Та самая искра

Едва стихло в хате, Украина слезла с печи и огляделась, прислушалась. Пахло воском, тянуло дымком: мамка почти до полуночи жгла свечи в красном углу и шептала молитвы. Свечи погасли, кухню наполнили сизые сумерки. Сквозь занавески сочился серебряный свет луны — мамка забыла запереть ставни. Из горницы за стеной раскатами рвался таткин храп, а мамка ворочалась во сне и недовольно бурчала. Жестяные ходики отбивали секунды. Украина юркнула к ним и придержала гирьку, чтобы остановились, не начали бить и не разбудили батьков. На цыпочках пробравшись к сеням, Украина натащила тулупчик на сарафан, сунула ноги в таткины сапоги. Но замерла у двери и снова прислушалась. Нет, батьки не проснулись — можно, пора. Украина тихонечко приоткрыла дверь, скользнула в сени, а из сеней и во двор. Ночной холод мигом пробрал до костей. Украина, поёжившись, запахнула тулупчик и припустила что было прыти, через село, к околице, за которой темнел густой лес. Только бы братья не отследили. У опушки Украина присела к плетню. Страшно бежать к лесному озеру через дебри. Где-то вдали протяжно, голодно завывал волк. Вековые деревья неподвижно темнели в безветрии. Упирался в ночные небеса зловещий шпиль заброшенной «чёртовой» мельницы. Украина вдохнула поглубже и рванула едва различимой тропой, между осин и клёнов, огромных дубов — прямо туда, куда татка с детства запрещал ей ходить. Туман плыл над зеркальной гладью воды, пронизанный призрачным лунным сиянием. Ивы склонялись, опускали гибкие ветви — под водой за них держатся мавки. Украина притаилась за косматым кустом, подула на озябшие пальцы. И прижала ладони ко рту: на фоне воды она ясно увидела человека. Он сидел на крутом песчаном бережке, ёжился в стёганой телогрейке, сдвигал картуз ниже на нос. И молчал, теребя длинную камышинку, срывал с неё листья, бросал в редкую жухлую траву. Украина топталась, не решаясь к нему подойти. Раньше она не встречалась с парнями, как другие девчата из села. Те постоянно бегали на свиданки, а Украина робела, отнекивалась. Но этот парень нравился ей куда больше других, хоть она и боялась его. Сердце трепетало, рвалось из груди. Может быть… может, лучше в хату вернуться и — снова на печь? Но он способен подарить ей то, чего никто больше не мог. Какой же он терпеливый! Сидел и сидел, щипая камыш. Украина знала: он ждёт только её. Ведь и она может подарить ему то, на что больше никто не способен. Ещё один вздох — с губ поплыло облачко пара. Украина крепко зажмурилась. И в следующий миг шмыгнула к нему — невесомо, неслышно, как тень. Её холодные ладошки легли его на худые и такие же холодные щёки. Он бросил камыш и аккуратно взял её руки в свои, затянутые в серую замшу перчаток. Украина с трудом понимала, что он говорит. Но его голос отдавался в застывшей душе, и она отзывалась ростками тепла. Не без опаски Украина уселась напротив него, подобрала под себя ноги. Он стащил перчатки — его пальцы такие же окоченевшие, как и её. Но он улыбался, глядя в упор из-под широкого козырька. Его глаза тускло поблёскивали. Украина тряслась, озябшая в худом тулупчике. Тряслась — ощущая тепло, иголочками льющееся от кончиков пальцев. Тряслась, понимая, что не ненавидит. Тепло иголочками разливалось от сердца. — Слушай, не пялься ты так, — не выдержала Украина и фыркнула, забрав у него руки. — Татка узнает, что я к тебе бегаю — палкой тебя побьёт, а меня за косу отдерёт и в погреб засадит. Он заморгал — тоже мало что понял. И, беззвучно рассмеявшись, притянул Украину к себе. Украина невольно прижалась, наслаждаясь запретным теплом, а он обнимал её осторожно, как старший брат мог бы обнять маленькую сестру. Тепло плыло по щекам, и уже не страшил сырой и зябкий туман. Ничего не страшило. Над обоими раскинулась бесконечность, полная мерцающих звёзд. — Как сверкают, — шептала ему Украина. Она поднимала лицо, украдкой поглядывала, но видеть его могла только в профиль: острый нос с чуть заметной горбинкой, очертания тонких губ и волевой подбородок. Он мельком взглянул на неё и ткнул пальцем в небо. Там три ярких звезды выстроились рядком. — Ор-рион, — его голос надтреснутый, режущий. Украина всякий раз вздрагивала, едва он начинал говорить. Ей тепло рядом с ним только сейчас, под волшебной луной. А утром лучше не попадаться ему на глаза. Но это ведь — утром. — Дер Гроссе… — он замолчал и задумался, показав ей небесных медведей. Сдвинул картуз на затылок и смешно выдал, ломая язык: — Мьедведиц… унд дер Кляйне Мьедведиц. Всё-таки, хоть что-то он понимал. Понимал, что ей нравятся звёзды. И обнял ещё немножечко крепче. Как же тепло! — Франкрайх есть майн фройнд, — его голос слышался Украине всё мягче, приятнее. — Он сказать: звьёзды уметь засмеяться, если ты захотьеть¹. Украина невесомо гладила его потеплевшую