That warm feeling

Темный квадрат окна неуловимо светлеет до бархатного синего, а потом, стоит только поднять голову от бумаг — уже и выбеленного серого. На деле, конечно, смена градиента куда сложнее, просто глазом неразличима. Через пару часов в палитру начнут примешиваться и голубые оттенки, потом горизонт расцветет молочно-розовым… Однако это будет уже рассвет, пока что Борис, а вместе с ним и город проживают долгое время утренней зари. Щербина чувствует, что Припять уже трепещет, готовясь вновь и вновь мучаться простым и понятным счастьем наступившей весны, нежиться в почти летнем солнечном тепле и блестеть закрытыми окнами в свете удлинившегося дня. В четвертом часу утра почему-то особенно различимо, что город безотменно, кристально пуст. Это вообще очень странное ощущение закукленного пространства, Щербине прежде незнакомое. Даже птицы, и те не тревожат покой неспящего человека. Зато вот створка окна в очередной раз несогласно хлопает о раму. От окна сквозит, и приоткрыть его кажется более логичным, чем оставить в закрытом виде, когда из незаделанной щели все равно будет поддувать. Иллюзия контроля, которого на самом деле нет. Но поскольку правительственная комиссия здесь временно, на такие мелочи просто не обращаешь внимания. Борис отгоняет от себя мысль, что и гостиница, их островок жизни в этом дивном месте, когда-нибудь — они же уедут отсюда когда-нибудь, правда? — аннигилируется до звенящей тишины пустынных коридоров и сквозняков, гуляющих по номерам. Щербина не знает, когда успел врасти в этот город атомщиков, но не готов оставить его насовсем. Хотя и не ценой растянутых ликвидационных мероприятий, чем он и занимается сейчас. Ручка отчерчивает по листу поперечную линию — и в конце соскакивает, образовав непонятный зигзаг. Борис с пару секунд смотрит на него, а потом решительно принимается писать дальше. Щербина всегда считал это своей особенностью. Стоило ли благодарить генетику, или собственное упрямство, а, может, и все сразу, но Борис легко мог работать куда дольше прочих, потому что усталость сказывалась на нем примерно так же, как и алкоголь: координация по достижении критической массы позорно давала крен, зато голова до последнего оставалась ясной. В том числе поэтому периодические попытки коллег подловить его, пользуясь нетрезвым состоянием, чтобы выторговывать себе то, чего не удалось добиться миром, были обречены на провал. Со временем Щербина для большей достоверности еще и научился имитировать этот типичный для набравших сверх своей нормы рассеянно блуждающий взгляд. Должен же он знать, с кем работает, и быть готовым. С накапливающейся усталостью дело обстояло примерно так же. А с телом своим Борис всегда умел договариваться. Не акцентировать внимание на нарастающей головной боли — верном следствием рези в глазах, проявляющейся первой. Не замечать вялости движений — пускай, когда сидишь за столом и пишешь-сверяешь бесконечные бумаги, это не имеет значения. Не потакать общему квелому состоянию, щедро скармливая организму кофе, причем в обход привычки распития этого напитка для удовольствия — просто черный, без сахара и молока. Когда все быстрые способы выбить у времени возможность поработать чуть дольше исчерпывали себя, а дела еще не оканчивались, последним средством в ход шла пробежка. Но бегать под окнами гостиницы в эти дни, когда только-только прекратился пожар, означает лишь помочь Чернобылю быстрее забрать тебя. Потому пока что результативных мер борьбы с усталостью Щербина для себя не вывел. Однако расстраиваться не следовало: практики явно будет предостаточно, он на верном пути. Когда у Бориса слишком уж рано начинают слезиться глаза, а из потяжелевших пальцев в очередной раз вылетает ручка, он понимает, что Чернобыль берет свое намного быстрее. Не радиацией, а бешеными темпами, по которым здесь приходится выживать. Щербина идет на рокировку, почти военную хитрость — меряет номер шагами, раскрывает настежь окно, вдохнув