***
Тэхен полагал, что связи – здесь могло быть ебаное «романтические» или еще хуже «любовные», но жизнь его чему-то учит, поэтому это просто нахуй «связи» – лучше всего строятся на сексе. В конце концов, ничто не склеит парочку крепче, чем присохшая к коже сперма или застрявший в заднице резиновый дилдо. Они же с Чонгуком даже не склеились – приварились, но что-то, возможно, в их конструкторе восемнадцать плюс идет не так. (Например, в тот момент, когда он хочет чуть-чуть больше, чем место в койке и обговоренный график секс-дежурств.) Так что если бы у Тэхена спросили (а никто почему-то не), он бы ответил, что это простая история о несоответствии ожиданий. Глупо ведь думать, что человек, с которым ты спишь «просто так», ебет только тебя. А не тебя, своего соседа (где-то плачет маленький Юнги, который в Чимина со всего разбега, а тот – слюнявит чужой рот и, Тэхен буквально чувствует, Чонгуков пирсинг на языке перекатывает) и кого-нибудь еще до кучи, потому что Большому Гуки все мало. Но надежда эта наивно теплилась в нем все то недолгое время, что соседи молились, чтобы кого-нибудь из них двоих выгнали нахуй – хоть чьи-то мечты здесь косвенно сбылись – и была растоптана совершенно по-тупому, словно сценой из дорамы, что по телеку в два часа ночи. В самый раз ведь для таких отбитых, как они. И где-то в промежутке между очередной бутылкой соджу и жалостливым посланием Юнги, тоже преданному, но не ведающему, он обещает себе больше никогда не вступать в подобные – он способный ученик, так что просто «подобные», блять – связи. Еще никогда не пить перед парами и не записывать голосовые Юнги-хену, потому что тот нихрена не понял, но все равно наехал, что было слишком поздно для его старческого распорядка дня.***
Ненавидеть оказывается легче, чем любить. Тэхен на своей ненависти живет, как детский робот на батарейках. Чувствует, как она на каждый звук громче тишины из соседней комнаты переливается, болтается где-то внутри в его ненависте-приемном контейнере, копится по капельке, малейшему шороху и толкает каждый раз вперед: спиздануть о нем какую-то гадость, пошутить мерзко, подставить, оболгать, на конфликт нарваться – только, пожалуйста, посмотри на меня еще, вглядывайся, ищи, чтобы ввязаться в драку, ты всегда из толпы будешь искать меня, знаешь ведь. И Чонгук ведется так, что их каждую ссору разбирают в чатах общаги на цитаты, а пацаны со сценарного записывают реплики и особенно зрелищные движения, чтобы закрыть чертов экзамен по драматургии. Они даже дерутся в какой-то прекрасный момент, держат друг друга за глотки, делают вид, что не ловят на фоне своего ПТСР флешбеки на жмущие на кадык пальцы и сорванные стоны под ними, и сцепляются так, что Чимину с Хосоком приходится звать Джина, чтобы их разнять. Тэхен ебанутый. Но еще он уставший, затраханный – он в связи ни ногой, поэтому все больше профессором, который принимает у него тезисы уже полтора месяца, старый крючкотвор, лучше бы реально трахнул – настолько, что даже ненависть эта при виде спускающегося навстречу Чонгука не плещется и даже не идет рябью. Это ведь просто Чонгук. Немного не такой, как обычно – чуть меньше факбой и чуть больше человек, в которого Тэхен мог бы – в дурацкой шапке-бини. Голова от нее будто сплющилась, а уши торчат из-под завернутого края, и хочется попросить его улыбнуться, и сделать фотографию. Такой можно было бы шантажировать его целую вечность, потому что Чонгук ненавидит несколько вещей: шапки, свою улыбку и Тэхена – или поставить ее на обои. Жаль, что Тэхен все еще слишком заебан, чтобы хотя бы сделать вид, что тянется к телефону. – Привет. Как он подходит так близко и что все это время делал Тэхен, остается неизвестно. Но есть факт – Чонгук вдруг останавливается на ступеньке рядом с ним, не выше, словно чувствует, что с таким стимулятором злости Тэхена на что-то да хватило бы, и переминается с ноги на ногу, как нескладная малолетка. Как Мингю, который вчера пытался попросить Тэхена уходить из комнаты чуть чаще, потому что заебал вечно тут торчать, но в итоге промямливший что-то о том, что собирается сам реже бывать дома – возможно, Тэхен где-то в этот момент начинает уважать его чуть больше. – Поговорим? – ответного приветствия не дожидается, но не расстраивается от этого даже, только продолжает: – Мне кажется, нам нужно кое-что обсудить, – и вот здесь Тэхен взрывается. Злость клокочет, пузырится пеной и бьет прямо в солнечное сплетение, тянет, подзуживая и нашептывая «он заслужил-заслужил-заслужил», «сделай больно», «унизь». Тэхен устал от идиотских пар и доебистых профессоров, выставляющих одногруппникам баллы чуть выше просто за милую улыбку и постоянное присутствие на парах, ему кидающих, что нужно постараться чуть больше, тупых лойеров – от слова «юрист» у них же отвалится жопа – которым строчит документы, но каждый раз то в адресе правильно сначала индекс, потом страна, то в шапке таблицу убери и сделай просто текстом. Но больше всего в его ебаной жизни он устал от Чонгукового «давай обсудим» и «нам нужно поговорить», с которыми он ходит за ним кругами и все никак не наебнется. У него на языке столько ругательств, что кончик будто свинцовый, падает к нижним зубам и хрен отдерешь; так что приходится делать вдох-выдох и сглатывать, сглатывать, сглатывать, пока тяжесть не скатится по горлу вниз. – О, а мне кажется, что за все гребаное время ты должен был понять, что обсуждать то, что невозможно трактовать иначе, бессмысленно, – цедит сквозь зубы. – И что ты – последний человек, с которым мне хотелось бы что-либо обсуждать, если только это не помощь в твоем скорейшем отъезде в твой сраный, – запинается, и, господи, он ведь реально забыл родной город Чонгука. – Я из Пусана, – Чонгук на этой фразе грустнеет, гипотетическая кроличья улыбка все дальше, и не будь Тэхен так зол, наверняка вцепился бы в это как в возможность сделать больнее, сильнее, громче, понять его, в конце-концов, но Тэхен сейчас мечтает только о мягкой постели (и том, чтобы Чхве в своей кроватке на мягеньком матрасике сдох нахрен). – Значит, в сраный Пусан! Срывается с места и проносится мимо Чонгука, шагает резко и громко, и столкнувшийся с ним в дверях Чимин ржет ему в след.***