руку. — Странный ты, — шепнула она. — Лесов не боишься, и говоришь чудно. — Смотрьеть туда. Его рука скользнула по её волосам. Он вновь показал ей звезду — такую огромную и яркую-яркую, будто огонь. — Изиги толо², — произнёс он совсем уже непонятно. — Дас ист ориентир. Ты заблудиьться — идти за Изиги. Он взял Украину за руку и медленно встал. Она отвела глаза, смутившись его лукавой улыбки. Шагнула в сторонку, но он не пустил её, положив руку на талию. Тихо насвистывая, он закружился, вовлекая её в неспешный, диковинный танец. Украина не знала мелодии и оступалась, спотыкаясь о кочки, но он мягко поддерживал её, не давая упасть. Он свистел громче, заливистей, а Украина непозволительно осмелела, танцуя. Оба кружились — чем быстрее, тем жарче. Оба смеялись — всё громче — и оба сгорали в адском огне. Украине уже и не нужен тулупчик. Ловко вывернувшись из обжигающих рук, она стащила его и отбросила в сторону. Румяная, отогревшаяся, она вернулась к нему. — Так танцевать, — он шагнул к ней, положил её руку к себе на плечо Стёганка и картуз тоже лежали в траве, и сквозь шёлк белоснежной рубашки Украина ощущала жар его тела. Его глаза сияли, будто огонь, волосы отливали неземным серебром. Украина снова смутилась — взгляд упал на чудесную брошь, державшую его шейный платок. Она — как настоящий цветок сон-травы, но металлический, с россыпью мелких драгоценных камней. — Какая красивая, — Украина позволила себе коснуться цветка. Палец обожгло будто искрой. — Ты — красивьей. Он кружился всё медленней, и Украина замедлялась за ним. Он подался к ней, коснулся губами щеки. Украину бросило в жар, она отпрянула, схватившись за щёку, на которой пылал настоящий ожог. — Нехристь ты, — проворчала она. Ожог — и совсем не ожог, а та самая искра, которой ей не хватало. И такой же искры не хватало ему. — Негоже крещённым девчатам до нехристей бегать, — Украина бурчала в тщетной попытке отказаться от чувств, которые ей суждено испытывать только к нему. Но они захлестнули её с головой. Украина позволила ему подойти — какой он красивый, но только здесь, среди ив и мистического безмолвия неба. Чуть дыша, она обвила его шею руками и встала на цыпочки. Он наклонился… — Нет, — Украина испугалась в последний момент. И, отпрыгнув, рывком подхватила тулупчик. Внутри точно оборвалось, дыхание сбилось — Украина задохнулась от жара — да так, что раскашлялась. — Братики меня отследят, — зачастила она и попятилась. Тепло схлынуло, как вода, и теперь её колотило гадким ознобом. Зуб на зуб не попадал. Украина тряслась, впопыхах натаскивая тулупчик и пятилась, пятилась. — Пристрелят тебя, — бросила она напоследок. Стремглав, без оглядки, Украина бросилась прочь. Только бы не дать слабину. Не глянуть назад. Ей чудилось, будто бы он выхватил люгер — миг, и в спину бьёт раскалённая пуля. Нет, он не станет стрелять: это шум. В его руках — тонкий метательный нож. Миг — и он вонзится в затылок… она упадёт замертво. Миг, который никак не настанет. Птичкой Украина перемахнула плетень и не заметила, как доскакала до хаты. Нырнув в тёмные сени, она захлопнула дверь и задвинула тяжёлый засов. Сил не осталось. Ноги сами собой подкосились, Украина медленно осела на пол. Под пальцы попалось железо, и она отодвинулась: тут татка кинул медвежий капкан — ещё не хватало, чтобы руку оттяпал. Она цепенела от холода. Всякий раз, когда она от него убегала, Украина застывала сильнее — и даже на тёплой печи до утра не могла отогреться. Ноги не слушались — она даже встать не могла, чтобы вернуться на кухню. По щекам катились холодные слёзы, и Украина обнимала себя, собирая все силы, чтобы только не повалиться на бок. Она должна хоть немного согреться, чтобы только остаться в живых. — Мама, — всхлипнула Украина. — Помоги мне, родная. Мамка, конечно же спит. Но Украина представила, будто бы нет: мамка вбежала, схватилась за голову и бросилась к ней, поднимать. Глотая слёзы, Украина поплелась из сеней. Она держалась за стену, ощупью двигаясь в темноте. Тело бил ледяной ураган, и она едва не споткнулась, переступая порог. Едва не полетела на пол, когда лезла на печь. Свернувшись калачиком на лежанке, Украина с головой забилась под одеяло, которое мамка ей шила из цветных лоскутов, да под старую бабкину шубу. В голове похоронным звоном билась мелодия, которую он ей свистел. Похоронным? Или это мелодия жизни? Замерзая, Украина клялась себе, что забудет её, что на озеро больше ни в жизнь ни ногой. Другие ж ведь как-то живут без тепла, и она вполне проживёт — без тепла, которое для неё стало проклятием. Клялась. Но и следующей ночью, едва батьки улягутся спать, она придержит гирьку у ходиков. И после — придержит, тайком ото всех пробираясь туда, где он обязательно ждёт. Каждую ночь, пока, наконец, не принесёт с собой пистолет.