ночную прохладу, потом берет чистый лист и погружается в новую задачу, чтобы подтолкнуть мозг активизировать свою работу по максимуму. Уловка неплоха, но недолговечна — буквы вскорости вновь начинают восприниматься по одиночке, упорно не увязываясь в слова, а примитивные математические расчеты стопорятся на сложении десятков в уме. Когда на листе перед Борисом появляется еще одна линия, резко уходящая вниз этаким финальным штрихом, закрадывается мысль, что с работой на сегодня пора заканчивать. Но признавать позорное поражение не хочется, и гордость с упрямством побеждают: дел всего-то на час-полтора осталось, лучше справиться с ними сейчас, одним махом, чем порционно доделывать днем. Тем более когда днем новых задач только прибавится. Полтора часа с тяжелым выдохом заканчиваются на пятьдесят второй минуте, когда игнорировать голову, будто набитую ватой, уже не получается. В Борисе растет глухое раздражение: по опыту он знает, что лечь спать сейчас — попусту потратить время. Мозгу надо дать возможность переключиться на какую-то другую, неинтеллектуальную задачу, естественным образом снизить обороты активности, и только тогда можно будет вспомнить обо сне. Часы на стене — наручных по настойчивому совету одного настырного товарища Щербина уже не носит — показывают четыре сорок три утра, когда он выходит из номера и спускается вниз, на крыльцо гостиницы. Потом идет дальше, минуя застывший во времени парк развлечений, который так и не открылся к шестнадцатому Первомаю совсем еще юного города, минуя благоухающую сирень, спешно доживающую свою последнюю весну. Огибает стадион, какое-то заброшенное кладбище* — туда, пожалуй, ему еще рановато с визитом — и в конце концов выходит к реке. Или озеру. Наверное, все-таки озеру, река должна быть севернее. В раннее предрассветное время здесь, убаюкивая, совершенно умиротворяюще шелестит камыш. А свежий бриз только добавляет ощущения нереальности. Будто нет нестабильной станции в нескольких километрах. Будто это вообще другой мир. Мир, где можно прилечь в белом песке, раскинув руки и глядя на небо с фигуристыми облаками, занимая себя задачкой на воображение — кто сказал, что в игру «на что они похожи» играют только дети? Где можно подремать под шепот трав. Где так и хочется пройти ногами по илистому дну затона, жмурясь от удовольствия контраста воды и воздуха. Здесь не мелководье, вода, наверное, пока еще малость холодновата, но, быть может, она еще не остыла с ночи, последние дни стояли на диво жаркие. Щербина — человек закаленный, ему ли бояться недостаточно теплой воды. Май все же, не ноябрь. И тот Борис, который ничего не знал об атомной энергетике, непременно бы так и поступил. В песке, положим, не разнежился бы, но вот по мелководью точно потоптался от души, качественно перебаламутив дно. Борис, проведший в Припяти уже почти две недели, лишь тоскливо вздыхает, но водной магии не поддается. Еще чего не хватало, ногами ил месить, когда радионуклиды там и оседают. Да и виднеющиеся в дальних зарослях камыша дюралевые лодки, покрытые тонким слоем странной серой пыли, тоже подсказывают, что от купания, равно как и от пользования этим транспортным средством, лучше воздержаться. Щербина идет вдоль берега, песок сменяется разнокалиберной галькой. Ее здесь вообще много — и вынесенных течением окатышей, и щебенки. Он берет один такой камушек в руку, примеривается, и, размахнувшись, зашвыривает подальше в воду. Дожидается глухого бульканья и берется за следующий. Камни — не железо, вряд ли они натянули на себя много. А его неожиданно успокаивает звук потопляемых окатышей. Борис, пожалуй, мог бы провести так часы, вбрасывая никому не нужные камни в гладь озера до кругов по воде. Вот бы так же легко можно было обойтись с некоторыми директивами Москвы, которые приходится выполнять, чтобы ему не мешали во всем остальном. То вертолет для съемки доблестному КГБ организовать — причем без их сотрудников. Куда там вовлекать