Конечно же, Тэхену настолько повезло, что Чонгук оказывается куратором группы Мингю от студенческого парламента, поэтому все, что он видит каждый день – сосед с этим едва не под ручку, что-то обсуждающие и спорящие, Мингю, захаживающий в соседнюю комнату едва не чаще, чем к ним (Тэхен ведь даже смирился, что комната общая, какого черта происходит); все, что слышит – Мингю, который, нет, запрещенное на территории комнаты имя не произносит, но Тэхен знает, как оно набираемое на клавиатуре звучит; все, что он хочет – получить обратно свою спокойную жизнь.***
Его немного отпускает ближе к середине семестра, когда впереди еще столько же, но если выдержал предыдущие ордалии, то вроде и не страшно. На неразлучников Мингю-Чонгука смотрит немного скептически, Чонгук тому в папки годится, на этом, наверное, и сошлись, раз у Тэхена с этим ребенком ничего не вышло, и он даже немного рад (насколько способен радоваться за человека, которого ненавидит), потому что слишком простому Мингю нужен кто-то, кто объяснил бы, как все устроено. Чонгук – хах, надо же, он даже имя его теперь может вспомнить не в трехэтажно-матерном контексте – хорош в толковании всяким замечтавшимся мальчикам реального положения дел, поэтому Тэхен доволен, что ребенок в надежных руках. В таком-то на Чонгука можно положиться. Поэтому Тэхен не знает, как обьяснить то, что, когда в один из дней после стука, оторвавшего его от любимого аниме, за дверью оказывается Чонгук, он снова злится. Не то чтобы они не виделись все это время, но сейчас, когда Мингю ушел буквально пять минут назад, перед этим зависнув в комнате гребаного Чонгука, а Чонгук вместо того, чтобы отдохнуть от трепа – серьезно, он, должно быть, хорошо натренировал с Чимином язык – приперся к нему со своим «давай поговорим». Тэхен чувствует, что его несет, но ничего с этим не делает: Чонгук только прекратил доставать его своими взглядами и попытками обсудить «то самое», и Тэхен почти привык думать о нем отстраненно, без брони кислотных комментариев и ярости, он же на пути к «было-и-было-а-злюсь-потому-что-еще-…» принятию, но рушится оно гораздо легче. – О, привет, – рукой машет. – Не хотел тебя здесь увидеть. Что тебе нужно? Ничего? Тогда съебись обратно к себе в комнату, будь добр. До свидания. Дверь не хлопает, потому что у косяка – нога в кроссовке, который он, Тэхен, помогал выбирать, так что когда он собирается херакнуть по нему, ему немного жаль. Настолько, что он и не пробует, да и рука, с другой стороны продавливающая деревяшку вперед, мешает, толкает сделать шаг назад. Теперь дверь едва не разбивает ему нос. Чонгук вытягивает руку вперед – Тэхен отшатывается, отходит подальше, только бы тот не дотянулся, когда видит на пальцах колечко со знакомой связкой ключей. Гребаный беспечный Мингю. – Они торчали снаружи, будьте в следующий раз осторожнее. Чонгуку приходится подождать, пока Тэхен сообразит, что их нужно забрать, и протянет ладонь. Бровь его – и маленький шарик под, от которого Тэхен не может оторваться – приподнимаются, и Тэхен чувствует себя беспомощным и тупым. Тупым, конечно, больше. Поблагодарить он догадывается, только когда Чонгук хлопает уже своей дверью.***
Тэхен любит рефлексировать. Копаться в себе, перекладывая загоны с полочки на полочку, соединять причинно-следственные связи, разбирать раздражительность и агрессию на такие же заебанные, как и он сам, компоненты. Говорить себе, что долбоеб, и обещать исправиться, заносить клятвенно руку над последней пачкой джин-рамена, своей святыней в обветшалом храме аскезы, и всякий раз оправдываться тем, что даже реликвия не пережила неделю, что уж говорить об обещаниях простого смертного. Добавлять, что не сейчас, но вот с понедельника – второе имя саморефлексия, а первое – двойное пошла-нахуй, и радоваться, если становится хотя бы чуть-чуть легче. Он честно думает об отношениях с одногруппниками и приходит к выводу, что неприязнь держится на тянущем его в рейтинге все выше, нашептывающем, что этого недостаточно и нужно еще постараться комплексе отличника. Потом думает, что ничего с этим делать не будет – быстрее-выше-сильнее едва не краеугольный камень его личности, единственная каменюка фундамента, на которой остальное налепленное с трудом балансирует так, что только дернись – ебнешься вниз на много маленьких кусочков, что больше и не соберешься в одно. Про Чонгука думает тоже. Катает имя на языке, сплевывая в раковину, пускает эхом по своей пустой черепушке, и до обидного легко чувствует, как пузырящаяся, разогретая настолько, что глянь – загорится, ненависть только тлеет невыгоревшим еще спиртом недавно выпитого соджу, но в остальном приемник до отвратительного пуст, а батарейки почти на нуле. Остается только остаточная боль – хочется верить, что от ожогов, а не теплящихся на ранах чувств – иногда простреливающая сильнее, особенно когда с Чонгуком сталкивается. Тэхен решает с этим что-то делать. Это «что-то» в понятное и конкретное не собирается никак, лежит размазанное под сводами черепа и только не гниет, поэтому Тэхен выбирает простое в исполнении – и, может, немного болезненное, но о своей любви к саморазрушению он подумает как-то в другой раз – игнорирование. Сделать оказывается легче, чем думалось: Чонгук будто к его плану присоединяется, как к конвенции ебаной, лишь документы про ратификацию не депонирует, сучонок, и в комнату не заглядывает даже к Мингю. И возможно, Тэхен свою ненависть снова ощущает чуть четче. Она вновь переливается где-то в животе – Тэхен уверяет себя, что это кальби тан – и поднимается к горлу, когда Тэхен стоит за дверью своей комнаты, как абсолютный дебил (от Хосока из подсознания прилетает смиренное «а чего как?»), и ждет, пока Чонгук уйдет из общего коридора, чтобы с ним не столкнуться. Почему им этого нельзя, Тэхен не задумывается. На поверхности лежит банальное «я снова нанесу херни», чуть глубже – «мне кажется, теперь он меня ненавидит», маскированное желанием нравиться всем и чем-то все-таки еще. Об этом Тэхен не задумывается. При его любви к рефлексии вообще странно, что думает об этом – первом, что рассказывают о нем незнакомым людям, и том, на чем после предательства выезжает из последних сил, поразительно мало, а то и совсем не. Успокаивает себя: жизнь и так слишком сложная, а игнорировать – гораздо проще, чем пытаться разгрести то, во что влип и ввязал еще кучу людей. Раз ты долбоеб, Тэхен, добавляет, так стой под дверью, как полнейшая идиотина, и считай Чонгуковы шаги – три широких от двери блока до двери его комнаты, топтание на месте под поиски ключей – и хлопок, обозначающий, что уже можно выйти в ванную. И блядь, Тэхен так жалок, что готов это признать.***
На самом деле, Чимин просто попадает под ненавидящее око Тэхена до кучи. Перед этим, конечно, под язык и губы Чонгука, но Тэхен столько времени провел, уверяя себя, что тот не виноват и обязательств ни перед кем не имел – Чонгук-то тоже, только признать это до обидного сложно (и, может быть, глупо после всего, что он устроил) – что к моменту, как в групповом проекте его ставят в пару с Чимином, ему почти все равно от этого. Почти, потому что Чимин так давно, что аж не верится, знал о нем больше истории браузера, калькулятора и неотправленных бывшему сообщений вместе взятых. Теперь на него даже злости или ярости нет, фонит немного обидой и сожалением, что вот так проебался, и в глаза ему немного боязно смотреть. Мингю, когда с Чимином в дверях проклятой комнаты сталкивается, даже удивляется, потому что по общажной легенде Чимин для Тэхена едва ли не второй Иуда – жаль только, что наперед Тэхен ничего не знал, – а теперь вон, на пороге из вежливости даже не переминается. Хлопает дверью, задумчиво поглядывая, и сосед понимает – пора на выход, пока не рвануло. Рюкзак собирает в рекордные сроки, бросив Тэхену, что переночует у одногруппника. – О, мы с тобой, Тэхен-а, знаем, чем такие ночевки заканчиваются, – шутит невпопад, вроде как от нервов и было бы простительно, но Тэхен даже на голос не дергается, сидит застывшей статуей и дальше разглядывает проплешины на ковре. Вот там, кажется, затушили сигарету, а чуть выше, видимо, поставили раскалённую сковородку. По крайней мере, это единственный способ объяснить, почему он зависает над концентрическим кругами и пытается смириться, что писать работу ему таки с Чимином. – Не думал, что ты можешь стать еще более мерзким, чем был, – вздыхает. – Но у тебя неплохо получается. Раньше, когда все это считалось бы шуткой и дружеским подъебом, Чимин вздохнул бы что-то про сученьку Тэхена и сидел бы рядом, как обиженная пухленькая рисовая булочка с мягенькими щечками, пока не надоело бы или Тэхен не потянулся бы к лицу пальцами. Сейчас он Тэхену со своим юмором – ропчущая жаба, с каждым вдохом надувающаяся все больше, того и гляди, что всю комнату заполнит. – Спасибо, значит, я выбрал верный вектор развития. В тишине слышно, как с коротким промежутком хлопают две двери. Первая еще и скрипит металлом сразу по нервам, блочная, их общая ответственность, которую в итоге проще ебать насухую, чем смазать. Звук зависает в воздухе рваной кривой, как в диктофоне, и разбивается об пол уже с хлопком двери соседней комнаты. Чонгук пришел. Тэхену становится странно от того, насколько вокруг сюр. Нет, комната пятнами и цветными потеками не оплывает, не размазывается обоями по потолку и полу, но что-то есть такое неправильное, что хочется доломать до конца, лишь бы перестало зудеть о том, что все можно вернуть на свои места. Интересно, думается, Чонгук знает, где Чимин? И если да, то почему он еще не здесь, не под дверью на изодранном в лохмотья коврике, не застыл на пороге своей комнаты, прислушиваясь, все ли нормально? Тэхен знает ответ – «потому что все равно» тянет под ребрами – но ведь он сам занимался такой хренью, первое время к каждому звуку за стенкой прислушивался: все казалось, что еще немного, вот сейчас гипсокартон проломится под стонами и скрипами общажной кровати, так почему бы ему не заняться тем же. Что если они уже поубивали друг друга? Что-либо делать с Чимином не хочется, вцепиться зубами в глотку и рвать до криков и кровавых гейзеров тоже, хотя в первый месяц он, наверное, отдал бы все за чувство липкой жижы под пальцами и соли на зубах. Чимин же, ну, ничего такой, на самом деле, обычный хороший малый и сосед, гораздо лучше большей части жителей других блоков – те, конечно, с твоим парнем не трахнутся, но запах гретой в микроволновке рыбы готовы подкинуть круглосуточно, открой