Охота на ведьм

      Дни пошли расчудесные.       Утра начинались, а вечера заканчивались целованиями. Захар, если просыпался раньше, с нежностью, на удивление в себе обнаруженной, оставлял Нате осторожный, чтобы не потревожить её, лёгкий поцелуй. Она же, пробуждаясь первее, лобызала его лицо с завидным усердием, не оставляя ни кусочка кожи, не тронутого губами, ни шанса досмотреть сон.       Когда домашние дела заканчивались, Захар вырезал ножом деревянные фигурки. К давно поселившимся на полке человечкам, медведю и птице добавился заяц и не шибко удачно получившийся волк, умилявший Нату сильнее остальных персонажей.       Он таскал ей цветы. В лесу с трудом удавалось набрать даже маленький букетик — хотя возлюбленная радовалась и таким крошечным знакам внимания — поэтому он решил попытать удачи за его пределами. Из деревни до чащи не так близко, его не должны заметить. Осторожно побродив по окраине поля, Захар вернулся домой с аккуратной связочкой вереска, который Нателла почему-то приняла не за подарок, а за сбор. Ну и хохотали они тогда — глупость полная, а смешно! В следующие разы, чтобы точно не спутать, полевые букеты Захар оставлял в вазе, коей служила пустая склянка для зелий.       Погода, казалось, благоволила его походам за цветами. Осень после на удивление холодного августа порадовала, обратившись бабьим летом. И в лесу, и вне леса было тепло и сухо, нагретым воздухом было приятно дышать. Деревья потихоньку золотило яркими красками, а сквозь их кроны виднелось жгуче-голубое небо, такое близкое и совсем летнее. Чуткие к теплу цветочки продолжали радовать затянувшимся цветением.       Один из таких прекрасных дней они проводили на берегу, в том самом месте где Нателла (казалось, совсем недавно) огорошила Захара.       Он сидел, прислонившись спиной к дереву, Ната, устроив голову на его плече и обвив руку — подле. Захар готовил очередное пополнение в коллекцию деревянных болванчиков. Нателла умиротворённым взглядом смотрела на воду. Когда это занятие ей наскучило, она принялась привлекать его внимание крошечными поцелуями, тыканием в щёку, покусыванием кожи и мочки уха. Захар держался стойко, но когда Ната дыхнула в очень щекотное место на шее, едва не сложился пополам. Та, довольная победой, захихикала.       —Ай, чертовка! А если я пальцы себе отрежу?       —А я их тебе обратно прилеплю, — невозмутимо ответила она, чем вызвала у обоих смех, —Скажи лучше, чего ты мастеришь?       —Как чего? Непонятно что ли?       Ната повертела в руках одну уже готовую фигурку. Как будто человек, но с причудливо раскинутыми конечностями. Захар мастерил второго в не менее загадочной позе — с расставленными руками и сведёнными ногами.       —И что они… не понимаю. Танцуют что ли?       —Ага, — смешливо отозвался Захар, —почти, — и с нескрываемым задором в глазах по-нужному присоединил болванчиков. Фигурки сложились друг с другом спинами наружу.       —Фу-у! Бесстыдник какой! И сидит прямо при мне, вырезает этот срам, не стесняется даже! — принялась распекать его Ната. Захар смеялся так, что покраснел до вздувшихся на шее жил.       —А сделай… — смех мешал продолжить, —чтобы двигались, — сквозь слёзы попросил он.       —У кого-то сейчас зубы во рту задвигаются! Не мало тебе дыр? — деланно сердилась она. Захар, несмотря на гам, прекрасно видел, что ей также весело, как и ему, —Мда уж. Не знала, что ты у меня такой… — закончить она постеснялась.       —Да ты тоже, матушка, не скромница! Какой — такой? Кто кого первее соблазнил, а? — Ната, смешно надув губы, молчала, —Не знала? Ну знай теперь.       —Да уж буду! — она ещё немного помолчала и продолжила уже спокойно, —Захар… А ведь если подумать, мы в самом деле друг про друга так мало знаем. Хотя вместе уже столько времени…       —Ну не скажи. Мне кажется, я тебя уже всю целиком понял, — ответил Захар, усердно ковыряя фигурку ножом, —А что тебе хочется узнать, ясочка моя? — он тоже придумал ей ласковое прозвище, —И надо ли оно тебе?       —А что ты так спрашиваешь? Секрет как будто у тебя какой?       —Красавица, от тебя — ничего не утаю! — искренне воскликнул он, —Всё, что хочешь знать, расскажу.       —Расскажи, как ты до меня жил.       Захар некоторое время думал, что ответить. К пересказыванию своей жизни он был не очень готов — мало что приятного Ната из этого узнает. Да и самому призывать эти воспоминания, почти все из которых — дурные…       —Обыкновенно жил. Охотой занимался. Разве тебе это интересно?       —Но ты же не всю жизнь охотой промышлял. Детство у тебя было? Семья? Может, мне свёкров своих хочется узнать?       —Я сирый, — потупил глаза Захар. Чуткая к перемене настроения Нателла моментально подалась ближе.       —Что, совсем?.. Не знал даже родителей? — спросила она с участием.       —Почему же? Знал, — тихо отвечал он.       —И… что же?       И то, что до десяти, а может, до одиннадцати лет (он, к своему стыду, запамятовал) жизнь у Захара Константиновича Стрельникова, тогда просто — Захарки, была до умопомрачения хороша; сладка, как печатный пряник, безоблачна, как небо над головой в летний день. До того хороша, что даже горько вспоминать о тех беззаботных днях — такие мрачные времена пришли им на смену.       Матушке и отцу, простым крестьянам, бог больше не дал детей, и маленький Захарка рос в достатке. Нужды их славная семья не знала, и работящие родители воспитывали единственного сына с той простой и бесхитростной любовью, какую питают не знающие бед и печалей простолюдины к детям. Захар очень плохо помнил мать; помнил только, что она была собой хороша, а с ним была не по-крестьянски ласкова и нежна. Отец, в которого он пошёл лицом, был добрый хозяин, содержавший семью в довольствии, с раннего детства прививаший ребёнку стремление к труду. Никто и подумать не мог, во что горе способно превратить такого дюжего (или ему, дитю, казавшегося дюжим) мужика…       Счастливые дни, казалось, тянулись бесконечно. Времена года сменяли друг друга, дела в семье ладились. Захар рос, крепчал. Он один из немногих ребятишек в их деревне знал буквы и сносно умел считать — спасибо за то батьке, основательно взявшемуся за воспитание сына. Матушка, добрая и заботливая, всё больше его нежила. Он на всю жизнь запомнил, какими красивыми узорами она вышивала его одёжку, какими угощениями потчевала по праздникам, какие колыбельные пела на ночь, какие рассказывала сказки. И как несправедливо оборвалась её жизнь!       Почему из всех переправлявшихся в переполненной лодке пассажиров смерть забрала именно её одну? Почему не дряхлого старика-лодочника, отжившего свой век, почему не толстую сварливую жену мельника, почему не набившего карманы монетами торгаша и не его одетую в кучу тряпья супругу? Почему все, кроме его матери, выбрались из воды живыми? "Водяной себе твою мамку взял" — нашли причину односельчане. Не взял. Коли б взял, гуляла бы она по речному дну, время от времени выбираясь на берег. Водяной не сделал маму русалкой — то ли не приглянулась она ему, то ли оттого, что не была девушкой — но русалкой матушка не стала, и вскоре выброшенное речной волной на берег хладное тело доказало всю глупость крестьянских толков о водяном.       