бесценные кадры! Вы, товарищи, военных привлеките, только вот пленочку по возвращении сразу сдайте, пока агенты ее сами вежливо не изъяли, но уже с докладной о чинении препятствий сотрудникам ведомства при исполнении. То в очередной раз закрыть глаза на то, что КПП Чернобыля нещадно бракует технику, а радиационная разведка не менее настойчиво ездит обходными тропами, лишь бы к ним не попасть. И ведь не от природной вредности, а потому что им приходится ездить на «грязных» машинах, лишь бы не пешком, пешком далеко не уйдешь. Столица же пока не расщедрилась на новую колонну БТР. То выделить сопровождающих телевидению УССР — почему их просто не уберут с площадки, загадка, а приезжие операторы и корреспонденты, как на подбор, совсем без головы, лазают в одном респираторе чуть ли не за водолазами. На крыше гостиницы тоже уже отметились, оттуда прекрасный вид на пустырь, в который превратилась Припять, уж Щербина знает об этом получше прочих. Вот и получается, что военные в ущерб своим задачам следят за телевизионщиками, которые следят за ходом работ, а за всеми ними вместе взятыми следит КГБ. В общем, какая-то повальная слежка, зато все при деле. Борис морщится от этой нелепицы и всецело сосредотачивается на своем чрезвычайно важном занятии. И чувствует, что выбранная терапия при всей своей незначительности и вправду начинает помогать. Первым отпускает сведенные плечи. Значит, получится через некоторое время и вернуться к делам с новым приливом сил… Когда за спиной раздаются торопливые шаги, Щербина ушам своим не верит. И разворачивается, подспудно готовый к тому, что или товарищи из КГБ обнаглели настолько, что считают возможным не таиться, или произошло очередное ЧП, и Пикалов совершенно случайно выяснил, где же искать Бориса в опустевшем городе. К чему он точно не готов, так это к Валерию, почти сваливающемуся ему на голову. Изящная попытка ученого спуститься к берегу по корням деревьев чуть было не заканчивается падением, и Щербина автоматически придерживает Легасова, не давая тому пропороть носом землю. И уже потом только обреченно вопрошает — с хорошими новостями ученый бы точно не разыскивал его посреди ночи: — Что вы здесь делаете, Валерий? В ответ получает рассеянный взгляд и какое-то потерянное: — Мне тоже не спалось. А ваш уход был довольно громким. Щербина нахмуривается. Да, кажется, он так торопился покинуть ватное болото собственного номера, что не придержал толком дверь, а их номера — соседские. Что, правда, все еще не объясняет, почему Легасов потащился вслед за ним на спонтанный променад. Но доискаться причин Щербина не успевает. — А чем вы тут заняты? — помедлив, с любопытством спрашивает Валерий. И смотрит почему-то Борису в лицо, а не провожает глазами очередной задорно булькнувший камень. Зря, это был удачный бросок. — Убиваю время на сон, — отфыркивается Щербина и вполне серьезно предлагает, протягивая Легасову на ладони очередного кандидата в утопленники, тонкого и хорошо отшлифованного водой. — Разделите со мной праздное ничегонеделание? Легасов пожимает плечами, но протянутое берет. А потом автоматически принимает стойку, отводит руку назад — и в секунду избавляется от метательного снаряда совершенно иначе, чем это делал Борис. Вместо того, чтобы бездарно топиться в озере, камень летит параллельно водной глади, и, коснувшись, пружинисто подпрыгивает. Аж два раза. Щербина раздраженно поджимает губы. Вот сейчас было обидно. Да кто ученому только позволил превратить одухотворенное, но неизысканное метание камней в искусство? И нет, Борис не сожалеет, что сам так не подбросит. Ни капли. — Слишком далеко отвел руку. Давно не практиковался, — тем временем извиняюще бормочет Валерий, оправдываясь неизвестно в чем, но, оглянувшись на Бориса, меняет тон на озадаченный. — Почему вы так смотрите? Щербина молчит и равнодушно переводит взгляд в том направлении, где затонувший камень пустился в пляс. А далеко Легасов его закинул. — Погодите… — с