Not Today

      Солнце закатывается за горизонт огненно-рыжим диском, накрывая ярким, испещряющим пламенем обломки погрузившегося в багровую дремоту города. Лучи золотят каждый обугленный камень, оставляя световые засечки, пока не уступают место протяжным сумеречным теням. Город, тусклый, полуразрушенный, с черными глазницами осыпавшихся домов, ребрами арматуры, торчащими из земли, изрытыми, окопанными дорогами, не так давно полный жизни — мёртвый город. Ветер болезненно воет свою холодную песнь серым одичавшим развалинам — всё, что от него ныне осталось. Асфальт трещит скоростной частотой в предвкушении резонанса, остатки грунта сыплются под сильными ногами. Ярко-голубая вспышка пронзает разбавленное пылью с привкусом крови марево почти полуночно-синего на таких тонких частотах, танцующих яростный колебательный вальс, но никогда не достигающих сопряжения. Рудая кровь ещё немного сочится из прожжённой кислотой раны, кости скрипят от недавнего онемения. Движение — жизнь, боль его не заботила. У него есть, пусть частично недостижимая, цель, и отклоняться от курса никогда не было пунктом в списке его принципов. Резко дрифтует, тормозит, останавливается. Крепкий чёрный кофе в мазутной тени переулка. Запах американских ментоловых сигарет. Почти выветрился. Был здесь. Тяжело искать иголку на каменной свалке, когда она так хорошо вписана в антураж. Куда бы направился высокомерный, чересчур пафосный, аристократично гордый ёж? Лазурный замирает всего на мгновение, прикрывая глаза, стараясь воссоздать в своём разуме это идеальное место. Тихое, тёмное. Одинокое, обособленное. Скрытое от любых других глаз. Дополнительный балл, если чистое. И, разумеется, с видом на… Он вскидывает вверх голову. Проще, чем думалось. Вдалеке, наверху, на фоне темнеющего мягкого неба, виднеется едва заметная чёрная тень. Чужое присутствие выдаёт лишь пятно ярко-красных иголок и такие же ясные алые глаза: цвета невысохшей крови, цвета рубина, граната или одного из оттенков заката. Устремлены к небу. Отливают лишь редкой звездой или месяцем. Красный — безусловно, один из его любимых цветов. Красный — цвет тёплый, жаркий и страстный, не такой, как его обладатель — сдержанный, закрытый, холодный. Спрятавший своё тугое необъятное сердце за стены, заковав собственный разум цепью череды неудач. С потрясающей, завидной даже кошкам, грацией сидит на тонких перилах балкона, свесив ногу, вскинув брови. Опершись на морозную кирпичную стену. Он хмурится, вслушиваясь. Пробежав ещё пару сотен метров, скользнув по бетону, синяя вспышка взмывает, отталкивает оконную раму за рамой. Перескакивает сырую железку, слабо ступая, заставляя пыль вокруг почитающе разойтись. В ноге мерзко саднит, отёкшие кости ноют. По крайней мере, хорошее напоминание, что чудом его и в этот раз не сожрали. Он всё равно, потирая нос, улыбается. Пристально смотрит. Холёный чёрный силуэт, идеально подходящий под цвет неба. Пахнущий никотином. Даже не оборачивается. Шедоу — один из самых грозных противников Соника во многих смыслах. Неосторожный ответ может легко спровоцировать, и тот исчезнет во мгле в мгновение ока. Сверхзвуковой же отставать не намерен. Короткое молчание, когда оба уже знают о присутствии друг друга, но никто не решается нарушать тишину. — Уходи. Чётко, ясно, отрешённо. На одном выдохе. Под богатый бархатный баритон спидстер едва дёргается с деликатным касанием к коже мелкозернистых мурашек: не то от знакомого заунывного тона, не то от напоминания ветра о подступающей осени. — Раньше ты всё время смотрел вниз на Землю. А теперь что? Любуешься на Луну? Свежий пепел сыплется с