камеру. Притворялись. Мама, что любит, а папа, что счастлив. Для каждого это было мукой. Но для каждого разной. Когда мне уже было двенадцать, я узнала, что мама разбила папе сердце, пожелав забыть всё это как страшный сон. Как один из тех снов, что потом ещё много-много ночей снились ей. Что потом начали сниться и мне. Отец понял всю степень её безразличия к нему, он был подавлен, раздавлен, уничтожен. Но… Что-то заставляло его верить, что это не конец. Он знал, что это не будет концом для них. Пит Мелларк ни за что бы не сдался и не отказался от своей любви к ней, даже если бы она так никогда и не полюбила бы его в ответ. Он был готов разделить его любовь на двоих. Он был готов любить ЗА двоих. Просто мама была не готова. — Мы, Мелларки, законченные однолюбы, — говорил мне отец, нежно убирая выбившиеся пряди волос с моего лба следующим утром, пока слушал мой рассказ об очередном сне. — Боюсь, эта особенность может передаться и тебе, — грустно посмеялся он. Тур победителей. Снова притворство. Угрозы президента Сноу. Новые тревоги. Первые бунты. Бесполезные попытки прекратить их, заставить поверить дистрикты в историю «несчастных влюблённых». Решение о свадьбе. Безысходность. Всё это снова пугало маму. Иногда, через сны я чувствовала, как из неё так и сочился страх, будто она истекала им как кровью. Постоянно. Не переставая. Мучительно и будто даже ощутимо больно. Кошмары. Против них помогало только одно. ОН рядом. Даже для неё самой это было не очень понятно. Почему он? Именно этот человек успокаивал её подсознание, хотя именно он очень тесно связан почти со всеми ужасами её жизни и был живым их напоминанием. Но это работало. Только с ним она могла спать спокойно. А он мог успокоиться только видя её. Ему раз за разом снился практически один и тот же сон. И в каждом из них его любимая девушка исчезала. Это случалось по абсолютно разным причинам и обстоятельствам. То неудачная охота, с которой она не вернулась, то ягоды морника, которые она всё же проглотила, то растерзанная переродками она медленно умирала у него на руках. Только сейчас я понимаю, что то были только цветочки. Ему снились кошмары, а я каждый раз ощущала всё это снова и снова вместе с ним. Когда у меня были периоды его снов о маме они оба приходили ко мне каждую ночь, чтобы успокаивать. Папа рассказывал, что помогало ему. Но ему помогала только мама, я и так это знала. Для меня всё представление их любви было немного искажено, ведь между нами любовь была иного рода – родительская, покровительственная. Между ними же происходило что-то действительно невероятное. Они оба помогали мне справиться. Благодаря им обоим мне было легче, чем когда-то отцу, у которого была только она, его девочка с косичками. Пожалуй, в копилку одних из самых плохих снов входит тот, когда я почувствовала затопившее их отчаяние. Оно буквально накрыло меня с головой и от этого бросало в дрожь. Я чувствовала себя барахтающейся беспомощной девчонкой в воде, которая не умела плавать. А только уходила всё глубже и глубже на дно. Тогда объявили о Квартальной бойне. Семьдесят пятые Голодные игры, в которых трибуты из каждого дистрикта должны были быть выбраны из числа победителей прошлых лет. Мама была обречена. Отец, по сути, тоже. Потому что он сразу решил, кто будет тем человеком, который выберется с арены, и он сделает для этого всё. Он не считал, что нужен кому-то в этом мире. Не то, что ОНА. У неё есть семья, которая в ней нуждается. Для себя он не видел жизни без неё. Наверное, в тот момент мама решила, что это её возможность вернуть свой долг, который, как она считала, заработала, когда двенадцатилетний мальчишка из пекарни спас её, и всю их семью от голодной смерти. Она намеревалась спасти его с этой арены так же, как и он намеревался вытащить оттуда её. Они тогда ещё не понимали этого, но они всегда стремились спасать друг друга. Они всю жизнь это делали и делают до сих пор. Вот только мама не обратила внимания, что за чувством долга скрывалось кое-что ещё. Реальный страх потерять своего мальчика с хлебом. Бойня. Новые опасности. Новые смерти. Плохой, плохой сон приснился мне тогда. Но он был и хорошим в какой-то степени. Смерть Пита Мелларка. Меня до сих пор, бывает, потряхивает, стоит мне вспомнить этот момент их жизни. Как бешено билось в ужасе сердце мамы, когда сердце отца