***

Она удалялась, растворяясь в тумане, и ему становилось всё холодней. Германия спешно закутался в стёганку, надвинул картуз. Он тихо присвистнул, и из-за дерева вышел гнедой жеребец. Тело пронзала страшная боль — так не болела ни одна его рана. Германия рычал и шипел, никак не мог впихнуть в рот сигарету — и швырнул её себе под ноги. Ноги отнимались, руки не слушались. Он два раза промахнулся по стремени и едва не свалился, с трудом взгромоздившись в седло. Лёгкий ночной ветерок — хуже альпийского вихря. Хотелось кричать, но Германия только тихо выдохнул: — Шнель. И пришпорил коня. — Стой, гадина! — из лесной темноты уже рычали глухие злобные голоса. Кто-то пальнул, и пуля, свистнув, врубилась в дерево в полуметре от его головы. — Шнелля! — рыкнул Германия. Жеребец получил жестокий удар пяток хозяина, и метнулся в галоп, истошно заржав. На полянку у озера выскочили два всадника — тёмные тени. Резвые кони вертелись — всадники потеряли того, кого пытались догнать. — Вон он! — рявкнул один, услыхав, как где-то треснула ветка. — Догоняй его, бей! — свирепо зашёлся второй, и оба унеслись в темноту. Лучи фонарей рвали мрак, рыскали по тропе, по кустам. Освещали деревья — врагу ни за что не уйти. Всадники гнали коней — только на слух, на удаляющийся топот копыт. Иногда им удавалось поймать в круг света быстроногого жеребца, но всего лишь, на миг. Он уходил, петляя, как заяц. Германия озирался — за ним снова гнались, и он бы злорадно прибил их обоих. Пристрелил бы в две пули, а если нет — то прирезал штыком. Но у Германии не осталось сил воевать. Холод искалечил тело и вывернул душу — ему бы просто уехать и спрятаться. — Вон он, гадюка! — рявкали позади. Свет метался, и пули шуршали по листьям. Германия побивал жеребца, заставляя врываться в хаос кустов, прыгать через поваленные деревья и пни, прядать в стороны, резко сворачивая. Почти наугад, в темноте, лишь в обманчивом свете луны. Ему всё тяжелее оставаться в седле, а пальцы зябли и не держали оружия. — Вон он, огонь! — зашлись голоса и потонули в стрельбе. Германия собрал последние силы и выпрыгнул из седла. Застреленный жеребец с размаху врезался в землю. Покатился, снося бурелом и поднимая облака жёлтых листьев. — Убился! — всадники ликовали, достав его, наконец. Они спешились, обступили убитую лошадь. — Да где же он, чёрт? Оба рылись в листве, обошли тушу коня несколько раз, но врага не нашли. Не нашли, а он там, куда никто из двоих ни за что бы не сунулся. Как же на руку, что это место имеет недобрую славу. Хотя что в нём такого? Просто рухлядь, которая давно не работает. В крыше над головой зияла дыра. И луна молча, грустно бросала холодный, мертвенный свет. Германия лежал навзничь на отсыревшем, холодном полу и не мог шевельнуться. С каждым разом — всё жёстче, всё острее, всё холоднее. Она забирала у него всё больше и больше, и казалось, он расстанется с жизнью здесь, в компании молчаливых ужей, в тишине давно неработающих жерновов. Холодно. Тот, кто должен быть самым сильным, плакал навзрыд. Куда холоднее, чем потеряться на вершине Тибета. Кто только выдумал, что грешники варятся в адских котлах, если они замерзают? Германия тихо свистел — ту самую песенку, которую свистел Украине, и от неё становилось немножко теплей. Ровно настолько, чтобы остаться в живых. Он должен забыть её навсегда и больше не приходить. Не страдать и не делать ей больно. Но это тепло сжигает вены хуже, чем морфий. Следующей ночью он снова придёт, и ему наплевать, что его ожидает: жар вожделенной души, ещё один смертельный разрыв, или, может быть пуля. И так — ночь за ночью. Каждую ночь, пока она, наконец-то, не принесёт с собой пистолет.