неподдельной живостью все доискивается ответа Валерий, проворачивая новый камушек в ловких пальцах и примериваясь. Отведенная рука, бросок, камень снова подпрыгивает дважды. Нет, с нахальным сопроводительным плеском — уже трижды. — Вы что же, не умеете бросать «блинчики»? — Просто никогда не интересовался этой детской забавой, — надменно отвечает Щербина с тщательно завуалированной досадой, на деле люто завидуя этому незначительному чужому навыку. Валерий делает вид, что заявлению всецело верит, но отстать от Бориса, впрочем, не спешит. — Не такая уж и детская. Вы бы удивились, где применяются подобные расчеты. Щербина вежливо приподнимает бровь, приготовившись внимать. С почти шкурным интересом, надо сказать. Он уже замечал ранее, что если Легасов отыгрывает профессора перед ним или кем угодно другим, то заниматься чем-то в параллель ученый при этом не может. А, значит, пока Валерий будет вещать свою маленькую лекцию, Борис гарантированно избавлен от ее визуальной демонстрации. — Не стану усложнять все выдержками из гидродинамики и физической механики… «Да уж пожалуйста. То есть, нет, с чего бы это? — хочет то ли удивиться, то ли возмутиться он. – Я знаю, как работает ядерный реактор, а какая-то механика броска камней по воде будет мне недоступна? Это же физика повседневной жизни, бога ради. Она не может быть сложнее атомных процессов». Легасов смотрит на него непривычно мягко, будто мысли читает: — Это избыточно для половины шестого утра. — Вы же не носите часов, — вырывается у Щербины против воли. — Я посмотрел на них перед уходом. И давно привык планировать время, так что вряд ли ошибаюсь. Но погрешность в пределах пяти минут вполне допустима. Какой же Валерий иногда все-таки зануда. Но Бориса это отчего-то не раздражает. Просто воспринимается как некая особенность собеседника. Так, наверное, родители умиляются детям, которые уже по самую маковку сидят в песке, но расположили построенный замок тактически грамотно — далеко от воды, укрепив при этом стенки и не развалив конструкцию в процессе. — Так в чем там дело, если не усложняя? — лениво напоминает Щербина, зная, что с Легасовым незаинтересованный тон работает лучше всего. — При броске плоского камня происходит столкновение двух сил. Силы тяжести, что пропорциональна массе камня, не зависит от силы броска и направлена вниз, и силы… назовем ее, выталкивания, — начинает ученый, по пути явно проглатывая кучу умных слов. Недостаточную кучу. — Вот она-то как раз направлена вверх и перпендикулярна площади соприкосновения камня с водой, определяется условиями броска. При наклоне камня относительно поверхности воды сила выталкивания раскладывается на вертикальную и горизонтальную составляющую… «Ты же обещал не пускаться в высокие материи, а сам озвучиваешь чуть ли не формулу», — про себя фыркает Борис, потому что улавливает едва ли треть. Нет, он понимает, что Легасову так проще, думать вслух и вываливать все обдуманное на окружающих, не утруждая себя анализом и адаптацией. Но это у ученого в голове внутренней проекцией или там силой мысли формируются нужные чертежи и пропорции, а Щербине хочется достать блокнот и вначале записать все это. А потом прочитать, раза два. Или три, с погрешностью на усталость. Чего у Валерия не отнять, так это внимательности. Мысленные зевки собеседника он каким-то внутренним локатором улавливает и после паузы перестраивается с физики научной на физику бытовую: — Хорошо. Представьте, что вы опускаете ладонь в воду. Горизонтально. Она спокойно пройдет вглубь, не испытывая видимого сопротивления. Так? — Борис кивает. — А вот если по воде резко ударить плашмя, будет ощутим и удар, и разлетевшиеся брызги. Куда меньшую силу толчка вы почувствуете, если решите садануть по воде ребром ладони. А если вдруг сумасбродно придет в голову прыгнуть в реку с большой высоты, одними синяками вы не отделаетесь. На последнем предложении ученый переводит взгляд наверх, будто