окно и жди. Мысль, что Чимин ни в чем перед ним не виноват, выстреливает снова. Он ведь никому в верности не клялся и оберегать Тэхенову тайную привязанность был не должен, так, разве из дружеской солидарности – Тэхену мерзко, но он сам понимает, что срал бы на нее с крыши, если бы вдруг сам в кого из парней друзей вляпался. – Ну, как жизнь? – Хорошо, спасибо. А у тебя как? Спросить, как ему с Чонгуком, не решается. Он, выброшенный в один миг за борт их компанейской лодки, об этих двоих если что и знает, то чисто из сплетен, случайно подслушанных на переменах у одногруппниц, и информативность там между охами-вздохами о том, как бы к оппе поближе подобраться теряется (ему в такие моменты всегда хотелось влезть и сказать, мол, вам для этого пришлось бы отрастить члены). – Неплохо, но два придурка-соседа порядком снижают мое качество жизни, знаешь ли, – Чимин напротив щурится, и на лице ночь с глазами-полумесяцами, и Тэхен почему-то думает, что даже может понять Чонгука. – Зачем же ты так про Чонгука и Мингю? Милые ведь ребята. Чимин не реагирует.***
Тэхен не готовит, потому что беспокоится о своем здоровье и любит свою комнату слишком, чтобы куда-нибудь переезжать, но на кухню периодически заглядывает, потому что милые девушки все еще достаточно наивны, чтобы пытаться примазаться к старшекурснику, даже к такому, об ориентации которого шушукаются в коридорах. На этот раз он приходит в надежде на порцию чего-нибудь, что приятным теплом опустится в желудок и избавит от необходимости выходить в магазин, но находит кое-что гораздо лучше. На поверхности кастрюля Чонгука – а ее отличить от других так же просто, как и хозяина (он его в толпе сегодня взглядом выцепил совершенно случайно со смутно знакомым парнем в обнимку), потому что она единственная на индукционной плите пригорела еще и снаружи – с каким-то варевом, исходящим паром и странно-вкусным запахом. Тэхен не думает дважды, прежде чем вкинуть весь пакет соли из общего шкафчика и размешать. Хочет повесить стикер «приятного аппетита», но шаги по коридору заставляют выскочить из кухни и смеяться в кулак в своей комнате.***
– Так зачем ты это сделал? – прилетает в середине марафона аниме в Джиновой квартире. Теоретически где-то в недрах огромнейшей на фоне общажной комнатушки трешки потерян Намджун, который в распиле друзей пошел в команду Чонгука, поэтому Тэхен даже рад, что «Код Гиас» тот любит издалека – метров так с пяти – и тихо. Джин ставит на паузу, Тэхен не возмущается, но из другой комнаты кричат, что хотели хоть послушать, если за просмотр в своем же доме бьют, и это даже смешно. Они ведь старше Тэхена. – Тебя не спрашивали, так что заткнись, – кричит в ответ и переводит взгляд на друга. Тэхен это «я позволял тебе игнорировать меня долго, но пришел час расплаты» считывает быстро и чувствует, что про Лелуша и спокойный вечер сегодня можно только мечтать. – А от тебя я жду ответа. Джин немного выпил – свой теплый соджу, настолько мерзкий, что одна мысль мурашки по коже пускает – и щеки его в темноте отдают приглушенно-красным, а сам он взъерошенно-хорошенький. Если позвать Намджуна, он наверняка на того переключится и можно будет не отвечать, но еще – единственный вечер без него за стенкой и того, во что ревность переродилась, пойдет по пизде, потому что смотреть на их лобызания такое себе. Тэхен честно пытается придумать, как ответить так, чтобы разговор кончился, но в голове только потустеночные маты крутятся, когда Чонгук сел обедать, и остатки былого удовлетворения. Сложно. За Чонгуком тогда записывать можно было – Мингю точно стоило бы, но он сам, сдается, был тем вторым голосом, который чуть тише поддакивал – и это все еще было самое громкое, что случалось в соседней комнате с того-самого-момента. – Что сделал? – плечами пожимает театрально и радуется, что играть дурачка, когда ты не особо-то и умный очень легко. – Не понимаю, о чем ты, хен. – Если ты думаешь, что я поверю, что в суп Чонгука солью насрали тараканы, то ты плохо меня знаешь. – Ладно, возможно это сделал я. А почему? Да потому, что могу, что тут такого-то. Намджун подозрительно тихий, даже имитировать стук по клавиатуре прекращает, и Тэхен готов поспорить, что он у стенки с прислоненным к уху стаканом переминается и, зная Намджуна, выглядит, как человек, стоящий перед моральной дилеммой: принципы или новейшая информация о ссоре года. Судя по всему выбор сделан, и Тэхен, может быть, его одобряет. – Как ребенок малый, ей-богу, – и уже в сторону: – может, тогда просто к нам присоединишься и не будешь там топтаться? Намджун выходит, кажется, даже немного пристыженный, но при взгляде на Тэхена виновато-смущенную поплывшую линию плеч поправляет, садится немного позади Джина и к себе того притягивает, слушая ворчание. По Джину видно, что ему приятно, словно он вот-вот заурчит и начнет щекой о Намджуново плечо тереться, и это, конечно, мило до сахарного скрипа на зубах, но последнее, что Тэхен хочет видеть перед собой – чужой петтинг, особенно когда он сам, спасибо всегда-поблизости-Мингю, о сексе может только вспомнить. – Так если он ребенок, может, ты не будешь его развращать? Джин поворачивается недовольный, по нему видно, что сейчас все сделает, чтоб Тэхен о попытке влезть и сбить пожалел. Тэхен мысленно желает в этом удачи, потому что для него ничего мерзее жмаканий и нихрена не незаметных толчков чужих бедер нет. – Тэхен-а, если ты не можешь потрахаться, это не значит, что никто не должен, – на Намджуна откидывается и замолкает ненадолго, пока тот ему что-то на ухо шепчет. – А