тлеющего бычка одним изящным движением пальца в своеобразной, понятной только чёрно-алому, сигаретной романтике, после чего вместе с ним бесшумно падает на пол. Звук — форма продолжения тишины. Глухой, как шелест сухого листа, лёгкий, как его падение, — с которым достаёт из утрамбованной пачки сигарету. Из ближайшего левого края, пережав фильтр, так предвкушающе небрежно, для большего форса — зубами. — Я сказал уходи, — каждодневно, монотонно, не отрывая такого пронзительного, острого, но холодного взгляда на блеклый стареющий месяц, — Не хочу никого видеть. — Not this time, buddy. Есть разговор. Прикуривает, втянув в рот воздух. С пары щелчков зажигалкой, быстрой раскуривающей затяжкой. Перехватив широкой, сильной рукой, удобно, непринуждённо располагая сигарету на фалангах полусогнутых пальцев, поднося их к губам, будто в поцелуе, томно вдыхает горький, никотиновый дым длинной, хорошей затяжкой, устало смыкая глаза. Пробует долю на языке — недостаточно. Сильно тянет ещё раз — тяжело, ровно и мрачно. До экстаза. Долго, медленно, элегантно. Смакуя то, как остаётся гарь на нёбе, гортани. Оседает в задымлённые лёгкие. Этот гадкий привкус дешёвого табака. Вкус ментола, дающий прохладу. Впервые ведёт взгляд в сторону собеседника в немом очевидном вопросе. — Просто хотел убедиться, что у тебя в голове теперь всё встало на место. Ночь была свежая и неподвижно-светлая. Вдалеке перед самым окном расстилался ряд подстриженных зелёных деревьев, чёрных с одной и серебристо-освещённых, блестящих росой с другой стороны. Под ними длинный, пыльный, мокрый колючий газон. Оттуда, должно быть, хорошо видно город. За чёрными деревами тьма: разбитая, осыпавшаяся дорога. Камень на камне, искусственно собранные в грубую, грузную конструкцию. И выше старый дымчатый месяц на светлом, почти беззвёздном осеннем небе. Тихо, мёртво, словно на кладбище. Из звуков лишь раздуваемая сквозняком изгарь. Соник проводит ладонью по холодному поручню, и глаза его останавливаются на этом небе. Только они двое. Только двое жили сейчас и не спали. Шедоу выпускает из губ сигарету, замерев на пару мгновений вот так, выдыхая дым через нос, неистово сексуальный, почти раскованный, свободный. И тушит. Из-за раздражающего действия диафрагма сжимается, дёргается, толкая весь лишний дым, заставляя вслед за никотином схватить кислорода. Может, он курит ради этого вздрагивания? Нет. Не во вкусе, не в удовольствии, не в развлечении, не в веселье лежит причина его каждодневной зависимости, а только в потребности скрыть от себя указания совести. Новая затяжка. Не такая вкусная, короткая, слабая. — Не знаю, какого идеального меня ты себе вообразил, — непривычно хрипит его всегда ровный голос, — прошлое остаётся прошлым. Пора перестать видеть во мне того, кем я не являюсь. Ну конечно. Он всегда был циничным эгоистом, действующим исключительно в своих интересах. Так было с самого начала. Он был так задуман. Где-то на клеточном, на субатомном уровне, в его крови была заложена тонкая грань столкновения необходимости и морали. Его хладнокровный характер и вера, что цель оправдывает средства, иногда расставляют их по разные стороны баррикад. И всё равно он старается. Борется. На чаше весов чувства и логики всё равно ставит на сердце. Поступает в конце концов правильно. Помогая, конечно, не словом, но делом. Спидстер, ухмыляясь, тихо чешет в затылке. Ему в голову пришла одна мысль. Соник любил скорость. Свободу. Свистящий ветер в ушах, поющий шёпот цветочной поляны. Таинство, неизвестность. Любил рисковать. Он любил циничного эгоиста, действующего исключительно в своих интересах.