выискивая в небе вертолет. А Борис некстати вспоминает и собственную дурость, и угрозу свою идиотскую. Конечно, он не собирался всерьез распорядиться, чтобы их милейшие сопровождающие прямо в полете открыли люк и вытолкнули из него паникера Легасова, пусть даже и с парашютом за спиной. Но ему все равно стыдно. — Принцип понятен? — а вот Валерию явно все равно на ту их стычку, он о ней и думать забыл, поглощенный возможностью нести свет знания в массы. — Чем выше скорость и чем быстрее камень взаимодействует с водой, тем достижимее результат, — привычно упрощает сказанное Щербина. За время пребывания в Припяти у него уже прочно отточился навык перевода сложных заумных сентенций на русский обывательский. — Верно, — довольно замечает Легасов, будто бы это Борис сказал что-то умное. — Чтобы «блинчик» отскочил от поверхности воды и подпрыгнул хотя бы раз, он должен преодолеть силу тяжести. Но дело еще и в том, что после первого же удара о поверхность воды камень изменит ориентацию в пространстве, в следующий раз ударяясь уже не плоской частью, а, допустим, ребром. Поэтому ему нужен эффект волчка. — Юла не падает, только пока быстро крутится, — удачно припоминает Щербина подходящую аналогию. Валерий вновь одобрительно угукает. — Ну и, конечно, все зависит от оптимального угла броска. При быстром ударе молекулы воды не успеют расступиться и пропустить камень вниз, тем более если он большой. А значит, вода «затвердеет», приобретя свойство упругости и реакцию опоры, что в конечном итоге и подбросит «блинчик» вверх. Что же, объяснение могло быть и хуже. А так за некоторыми купюрами все понятно. Щербина наклоняется и принимается увлеченно выискивать среди еще не пошедшей на устрашение рыбам мелочи подходящий камень, потому что практике обычно предшествует теория, и с теорией они явно закончили. Кстати, надо Легасова, пожалуй, похвалить за дотошное объяснение, он честно старался. — Так и вижу статью в каком-нибудь журнале за вашим авторством лет через десять, — продолжая рыться в гальке, Щербина произносит нараспев. — Ученые, наконец, сформулировали рецепт, как пускать идеальные «блинчики» по воде. А, нет, не рецепт, это к кулинарии. Что тогда? Вывели методологию? Определили алгоритм? Подсказывайте, Валерий, я не силен в терминологии. — Мы вообще называли это «запускать лягушек», — как-то неловко отвечает Легасов, а потом и вовсе сникает. — Вынужден разочаровать, Борис, через десять лет… словом, рецепт так и останется секретом. Но я могу научить вас. Звучит очень даже заманчиво, думает Щербина, и отрешенно кивает. Все лучше, чем смотреть со стороны и пытаться повторить. Усталость паршиво сказывается на глазомере, как ни крути. …Через пять минут он вносит в поспешный свой вердикт мысленную поправку: это только звучало заманчиво. А на деле… — Чем вам так пришелся по сердцу этот булыжник? Чем предмет тяжелее, тем более плоским он должен быть. А что притащили вы? Голову снеговика? Борис пожимает плечами и выкидывает означенную «голову» в воду. Просто так, без подпрыгиваний. И тащит Валерию следующий трофей. — Снаряд должен быть круглым. Это треугольник, а не круг**. Стоит ли говорить, что про круг он слышит впервые? Треугольник постигает завидная судьба головы снеговика. Завидная, потому как для него все уже кончено. А вот для Щербины… — Выше. Нет, ниже, — командует Легасов. Общими усилиями отвечающий всем техническим требованиям камень найден, и теперь дело — за стойкой. — Смелее, Борис, рука идет почти горизонтально к поверхности воды, вы слишком ее задираете. Нет, теперь она полностью вытянута в прямую линию, так вообще зазора нет. Давайте еще раз. Борис, там правда не нужен настолько большой угол, вы так камень сразу утопите… ну вот, утопили. И вообще он у вас вон аж куда улетел, как на коньках по водной глади прокатившись вместо того, чтобы отскочить. Щербина послушно изображает из себя робота, поднимая-опуская руку и внутренне недоумевая, почему один и тот же