если тебе так охота, мне кажется, я знаю, кто тебе с радостью всегда поможет. Намджунов локоть ему в спину врезается будто случайно, стучит о выступающие под кожей ребра еще раз, заставляя заткнуться, и сам Намджун добавляет: – Он хотел сказать, что Чонгук всегда готов возобновить общение с тобой, – кивает, словно это сказанный им бред сделает хоть чуточку убедительнее. – Он ведь так давно пытается это сделать. Ага, Чонгук, который в Тэхенову сторону ни слова, ни взгляда, ни вздоха уже с месяц. Тотальный игнорщик Чонгук пытается наладить с Тэхеном общение, да. – О, во-первых, не помню, с каких пор мы зовем секс общением, а во-вторых, вероятно, чтобы это «общение», – кавычки пальцами, – наладить, нужно со мной заговорить, вам не кажется? – Так если вы только с помощью секса общаетесь, зачем вам разговоры? – отвлеченно шутит, разваливаясь на Намджуне еще больше, чем до этого, едва не укладывается сверху и тянет руки того себе на живот. – Ты, может, сперва сам определись, чего хочешь, а? А то как-то по-сучьи это: то съеби нахуй, а только отойдет и что-то попытается, как ты тут как тут, на себя чуть ли не за руки тянешь, только чтобы пнуть больнее. Единственное, что Тэхен в Джине ненавидит, кроме самолюбования, то в нем как изюминка, а не изъян, – его хенский режим, когда с высоты своих лет, а он же на целых три года старше, полезные советики раздает, а они никому не всрались, Тэхену так точно. Возможно, именно потому, что тот в большинстве случаев прав. Как получается сейчас, понять сложно – и не очень хочется – и они просто молчат какое-то время. Джин уже не надеется на содержательный ответ, но хотя бы реакцию, Тэхен выжидает, пока, пригревшийся на Намджуновой груди, он уснет, и необходимость выдавливать слова-оправдания исчезнет. Но грудь вероятно оказывается слишком твердой или Джин слишком желающим до него достучаться, и темнота с легким отсветом с экрана с застывшим Лелушем придвигаются ближе и ближе, стягиваясь в кокон вокруг него, жаль только, что Джина даже через темень видно. – Может, он это все заслужил. Да и какое Чонгуку в этом всем мучение, если ему похрен.***
Чертов Чонгук снова рушит все его планы. После дурацкого разговора ночевать у Джина не хочется – его плюсом было полное отсутствие понятно-кого, как и любых упоминаний о нем, а сегодня вот что-то нихрена. Доехать домой тоже оказывается тем еще заданием, потому что метро уже закрыто, а потратишься на такси – пей водичку всю следующую неделю вместо хотя бы скудненького кимпаба. Так что когда Тэхен вырывается из лифта, который сначала привозит его на этаж выше, а после снова на первый, единственное, чего ему хочется – лечь спать и проснуться дней через семь, когда придет стипендия и можно будет сходить в «Старбакс» или поесть мясо. И тем злее он становится, когда понимает, что Мингю, предупрежденный о ночевке у Джина заранее, закрылся еще и на щеколду. Из нескольких вариантов – выбить дверь, разбудить Мингю и половину общаги криками или попытаться напроситься к кому-то из знакомых – Тэхен не выбирает ни один: слишком устал и тащиться пусть всего на этаж вниз, будить уже спящего Юнги и объяснять, как проебался снова, не хочется, а стоит попытаться достучаться до бедного ни в чем не виновного Мингю (ну, разве в том, что карма у него очевидно дерьмо), как история обрастет подробностями в виде упившегося вусмерть него, приплевшегося домой с флером всех борделей Сеула, в которых он непременно побывал перед этим, и другой подобной хренью вроде неразделенной любви к кому-то, кого он знать не знает. Тем более, коврик в коридоре блока у них очень мягкий, такой, что в жопу давит, но хотя бы не холодно, а дверь на удивление хорошо заменяет подушку.***
Что что-то не так, понимает не сразу. Сонная тяжесть склеивает веки, заливает глазницы, и все, что можется – перевернуться на бок, утыкаясь в теплое и твердое, которое позади и спереди, и даже сбоку давит по-приятному и немного знакомо. Оно еще и фырчит от беспорядочно тычущихся в рот и нос волос, гладит по голове, убирая руку с Тэхеновой спины, и тихим голосом просит источник фонового разговорного шума заткнуться. Беспокоится о нем. Так, что даже с мягкого, но давящего в задницу коврика забирает к себе. Тэхен на кровати едва не подлетает – на Чонгуковой, на минуточку, кровати – и осматривается так, будто впервые видит. Изменилось, действительно, не так и много, кто бы, в конце концов, обустраивал комнату, когда в ней дожить чуть больше года осталось, и если очень постараться, можно представить, что это – утро до того-момента-как-все-пошло-в-пизду. Чонгук вон точно такой же, как и был, взгляд, может, только отличается. Словно расстроенный немного. Он остается лежать и смотреть на Тэхена, сидящего как в оцепенении, ждет – как вообще смеет – чего-то. Тэхен думает, что слов благодарности, поэтому обрывает привычно-вышколенные «спасибо», которые едва не срываются с языка, и заталкивает их поглубже в глотку, чтобы ненароком не свалились не туда. Тэхен не просил его забирать, так что и благодарить не обязательно. Жаль только, что проснулся по ощущениям рано, можно было бы еще поваляться, сна ему недостаточно – и совершенно точно не объятий, запаха и тела рядом – а теперь придется клянчить у кого-нибудь кофе, чтобы не захропеть на лекции. Встречаться с Джином по воскресеньям точно дерьмовая идея. – Доброе утро. Чонгук встает, спасибо – нет, – что одетый, и тянется руками к потолку, что кажется, еще немного и поднимет тот наверх, как пар крышечку у кастрюльки. Тэхен просит себя отвернуться: чужая футболка задирается, и