Захар спустя двадцать с лишком лет помнил тот ужас, охвативший его при виде посиневшего трупа. И даже безжизненная, матушка всё равно оставалась пригожа, даже бездыханное тело источало непостижимую красоту. Тогда он так и не сумел подойти близко — ноги сами собой подкосились и он, рыдая, рухнул на землю. Впервые Захар осознал и усвоил навсегда, какую опасность таит в себе непокорная водная стихия.       Отец крепился, как мог, но вскоре стало ясно, что и он бесповоротно сломан. Ещё не дожидаясь похорон, батя, до того знавший меру, набрался так, страшно было с ним оставаться. А уж после…       Казалось, ему пришёл конец; во всяком случае в том человеке, которого Захар считал родителем, он перестал узнавать отца. До хозяйства ему боле не было дела, и чтоб не сгинуть совсем, Захару пришлось взять все хлопоты на себя. На скудную, дрянную стряпню, на скотину, на работу в поле едва хватало сил; во дворе царил бардак, снаружи изба покосилась, а внутри навсегда стало грязно и не прибрано, одежда подолгу не стиралась, а ежели и стиралась, принимала ужасный вид.       Получил ли он хоть каплю благодарности за старания? Хорошо, если вместо доброго слова слышал от отца лишь упрёк. Почти всегда за бранью следовали пьяные побои. Спасение от беспричинного родительского гнева приходилось искать в сарае, в хлеву. Имущество потихоньку пропивалось, семья всё больше голодала. Убитый горем батька в упор не замечал, до какой нужды довёл себя и сына. Из самой зажиточной семьи в деревне Стрельниковы превратились в голь. Так продолжалось бы неизвестно сколько, и неизвестно чем бы кончилась подобная жизнь, если бы очередной трагический случай не оборвал их полунищенское существование.       До того дня Захар имел какой-никакой дом, хозяйство, какого-никакого отца. В один момент он потерял и это. Если б он только не оставил тогда пьяного родителя одного! Ведь можно было избежать беды, вернись он пораньше!..       Никто не замечал неладного; он сам заметил, лишь подходя к дому — стоило отворить дверь, как навстречу повалил горький дым, ещё не густой, но уже не суливший ничего хорошего. Батьку никто не видал, он остался внутри! Оря нечеловеческим голосом, Захар бросился в избу, и по чистой удаче сам чуть не свалился замертво. В доме кончился воздух — потом уж увидели у уцелевшей печи закрытую заслонку — а растянувшегося на лавке в хлам пьяного отца заслоняла завеса дыма. Огонь пошёл от догоревшей лучины, перекинулся на валявшуюся рядом промасленную бумажку, с неё — на рушник, и понемногу стал захватывать всю комнату. Пущенный воздух лишь раззадорил пламя. Захар выбежал, облился водой и ринулся обратно. По деревне гремел набат, соседи торопились помочь, таскали воду. Он тормошил бессознательного батю, ждал, что кто-то придёт с подмогой, попробовал вытянуть сам и, конечно, не сумел. Огонь, не на шутку разыгравшийся, почти отрезал выход на улицу, растерзанные дымом глаза ничего не видели. Захар, едва не подпалившись, выскочил наружу, кинулся умолять деревенских спасти отца. Никто не согласился входить в объятую огнём хату, а его самого, вырывавшегося, отчаянно бившегося, держали и не пускали. А когда дверь перегородила упавшая горящая балка, после которой обвалилась крыша, стало ясно, что отец не выберется никогда.       Жить с пьяницей было той ещё мукой. Но сидеть у покосившегося плетня и смотреть, как догорает отчий дом, и знать, что внутри живьём жарится батя, страшнее самых тяжёлых пыток. Совсем оскотинившийся за два года беспробудного загула, но живой отец всяко лучше обуглившейся груды мяса. По измазанному сажей лицу без остановки катились слёзы, босой, оборванный, Захар валялся на земле и молил послать ему сиюсекундную смерть. Смерть не пришла. Ему была уготована долгая жизнь.       