человек смог грамотно обосновать комиссии необходимый план действий для усмирения разбушевавшегося реактора, а сейчас не может доходчиво объяснить одному ему такие простые вещи. — Есть еще вариант не учитывать все это, — не сдается Валерий, подбрасывая новый камень в руке, и нарочито медленно — теперь Борис отчетливо это видит — слегка закручивает снаряд, прежде чем выпустить из ладони. Он насчитывает пять подпрыгиваний. — Просто обеспечить максимальное обратное вращение… Вот на этом пассаже Щербине начинает отказывать и мозговой центр, потому что обработка информации происходит с существенной задержкой. Им овладевает бескрайняя усталость и общая индифферентность, каких и в номере-то не было. Да еще это «не учитывать» касаемо всего, что уже успел наговорить Легасов, Борису категорически не нравится. У него складывается стойкое чувство, что его приняли за клинический случай непроходимой криворукости. Но он плохо знает ученого. Валерий из той породы людей, кого мелочи вроде необучаемости подопечного оттолкнуть не могут. Потому он подходит ближе и выжидающе встает рядом, предлагая ровно: — Позвольте, я покажу. — Что, и не заставите с транспортиром угол вычислять? — чуть насмешливо ерничает Борис, но скорее по привычке. — Сколько он, кстати? — Около двадцати градусов. Не заставлю, — успокаивающе заверяет Легасов. — Это ни к чему. Вы сами почувствуете, так будет нагляднее. Он вновь придирчиво выбирает плоский камень, забраковав как минимум пять его собратьев. Вручает трофей Щербине, зажимая камень между его большим и средним пальцем. Указательный укладывает на ребро снаряда. Убирает инстинктивно сдвинувшийся туда же большой палец Бориса, упрямо сдвигая тот кверху. Щербина морщится: так менее удобно, но не мешает Легасову играть в профессора. Стойку левым плечом к воде и с ногами на ширине плеч в позиции полуприсеста, впрочем, Борис принимает сам. Корректировок не следует. Валерий отводит запястье Бориса назад и чуть вверх, прицеливаясь, и выпускает камень и вправду почти параллельно глади озера, резко выбрасывая при этом их скрещенные запястья вперед. Камень, видимо, они «закрутили» недостаточно, раз он подпрыгивает всего-то раз. — Чувствуете? — интересуется Легасов. — Получилось лучше. Борис чувствует. А еще он чувствует какое-то непривычное тепло, хотя Валерий уже отошел к дереву и теперь ждет от окружающих в лице Щербины обещанных чудес. Верит в него, ну надо же. Что же, у Бориса от природы наличествует ослиное упрямство, опционально включающееся при необходимости. И под ним всепроникающее чувство слабости временно отступает. Вот теперь Щербина в самом деле достаточно заинтересован. Даже прикидывает, в чем там могла быть ошибка. Все же слишком большой зазор при броске, будь он неладен? — Что камень свалился? — сварливо уточняет вслух Борис, усмехается скупо. — Конечно, чувствую. И даже обоими глазами вижу. — Все было неплохо, но ему не хватило импульса. Я думаю, дело в росте, — подумав, подсказывает Валерий. — Он у вас очень высокий, не то, что мой. Попробуйте увеличить скорость, это компенсирует вашу манеру невольно задирать угол. С подсказкой получается лучше. Теперь уже у самого Щербины камушек подпрыгивает дважды. Единожды. И опять дважды. Это лучше, чем было изначально, но слишком мало, чтобы действительно его порадовать. — В принципе, можно нарастить импульс, подняв левую ногу сантиметров на пятнадцать, перенеся вес на опорную, а после броска резко приземлиться на переднюю. Ну, ту, что в воздухе, — фонтанирует идеями Легасов, а Борис представляет себе картинку в голове — и фыркает: — Нет уж, обойдемся без акробатики. Ногу задирать он не будет, еще чего не хватало. — Ладно, — покладисто соглашается Валерий, и, не успевает Щербина подивиться этой нетипичной картине, обнадеживает. — Я понял, в чем проблема. Вы не провожаете камень. — Куда? — не улавливает Щербина. — В последний путь? Мне ему платочком вслед помахать? Шутка выходит так себе, а вот