остановилось. Тошнотворная горечь, накатившая на неё, как волна из десятичасового сектора арены. Дрожь, не позволявшая крепкими ногами стоять на земле. Как она не хотела верить в это, отказывалась принимать, прижимая к себе его бездыханное тело и снова и снова истошно выкрикивая его имя, которое он не слышал. Я помню те истеричные всхлипы облегчения. Рёв и слёзы, высвобождая которые она высвобождала что-то из себя, что-то глубоко спрятанное и потаённое. Она была несказанно рада, когда он всё же сделал глоток воздуха, благодаря их другу (о чём я сейчас могу говорить с честью и глубокой признательностью) Финнику Одэйру. Её счастье тому, что он был всё ещё рядом, живой, обнимал её в ответ, успокаивал. Я осознавала все эти чувства в ней. Они одновременно самые ужасные и самые прекрасные. Только тогда она наконец начала осознавать всю свою степень привязанности к нему. Никогда не существовало безразличия. Существовал лишь барьер в её сознании. Но она не могла позволить себе надеяться на что-то, потому что теперь ещё больше была настроена на то, чтобы сохранить его жизнь. А значит, её рядом уже не будет. Папа тогда тоже понял кое-что. Наконец он понял и убедился в том, что ей на него не всё равно. Пусть он не считал, что это любовь, но даже это чувство в ней было ему очень дорого. Но он точно так же не позволял себе большего. Он не хотел тешить свои собственные надежды, боясь, что так ему станет сложнее расстаться со своей собственной жизнью. Но на самом деле он знал, что теперь это будет сделать ещё легче. Потому что он любил её больше всех на свете. Он любил её долго и искренне. Он не видел своей жизни без неё, и даже если у него появилась перспектива получить эту любовь в ответ, он не изменил бы своего решения. У них всё равно не было никаких шансов. В этот раз они чётко знали, что распорядители не допустят той же ошибки, что и в прошлом году. В этот раз выживет только один! Я помню их смятение, когда они совсем не понимали поведения других трибутов, которые то спасают им жизни, то жертвуют своими. Где-то на подкорках сознания они оба понимали, что что-то не так. Что происходит что-то неподвластное им, но другие жизненные обстоятельства, мысль о том, что жизнь – она только здесь и сейчас, не давала им сложить окончательный пазл, постоянно крадя по кусочку. Мама так смутилась, когда на утро за завтраком, пока папа поливал цветы в саду перед домом, я рассказала ей об очередном своём сне и спросила её: — Ты ведь тогда уже любила его, да? Она сразу поняла меня. Поняла, ЧТО я имею в виду. Я рассказала ей о том поцелуе на пляже, когда ей казалось, что она не остановится. Когда ей не хотелось разъединять их с отцом сплетённых рук, и чтобы губы их расставались хоть на секунду. Каждое его касание отзывалось в ней приятной дрожью, а каждый новый поцелуй распалял всё сильнее, заставляя желать большего. Как же она заливалась краской, когда мы говорили об этом. Мне тоже было неловко, но для меня, думаю, как и для неё, это была приятная неловкость. Такая тёплая и по-особенному атмосферная. В четырнадцать лет уже куда лучше начинаешь понимать и складывать в своей голове представление о любви, особенно когда она ежедневно напоминает о себе действиями, словами и даже немыми взглядами родителей. Ей тогда, на пляже, даже было плевать на камеры, которые снимали их непрерывно с нескольких углов обзора, готовые преподнести пикантные картинки всему Капитолию. Она делала это не для них. Она делала это для себя. Это ЕЙ хотелось целовать его. ЕЙ хотелось ощущать его тепло рядом с собой, его руки, обвивающие её шею и скользящие по её телу, его любовь, окутывающую её. Наверно, это была неосознанная попытка отдать крупицу своей любви ему. Она признала, что только спустя несколько лет поняла всё это. Что тогда она действительно уже чувствовала к нему что-то помимо благодарности и вездесущего чувства долга. Она корила себя за то, что не понимала этого тогда. Что возводила вокруг себя эмоциональные барьеры, не позволяющие любым чувствам пробиться сквозь них. Но они были. Чувства были. Просто семнадцатилетняя Китнисс никогда не признала бы этого, потому что никогда не позволила бы им проникнуть за невидимую стену, пока по ту сторону, ту, с которой находилась она, всю её полностью заполнял страх. И её страх оказался вполне реален. Она потеряла своего союзника.