Добрые люди свезли его в город. Как выяснилось впоследствии, ему оказали ту ещё медвежью услугу, однако наилучшего выхода просто не было — иначе пришлось бы нищенствовать. Новым домом стал приют при церкви, новым опекуном — её дьяк.       Думалось, что ненавидеть кого бы то ни было сильнее, чем он ненавидел своих подопечных, просто невозможно. Даром, что божий слуга, а такой мерзкий и жестокий! За любые шалости — битьё, за малейшую провинность — запирание в хлеву и мор голодом. Жившим на скудное подаяние сиротам и без того приходилось туго — на памяти Захара преставились два или три собрата по несчастью — а церковная крыса без конца мытарил детей, объясняя своё скотство стремлением "спасти их грешные, свалившиеся на его голову души стяжанием и постом". Осмелевший, уставший от дурного обращения Захар, единственный из всех, объявил, что спасти их души мог бы кусок хлеба и хотя бы два дня кряду без рукоприкладства, за что был бит сильнее, чем когда-либо прежде.       Много он натерпелся в этом божьем доме, много. Так продолжалось три или четыре года, пока ему не минуло шестнадцать лет (вот это уж он запомнил точно), и не взял его к себе под крыло опытный, уже возрастной охотник за нечистью — дядька Клещ.       С приютом Захар распрощался с удовольствием, приют с ним тоже. Дальнейшая его судьба никого не волновала: сделается охотником — и славно, хоть пользу обществу принесёт, сгинет — и чёрт с ним, всё равно некому по нему плакать, две стихии забрали обоих родителей. И на новом месте приходилось нелегко, но жизнь у Клеща была хорошим временем — всяко лучше, чем в богадельне или наедине с отцом. Дядька, готовясь оставить после себя смену, обзавёлся своим углом. Говорил он всегда очень мало и только по делу. Воспитанием подопечного он не утруждался, если чему и учил, то только охоте и другим полезным в жизни вещам. Мог поколотить, но без жестокости и исключительно за дело. С ним Захар чувствовал себя невероятно свободно и легко.       Они не привязались друг к другу. Несмотря на жизнь под одной крышей, учение, ведение хозяйства Клещ, казалось, считал Захара кем-то вроде прохожего на улице, с которым предстояло единожды пересечься и навсегда разойтись. Примерно так их знакомство и сложилось, даром что пересечение заняло без малого два года. Впоследствии они всё же встретились — один, последний раз в жизни. Восемнадцатилетний Захар, воодушевлённый победой, отыскал своего учителя, чтобы поведать о своей первой охоте. Одолел ведьму, шутка ли! Посчастливилось же ему: прошёл боевое крещение с самым опасным соперником. К Клещу он явился лишь потому что больше совершенно не с кем было поделиться историей. Старик почесал бороду, пожевал губами и скрипучим голосом сообщил, что примета добрая — дальше везти будет. Больше ничего не сказал. Захар ему тоже. На том и разошлись, уже навсегда.       А дальше жизнь пошла привычным для охотника чередом. В ремесле везло, как Клещ и предрекал. Кроме упырей, оборотней и пары домовых больше никакая нечисть не попадалась. Водных тварей навроде русалок и водяных он всеми силами избегал. Так, город за городом, монстр за монстром Захар пробродил всю вторую половину жизни — никак не меньше шестнадцати лет — незаметно сделавшись всейным и ничейным одновременно.       Пока не повстречал вторую в своей жизни ведьму.       Ната слушала его историю, едва дыша. С трудом верилось, что рассказ настолько занимательный, чтобы так вдумчиво его слушать.       —Миленький… Ну и натерпелся, соколик мой, — она поцеловала его в висок, и Захар в этот миг поблагодарил судьбу за выпавшие на его долю испытания, —Познакомиться бы мне с этим дьяком! Устроила бы я ему великий пост!.. — Захар посмеялся, —А фамилия у тебя такая красивая… Не то что у меня.       —У тебя есть фамилия?! — он чуть не полоснул себя ножом от изумления.       —Да. И даже отчество, — Захар продолжал таращиться на неё с разинутым ртом, —Гуськова Нателла Наумовна, если хочешь знать. Ха-ха-ха-ха-ха!.. Ну что ты так смотришь?! Я твою тоже только что узнала!..       —Да я ничё… Просто не думал даже… И что, у тебя родители, значит, были?       —Ну конечно были. У всех родители есть.       —Они тоже ведьмы? Или колдуны? И матушка, и батя оба? Или кто-то один? Как вообще у вас это бывает?       —Я понятия не имею, кто они. Я их не помню совсем. Вряд ли они были колдунами. А вот женщина, которая меня растила, точно ведьма, — видя, как удивлённо слушал её Захар, Ната продолжила, —Я ведьма не от рождения. Колдунья, которая жила в этом доме, похитила меня у родителей, взяла к себе и одарила магической силой. Обучила меня, само собой. И вот я у неё всю жизнь и жила. Больше ничего интересного рассказать о себе не могу.       Захару потребовалось некоторое время, чтобы выйти из ступора. Не такая богатая на события история Наты поразила его сильнее, чем своя собственная.       —И как тебе?       —Что?       —Ну, жизнь твоя? Ты довольна?       —Вполне, — улыбнулась она, —Даже более чем, — губы растянулись ещё шире, взгляд затянула любовная поволока.       —И не жалеешь, не тоскуешь?       —Да о чём?! О том, что мне сила необыкновенная дана?       —Ну а по жизни, той… другой?       —Да какой другой? Я её не помню совсем. Вообще ничего, понимаешь? Я малютка была, когда здесь оказалась. Года два, никак не больше трёх мне было. Не знаю я никакой другой жизни, кроме этой.       Захар помолчал, обдумывая услышанное.       —И вот так всю жизнь из лесу и не выбиралась? Столько времени? — уклончиво спросил он, избегая главного. Уловка сработала.       —Да. Тридцать лет с тех пор прошло, не меньше.       Захар замолчал снова.       —А ведьма та?       —Ах, её уже давно нет на свете, — безрадостно вздохнула Ната, —Мне лет шестнадцать тогда было. Она ушла из дома, сказала, что по делам. Наказала мне ни за что никуда не отлучаться, а после этого пропала. Я уж потом выяснила, что она к людям ушла. До сих пор до конца не понимаю, зачем… И её убили. Я сначала не верила, а потом в шар глянула… — она горестно вздохнула.       —Охотник?       —Возможно. Не знаю, кто, но вряд ли простые люди. Она неслабая ведьма была. И хорошая. Ничего от меня не скрыла. Коли б не знала, я б её родной матерью считала. Я ей всем обязана.       Ната говорила ровным голосом, не дрожа, не срываясь, но каждое слово было наполнено такой мучительной тоской, что Захару начало казаться, будто он вместе с ней потерял ещё одного дорогого человека. Он почти наяву видел, как прелестная юная Ната, оставшись одна, осознав, что случилось непоправимое, сидит подле шара, закрыв личико руками. Как ей, наверняка, было страшно, как больно! Как она справлялась со своим горем? Как нашла в себе силы?       —Это очень тяжко, — только и смог сказать Захар.       —Уже не тяжко. А вот поначалу было да, ещё как. Но я пережила. Мы все умрём, в конце концов, а Инесса, я думаю, прожила хорошую жизнь… Вот этим я себя успокаивала. Ах, да, главное забыла сказать. Её звали Инесса.       Повисла тишина. Захар, слушая историю Натиной жизни, забросил возню с деревяшками и просто сидел рядышком, позволяя ей прижиматься к своему плечу. Сперва он думал, что лучше сказать, но быстро понял, что говорить вообще не следует.       —А знаешь, что? Пойдём скорее, — вдруг произнесла Ната, вскочила и потянула его за собой.       Дома она сразу вытащила на стол шар. Заключённый в стекле туман долго не рассеивался, а когда пелена спала, явилась картинка из далёкого-далёкого Нателлиного прошлого.       —Вот она. Моя названная мать, — почти торжественно сказала она. До чего же ей хотелось "познакомить" двух одинаково дорогих её сердцу людей…       Захар всмотрелся. Поначалу залюбовавшись на крошечную юную — хорошенькую-прехорошенькую — Нату, он чуть не позабыл о другой женщине. У той были густые тёмные и очень объёмные волосы, почти закрывавшие лицо, будто у загадочной колдуньи из сказки. Во всём остальном ничего примечательного, баба как баба. Он даже не мог определённо сказать, хороша ли она — мешала её знатная копна.       —Я вообще стараюсь не бередить вот это всё… Но иногда отчего-то хочется. Когда тоска находит, чтоб совсем себе душу истерзать, достаю, вот, смотрю, вспоминаю… Эх-х… я очень по ней скучаю.       Ната говорила тихо, чтобы невзначай не сорваться. Захар не понимал, отчего она сдерживается; он, может, и утешать других особо не умел, но для неё бы уж постарался.       Картинки сменялись; шар показывал двух ведьм то в лесу, то дома, то у реки. И тут внезапно явил совершенно нежданное видение: лежавшую в крови Инессу, с разметавшимися вокруг волосами. Вид трупа не напугал — на погибшую нечисть Захар в своей жизни достаточно насмотрелся. Лицо неживой ведьмы наконец-то открылось. Он пригляделся получше.       И его словно ошпарило кипятком.       "Неужели?! Нет, не может быть! Она? Чёрт, чёрт!.. Это она! Та самая!.."       Она — его охотничий почин, его боевое крещение, его повод для гордости, его удачливая примета.       Захар застыл; лишь бы не выдать себя нечаянной эмоцией! И тут до ушей долетел тихий-тихий вздох. Он обернулся: сжавшаяся Ната стояла, приклеив ладони ко рту. От лица остались одни стремительно наводнявшиеся слезами глаза. Услышала!       —Ната!.. Наточка, милая! — он подался к ней навстречу, но был остановлен выброшенной вперёд дрожавшей рукой.       —Тс!.. Молчи, — он замер, с ужасом наблюдая, как по её щёкам катятся впервые увиденные им слёзы. Каждая капелька оставляла рубец на разошедшемся от тревоги за неё сердце.       Нателла медленно обошла его, покачиваясь на ослабевших ногах, добрела до кровати. Опустилась, низко склонила голову, спрятав лицо за волосами, оставила ему лишь спину с остро поднятыми плечами. Захар подался снова.       —Ната, прости меня!.. — и опять наткнулся на вытянутую руку. Она могла бы ударить по нему своей магической энергией, но не стала. А он всё равно застыл на месте, как заколдованный одним лишь пустым жестом.       —Не говори мне ничего… — не глядя на Захара, с трудом выговорила Нателла, —Оставь, пожалуйста…       Последнее, что произнёс её голос до того, как сломаться. Молчаливые тихие слёзы иссякли, и она затряслась от рыданий. Даже перестала прикрываться руками — просто беззастенчиво и горько плакала, цепляясь за покрывало и комкая его влажными пальцами.       —Ну п-почему… почему это был именно ты?.. — только и донеслось до его слуха, прежде чем Ната уткнула в подушку лицо и в изнеможении опустилась на постель.       Охваченный волной неописуемых чувств, Захар ринулся прочь из комнаты и выскочил на улицу. Сейчас точно необходимо оставить Нату в покое, но потом?.. Как ему отныне смотреть ей в глаза? Как говорить с ней? Он грохнулся на лавку и со всей силы сжал в кулаках волосы. Чужое горе ощущалось больнее, чем давнишние утраты обоих родителей. Его лихорадило так, будто он одновременно и лишился дорогого человека, и расстался с жизнью сам — словно встал на место и Нателлы, и Инессы сразу. Но нет: как бы ни хотелось сменить сущность, он оставался собой. Он — Захар Стрельников, некогда везучий охотник на нечисть. Охотник! Сколько радости приносило людям одно его появление. Вот она, изнанка всеобщего людского счастья: огромное глубокое горе одной, самой дорогой ему на свете женщины. Прослыл-то он охотником, героем, но по сути своей… по сути стал обыкновенным убийцей.       