мелко подрагивающие уголки губ Легасова Борис определенно засчитывает себе за контрольное попадание. — Вы останавливаете руку после броска, — так и не рассмеявшись к вящему разочарованию Щербины, терпеливо поясняет Валерий. — Не надо бросать ее на полдороге так безжизненно, этим вы гасите импульс камня. Доводите ее до левого плеча. Попробуйте. Первая попытка действовать по обновленной технике ни к чему не приводит. — Нет, рука шла верно, — разуверяет его Легасов, считав все недовольство по одной только позе. — Сам бросок был неверным, слишком близко. Видели, как отскочил? Там широкий угол образовался, естественно, камень утонул. Попробуйте все то же самое, но бросайте немного дальше. Борис остро нуждается в определенности, потому что в прошлый раз Валерий просил четко обратное: не кидать так далеко, про коньки еще что-то говорил. И где истина? — Вон туда, где слева у коряги кувшинка намечается, — будто подслушав его мысли, задает Легасов оптимальную контрольную линию. С конкретикой все идет куда лучше. Щербина, невольно приосанившись, довольно поворачивается к Валерию. Радостно подпрыгивать зампредседателя Совета Министров не по статусу, но тихая гордость-то ему позволительна? Четыре подскакивания «блинчика», как никак. Навязанная забава, обернувшаяся прекрасным способом отдохнуть, закономерно пробуждает в Щербине азартные нотки. Он и сам не замечает, как предлагает бросить камень пять раз и судить о победителе по суммарному количеству подпрыгиваний. А что, Борису нужен стимул. Соревноваться с внешним фактором куда интереснее. Они расходятся спинами друг к другу в поисках подходящих снарядов, потому как на месте тренировочного полигона все давно выбрано. Однако Легасов, быстрее Щербины набравший необходимое количество окатышей, осматривает не только свою ношу. — Вот этот выкиньте и замените, — цепляется он к красивому серому камню с двойной белой полосой. — Он плоский, среднего веса и нужной формы, — упрямо настаивает Борис, потому как положил на этот камень глаз и намеревался бросить его первым. — А слева имеет приличный зазор, — категорически не сдается Легасов, проворачивая находку боком. — Не надо брать камни с изогнутыми краями, они полетят как бумеранг и поменяют направление после удара о воду. Тогда о хорошем числе подпрыгиваний можете забыть. Мне казалось, вы заинтересованы в результате, разве нет? Борис заинтересован в победе, а потому необычный камень заменяет другим, невзрачным, но технически верным. И думает мимоходом о неискоренимой правдивости как неотъемлемой части натуры Легасова. Ведь мог же и промолчать, но нет, этот — не мог. И если его умению пускать по воде «блинчики» Щербина завидовал секундно, полушутя, то искренности ученого завидует вот вполне всерьез. Потому что это — не наносное, а свое, выпестованное, пронесенное сквозь годы. Хотел бы он уметь так, но старого пса не научишь новым трюкам. Первый бросок ожидаемо выигрывает Валерий. Вторым Борис подчистую сравнивает счет. Третий оставляет за Легасовым небольшой перевес в одно подпрыгивание, и Щербина приободряется было, но тут отмечает в движениях ученого нарочитую медлительность и явную недокрутку камня, хотя Валерий его еще даже не бросил. Это что еще за фокусы? Ученый сам читал Борису теорию, значит, не учитывать влияние сниженной скорости на бросок никак не может. Тогда… — Вы что, поддаетесь? — ошарашенно выдавливает Щербина, сведя брови в жесте обвинения. Легасов вздрагивает и придерживает вылетевший было камень, который точно плюхнулся бы в воду с первого броска. А не потонул на втором, как ученый наверняка себе спланировал для большей достоверности. — Не то чтобы. Просто я тоже устал. Вот это вряд ли. Щербина наметанным глазом видит, что, в отличие от его собственных, руки-ноги Легасова пока вполне слушаются хозяина. Хотя по глазам и видно, что над Валерием тоже довлеет безмерная тяжесть, а по темным кругам — что бессонница и его постоянный спутник. Но что касается