над пижамными штанами (хоть без стояка) белеет полоска голой кожи. Не то, чтобы ему не хотелось посмотреть или было некрасиво, скорее, настолько наоборот, что он злится. Забывает, что ненависти не осталось, и по старинке пробует вытолкнуть ее на поверхность, не чувствовать, как и что хочется, и не думать. – Ага. Обоим неловко. Тэхену от беспричинной вспыхнувшей злости, от того, что утро в постели Чонгука раньше казалось таким, что реальность, в которой тот подобрал его с коврика, как выброшенную другими игрушку, делает больно. Чонгуку, наверное, потому, что как вежливо сказать ему дать по съебам как можно быстрее, не знает. – Не переживай, я сейчас уйду, не буду тебя беспокоить. Чонгук в ответ смотрит как-то странно, пытается сказать, но в итоге сдается и отворачивается. Спина в заоконных лучах солнца прямая и напряженная, лопатки чудом что не цокают друг об друга, и движения рвано-рубленые, когда он что-то на столе ищет. Тэхен наблюдает, потому что хочет и может, и когда от Чонгука одна макушка и задняя часть худи да пижамных штанов, делать это чуть менее совестно. Если тот не хотел, чтобы Тэхен на него смотрел, ему вероятно не стоило тащить приблуду к себе в комнату. Чонгук красивый, Тэхен в этот момент себя проклинает, даже со встрепанными в хохолок на затылке волосами и в помятом домашнем комплекте, даже когда он не его, Тэхенов, и без вариантов, что будет. Чонгук такой – ну – Чонгук, за что Тэхен и в него, с перегоревшей ненавистью как-то проще признать, хотя бы частично, что он таки да. Толку только от этого невыносимо мало. Из кровати выбирается быстро, путается в одеяле и едва не валится на пол, но на ногах удерживается и краем глаза продолжает смотреть на Чонгука. Тот перебирает какие-то карточки, Тэхен отвлеченно узнает в одной из них их общую фотографию, и это – лучшее ускорение из всех, что ему можно было придать. Одна мысль, что Чонгук повернется и отдаст ему фотки, точно со словами в духе «раз уж ты здесь, то вот, держи, все равно думал выкинуть, но вдруг тебе пригодится», заставляет хотеть убраться как можно быстрее. Обувь находит на тумбочке у входа, куртку снимает с крючка и к своей двери только что не бежит. Ему те фотографии нахер не надо: он свои экземпляры выбросить не смог, что с чужими делать. Уже за дверью все-таки говорит: – Спасибо за помощь, но не стоило. Думает: «Ну, обернись и отдай мне фотки. Или попроси что-то за помощь. Скажи, что больше никогда не поможешь, хоть что-то, ну». Чонгук игнорирует.***
Тэхен начинает ходить в спортзал. Не потому, что Чонгук там регулярно пропадает и на него попялиться можно, – ногти с каждым днем лунки на ладонях продавливают глубже, красные полосы оставляя так, что сжатые кулаки простреливает болью до перекатывающихся под указательным кости и сустава. Абсолютная пустота на месте жженых волн и желания ударить побольнее длится недолго. Заполняется вязким и липким, что при каждом взгляде и мысли в сторону Чонгука плещет наружу, глаза к нему приклеивает и в солнечном сплетении кипит и булькает черной смолой, тянет самому в него вцепиться, из лап других вырвать и не отпускать. Что это – тот самый пиздец, который предвещало, кажется, все сразу, но и одновременно ничего, думалось же, что просто внутри дотлело и пеплом ребра облепило, понимает тогда, когда каждая толпа – потенциальное местонахождение Чонгука, надо проверить, а все вокруг – рекомендуемые к устранению препятствия. Тэхен злится и нервничает, вокруг осматриваясь, и шея на поворотах скрипит не смазанными и как только не истершимися позвонками, стреляет куда-то в ухо. Злится на себя, потому что все же так хорошо было, ненависть и ничего личного, горячая и разрушительная, но его самого берегущая, а теперь каждый день – пороховая бочка, на которой он жопой умостился и смотрит, догорит фитиль чуть позже или прямо сейчас. Но Чонгук хороший, примерный мальчик – а так ведь и не скажешь – только глупый, раз под взглядами не то, что не плавится, а словно их не замечает. Занимается себе спокойно, мышцы на руках от тяги под блестящей от пота кожей перекатываются, и Тэхен – Тэхен, у которого хорошая фантазия и поехавшая крыша – представляет, что на себя тот тянет не горизонтальный блок за изогнутые ручки, а его самого, на бедрах словно от пальцев горит и с члена подтекает прямо в трусы, на них наверняка проступают пятна, но тренировочные шорты черные и хорошо, что хоть на это крошечного мозга Тэхена хватает. Еще его достаточно, чтобы видеть, что смотрит не он один – напротив Чонгука гребанный тренажер на сведение-разведение ног и Дженни, которую по легенде они оба не поделили, на него палит и ногами активно работает. Тэхен бы посмеялся, мол, насколько конченным нужно быть, чтобы в упражнении подтекст уловить, но вот он – тот самый долбоеб, видящий, как у той между ног едва не светится «жду тебя, Чонгук-и» надпись. Возможно, фитиль сыпет искрами и отдает восковую пропитку чуть быстрее от того, что он понимает: они оба для Чонгука никто, одинаково безразличны и жалкие в своих попытках привлечь наверняка так же, хоть Тэхен ему перед носом членом и не махал (может быть, стоило бы попытаться). Еще хуже от осознания, что он сам виноват: все выебывался, думая, что Чонгук будет за ним волочиться, а когда тот вдруг не, готов приползти обратно, только бы приняли. Ему от себя мерзко. Нужно перестать смотреть, отвернуться и выйти так, будто пятиминутная тренировка – его изначальный план, а не результат того, что ебанулся окончательно. Оторвать глаза, снять сетчатку и залить черным веки, хоть и думается, что не поможет и в темноте будут мерещиться его глаза. Слезть с бочки, даже если придется лететь вниз и громыхнуть костьми и развороченным мякишем об землю, но поднять жопу и сделать – пусть светлое будущее едва ли такой увидит, но оно будет, потому что сейчас его ждет только кровавый фейерверк, как из любимой Чонгуковой части «Пилы», и микрочастицы, которым после существовать, но не жить. Первый шаг сложный, поэтому дальше он бежит.***