Уж лучше бы ему пасть тогда от руки ведьмы! Никогда бы Ната не узнала принесённого им несчастья! В сию секунду своя жизнь Захару казалась ничтожнее самой маленькой упавшей с её ресниц слезинки.       Он вдруг отнял от лица руки, которыми безотчётно дёргал, царапал и щипал кожу. Глаза, давно позабывшие, как плакать, едва разглядели ладони за мутной пеленой. Захар не рыдал — как мог, давил в себе отчаяние, выходившее наружу скупыми душившими его слезами. В горле свербило. Он несколько раз глубоко продышался, но легче не стало.       А пусть и не становится! Пусть болит и пульсирует этот надрыв ему в наказание! Пусть ему будет также невмоготу, как Нателле! И в яростном порыве он двинул себе кулаком в лицо; сначала с одной стороны, потом с другой, потом опять с первой, потом снова, снова, снова…       Захар ещё долго сидел почти обессиленный, без остановки укоряя себя. Из дома не доносилось ни звука. Просвечивавшее сквозь лес солнце перекатилось ниже по небосводу. Наконец он, подгоняемый неуёмной энергией злости, вскочил с лавки и двинулся к реке. По пути обломал несколько веток, с яростью подёргал растущие вдоль тропинки кусты, попинал кочки.       Он нарочно пропустил обед, шатаясь в лесу подальше от дома. Думал оставить себя и без ужина, но, обнаружив на столе чугунок, передумал — как можно отвергать Натину заботу? Сама она тихо возилась в спальне, готовилась ко сну. Захар несколько раз услышал всхлипы.       Чутьё подсказало, что в кровать лезть не стоит, и Захар забрался на печку. Отвернувшаяся к стенке Ната, казалось, всё это время провела в том же положении, в каком он её оставил — бессильная и несчастная — только ночная рубашка и разобранная постель говорили об обратном. "Прости, прости, прости," — мысленно твердил Захар вместо пожелания спокойной ночи, совсем позабыв о том, что Нателла, не взглянув на него прямо, не услышит его непроизнесённых слов. А она нарочно лежала лицом от него, не спала — Захар слышал по мокрому от слёз дыханию, что она намеренно сдерживается при нём.       Тягостное бессонное безмолвие продолжалось ещё какое-то время. На лес опустилась холодная осенняя ночь, звучавшая завываниями ветра и криками неспящих птиц. Захар не выдержал: соскочил с печи, обулся и вышел. Сквозь ночную тишину из дома раздался глухой, но отчётливо слышимый плач. Он не сдержался: со всей силы вмазал кулаком по ближайшей сосне, по ней же двинул ногой, хотел ещё и головой, но передумал. Чуть сбросив гнев, Захар встал, оперевшись на ствол, задумался. Из глаз покапывали слёзы. Это мука, это страшная нестерпимая мука для них двоих!..       Но он её непременно закончит.       Ночью он то и дело просыпался — боялся пропустить рассвет. Нате всё-таки удалось заснуть, и славно, пусть отдохнёт его ненаглядная ясочка. Захар тихо одевался и смотрел на её сон. Под глаза набежали тёмные круги, из-за природной бледности казалось, что кожа сильнее присосалась к костям. Бедная, бедная…       Живи спокойно и славно, ясочка. Не поминай лихом, и, если можешь, помни только хорошее.       Он-то её точно ни за что не забудет.       Захар снял с шеи янтарку и положил на стол. Кинул последний взгляд на спящую ведьму. Хотел приблизиться и поцеловать, но остановил себя. Он вышел из дома, тихо закрыв дверь, пересёк поляну. Барьер тут же спрятал избу от его глаз. Захар оглянул опустевшее сокрытое место и, чтобы не терзать себе душу, быстро отвернулся и пустился прочь.