Принять, что он все-таки в Чонгука вмазался с разбегу и с отчаянным криком, легко. Чуть сложнее сделать вид, что в блоке комната только одна, особенно, когда утром под ванной ждешь, пока человек, который не существует для тебя вообще, поссыт, и слышишь все гипсокартонно чисто и точно. Тэхен делает вид, что потолок в коридоре очень интересный, на нем как назло даже потеков предыдущих аварий нет, и считает до десяти: этого должно бы хватить, чтобы он прошел мимо. Счета на этот раз почему-то не достает. Глазами на белом выводит восьмерку, которая в плавной линии талии переходит в девятку, но мимо – ни шороха, ни звука, а Чонгук из ванной вышел как раз на ровной единичке-палочке. Приходится глянуть ненароком, не поворачиваясь полностью, а так, типа шею разминает и случайно смотрит, гениально же, ну. Чонгук только, похоже, не ведется и стоит в дверях, словно ждет, что Тэхен его оттуда выпнет. Хотелось бы, конечно, но его для Тэхена больше нет – скажите это стуку в грудине – а бороться с пустотой (и тем, что внутри на изнаночке кожи прописной истиной) глупо. – Пропустишь? – Только после того, как поговорим. Тэхену нравится думать, что Чонгук немного удивлен, даже губы в улыбке подтягивает, мол, смотри: ни истерик, ни скандалов, вот, до чего ты меня довел. Говорят спокойно и поразительно тихо, пройди кто мимо – удивился бы, что они умеют во что-то, кроме криков и стонов. – Я, конечно, согласен, что о том, что ты хочешь обсуждать, только у толкана бы и базарить, – не смотри-не смотри-не смотри, – но дай хоть поссать перед, а. Чонгука таки оттесняет в сторону, дверь захлопывает и показательно крутит замок, пока все возможные засовы не щелкнут. Выдыхает. На край ванны садится и считает вдохи-выдохи, путается пальцами в волосах и тянет, чтобы больно и понятно, что не сон – реальность. Как-то моет руки и прокручивает ручку заново, почти на выходе вспоминая, зачем пришел. Позже в голове пустота. Такая, будто с умыванием смыло все мысли и серую жидкость, и в костном ящичке тихо, даже без эха волнения. Чонгук в его комнате. Той, в которую чуть не переехал, пока они еще дружили в разных плоскостях, и той, за порог которой не ступал все это время, но выглядит при этом так, словно здесь ему и место: не топчется неловко в центре, думая, куда бы жопу приткнуть, и не садится случайно на Тэхенову кровать (тот бы за джинсы на покрывале убил). В отблесках огоньков от гирлянды – та по-инстаграммному свисает на стене с прищепками для фотографий, и ни одна не с Чонгуком – стоит и в полароиды вглядывается. Тэхену хочется его вот так тоже сфотографировать: растрепанный хвостик и черное полинявшее худи, подаренное на новоселье, в полоборота, нахмурившийся, но блестящие зрачки все равно видно. – Ты начнешь или мне? Телефон в кармане приходится отпустить. Все равно он понятия не имеет, как незаметно сфоткать, когда камеру нужно подсунуть едва не в лицо. Мысленно добавляет: «Да и не за чем». Точно, его ведь не существует, а это все так, временное помутнение и маленькая блажь, чтобы после ткнуть себя мордой, мол, глянь, у него ничего, кроме ржавой рухляди-вины. – Это ты все хочешь что-то мне такое важное сказать, так что жду, – на кровати устраивается. – Учти, если это не новость про открытое наследство от покойного кузена-миллионера, мне не интересно. – Смешно-смешно, да, – горло прочищает. Голос чуть хриплый щекочет уши, и не знай Тэхен Чонгука раньше, ни за что бы не подумал, что так его волнение выглядит. – Я рад, что ты, наконец, хочешь меня послушать, – на последнем слове сбивается, и Тэхен его взгляд на себе буквально чувствует, но наушник из уха не достает, только тычет пальцем в пустую раковину, мол, я здесь, продолжай. – Тэхен, я не понимаю, что за херня происходит, серьезно, – музыку чуть громче, чтобы тупое тук-тук-тук перекрыла. – Все вроде было нормально, а потом ты превращаешься в суку, готовую меня зубами порвать, после ходишь и смотришь, и молчишь, а сейчас съебываешь отовсюду, стоит мне только зайти в комнату. – Твои данные недостоверны, потому что мы вот сейчас в одной комнате и я не ухожу. В наушниках иронично романтичными трелями о любви, Тэхен клянется больше никогда не давать свой телефон Мингю, даже если у того села зарядка и он едва не на коленях просит, только бы не в пустой тишине заниматься. Нахер. Чонгука бы, конечно, тоже, но больше из сучества – сам же сказал, что он сука – и желания надавить и расковырять грязными пальцами, чтобы больнее и надольше. Только как сделать больно Чонгуку, который не то, что в броне – сам броня, раз только Тэхена так торкнуло. – Ага, если бы в ванной было окно, ты бы сиганул, – уголок губ вверх, и маленький шрамик, который Тэхену на его лице каждый раз так болел, что хотелось приложиться губами, как будто это помогло бы стереть, стягивается в зиг-заг. – Возможно, – точно ведь. Чтобы продолжить, приходится сменить песню и поднажать на громкость, потому что в голове одни глупые мысли резонируют да тянут подойти и заткнуть, поцеловать, ударить, ошарашенного выставить за дверь, и самому уебать на другой конец планеты, чтобы больше не сталкиваться и не говорить, и не бояться признаться. Он ведь перед Чонгуком беспомощен и безоружен: это он тут ему принадлежащий, но так и оставшийся в соседях валяться до востребования, которого никогда не будет. Чонгук же, кажется, его быть не мог ни на гран. – Вообще, с предателем говорить желания нет, – признается, выворачивает то мягенькое и кровавое, что могло быть и было предано, но не показывает. Чтоб отвернуться приходится потянуться за свалившейся за кровать игрушкой, Чонгуком подаренной, так что маскировка так себе, но всегда можно сказать, что кролик не виноват, что тот самый такой долбоеб. – Хотя я тоже виноват: глупо ведь было думать, что если мы просто трахаемся, то ты не будешь просто трахать еще кого-то. Хотя должен признаться, что было бы круто, если бы это хотя бы не был мой лучший друг. Пока Чонгук молчит, Тэхен тянет время и бесполезно шарит рукой, протираясь о стену зудящими костяшками, но за плюш не хватается. Может, если сказать ему еще гадостей, он уйдет, и можно будет продолжить привычную жизнь: уже без ненависти, но с ревностью. Тишина стоит ровно столько, что Тэхену достаточно, чтоб проебать наушник, закатившийся куда-то в компанию к кролику-Чонгуку (Тэхен немного ненавидит себя за это его имя), и теперь считать, как за стенкой до смешного вовремя ебутся соседи, отбивая толчки стуком кровати. – Я ни с кем, кроме тебя не спал. Чонгук садится рядом, в грязных джинсах и чистом лимонно пахнущем худи, так близко, что от жара чужого бедра по коже карабкаются мурашки. Наверное, в правильном мире он присел бы перед кроватью на корточки, развернув Тэхена к себе, держал за руку и смотрел в глаза все то время, как говорил. В реальности он видит разве Тэхенову спину, неестественно для вечно сутулящегося прямую, и коснуться не смеет да и едва ли имеет право. – Скажи еще, что с тех пор ни с кем не трахался. – Да конечно трахался, я ж не монах какой, епта, – на стену откидывается и на Тэхена специально не смотрит. Соседи, видимо, чувствуют, что в тему, поэтому разгоняются до действительно впечатляющего темпа – по крайней мере, Тэхена впечатляет, как они еще не втрахались на своей кровати к ним в комнату. (Возможно, это был бы первый за долгое время случай, когда в этой комнате кто-то трахался.) И когда кажется, что хуже быть не может, наступает оно, время для стонов. Те настолько душевные, что странно, как она еще чем-то дышит, если весь воздух из легких выталкивается грудным бархатистым звуком. Хорошо и взаправду. Тэхен даже думает над тем, чтобы записать и выдвинуть номинанта на ежегодное соревнование трахаря года. Те соседи как раз достаточно мерзкие, чтобы такому званию порадоваться, забив, что суть премии в том, чтоб пристыдить. – Тогда чего ты от меня хочешь? Удачи тебе с Чимином и иди в свою комнату, я тебя прошу. – Если мы просто трахались, почему тебе так крышу сорвало? Стук прекращается, и стон последний разочарованно-обвиняющий: скорострел года подошло бы все-таки больше. – Ты хочешь услышать, что я в тебя влюбился? Окей, да, хорошо, – вдох-выдох, – я влюбился, даже думал как-то, ну, сказать, но твой язык в Чиминовой глотке довольно наглядно показал, что ты об этом думаешь, – встает с кровати и прохаживается туда-сюда, рядом с Чонгуком невыносимо, особенно, когда тот знает и не говорит ничего. Лучше бы сказал, мол, извини, ты все правильно понял, и съебался. Или не говорил ничего, Тэхену же так хорошо жилось с этим в тайне, с глупой надеждой, что может быть, и он уже отдал Чонгуку свою правду, вот бы хоть надежду оставить. – А теперь, если ты больше не намерен меня мучать, уходи, пожалуйста. От нервов перекладывает вещи на столе, сбивает книжные стопки и канцелярию в стаканчики собирает не по цвету и даже не по сочетающимся тонам. Потом переключается на стол Мингю, и так беспорядочный, но готовый в этом смысле возвыситься до нового уровня. Застывает над фоткой – там Тэхен и Чонгук, кусающий его за ухо – затерявшейся между учебниками и тетрадями. Он ее помнит так хорошо, словно сорвал с гирлянды вчера, отшвырнул и не глядел, где упала (по большей мере, конечно, чтобы не кинуться возвращать на место), а Мингю вот, значит, нашел. Непонятно лишь хранит зачем. – Никогда не думал, почему я хожу за тобой с попытками объясниться, а не послать в жопу? Зачем будил Чимина, чтобы вдвоем тебя дотащить, а не на коврике оставить? Я ведь тебе ничего не сказал, когда ты меня хуями крыть начал. Молчал, когда проходил мимо с лицом таким, типа я пустое место. Я же думал: «Ну, пусть перебесится, ему так полегчает», но тебе же нихрена не легче. Меня мучаешь – ладно, но какой в этом смысл, если тебе самому тоже больно? По щекам оползень влаги и красноты, хорошо, что к Чонгуку спиной, плохо, что тот подходит так близко, что лимон и чужое тепло заставляют плакать сильнее. За стол держится, и тот последняя надежда не завыть в голос, лицом о дерево херачась до кровавой юшки, Чонгуку в ноги не упасть, прося о том, чтобы мысль эта, которая голову разрывает, была правдой. Пальцы едва не сводит судорогой, но хватается, едва не ногтями впивается, чтобы уж наверняка. Поэтому как фотография – Тэхен и Чонгук, кусающий его за ухо – сменяется на разводы черной краски на катышках ткани, мягкие руки на спине и твердое плечо под щекой, непонятно. Но и неважно: его так прорывает, что комкает худи в дрожащих кулаках, и тыкается носом в шею, пахнущую Чонгуком, который его, кажется, тоже, и слезы льются-льются-льются так много, что жизнь Чонгуковой тряпки сократилась еще на несколько стирок. Это тоже неважно: Тэхен подарит ему новую, на новоселье в их комнате.