бросания «блинчиков», дело тут явно не в усталости. Скорее уж ученый вбил себе в голову что-то похожее на «никто не должен обыгрывать Бориса Щербину даже в шуточном поединке». В общем, глупости всякие. — Валерий, — возводит очи горе Щербина. — Вы не умеете врать. Примите это как аксиому, что ли. И если вам не хочется отвечать на вопрос неправдой, потому что правду вы высказать не можете, лучше изобразите рассеянное молчание. Вам пойдет, поверьте мне. А теперь давайте по-нормальному. Еще два броска осталось. Борис очень старается, подолгу примериваясь и не спеша выпускать камень из пальцев, но выигрывает все равно Легасов. Правда, с перевесом в два очка, это не такой позорный счет, какой можно было бы ожидать от новичка в лице Щербины. — Ну вот видишь, Валера, — расслабившись, подшучивает над своим вполне достойным проигрышем Борис, с некоторым радостным удивлением ощущая легкость не только в теле, но и, долгожданную, — в голове. — При желании я быстро учусь. И почти не узнает в человеке, сначала накануне Первомая отказавшемся от положенного вежливого официоза перед эпохальным уничтожением значка Кабинета министров, а сейчас — почти ляпнувшем «Валерка», себя. Тот, «довоенный» Борис редко когда был настолько умиротворен, чтобы позволить себе эту непринужденность общения. Так что и не знаешь, проклинать ли без устали случившуюся роковую командировку в Чернобыль или все же временами радоваться ей, как сейчас. — Осталось отработать технику броска, чтобы не высчитывать вот это все каждый раз, — изменившееся обращение Легасов, разумеется, замечает. Но к нему еще не перестроился или не определился, потому обращение просто пропускает. — А это достигается лишь тренировкой. Без всякого обременения знанием физики… И вот еще что. Камень не будет танцевать по воде бесконечно, какой бы курс теоретической подготовки ни был изучен или практическая база — наработана. В конце концов он все равно утонет. — Почему? — на сей раз Щербина и впрямь заинтересован. Нет, он, конечно, умом понимает, что все верно, ничего вечного нет, но ему интересны причины. Научные объяснения этого явления. — Сила отталкивания уменьшится? — Так и есть. Скорость-то падает. Камень, подпрыгивая, теряет энергию. При приземлении трется о воду, преодолевает сопротивление воздуха в полете. Не говоря уже о смещаемой оси вращения камня в следствии ударов о воду, что производит к его разбалансированности, а значит… — Юла падает. Почему-то этот прозаический разговор вернее прочего возвращает Щербину к осознанию того, где он сейчас. Не в теплой компании у речки упражняется в дружеском поединке на камнях, а в безотменном Чернобыле. И его минута на пути тоже уже закончилась. Бориса ждут недоделанные бумаги, проветренный номер (с учетом и так укороченного срока жизни, Щербина цинично предпочитает умереть скорее от пары набранных лишних бэр, принесенных с улицы, чем от затхлости помещения) и новая задача, которую он для себя вывел вот только что и важность которой — бесспорна. Юла падает, если смещается ось вращения. Камень тонет, если отклоняется с оси и тем самым дестабилизируется. Но и то, и другое — неживые, легко заменимые предметы, сбой которых максимум подпортит настроение соревнующемуся игроку — да и только. А вот что случится, если разбалансируется уже Легасов — подумать страшно. Он ведь тоже теряет энергию от каждого столкновения с реальностью, подобно камню, подпрыгивающему от воды. И сколько произойдет таких столкновений, прежде чем Валерий, движимый своим собственным импульсом — то есть конечной константой — тоже слетит с оси, не в силах перешагнуть чувство попранной справедливости и успешно обойти все старательно чинимые им Москвой препятствия? Особенно если учесть, что собственная судьба почти не волнует его? Щербина привык решать чужие проблемы. Или устранять то, что проблемой еще не стало. И четко знает: если Валерию не хватит собственного импульса, чтобы двигаться дальше несменяемым курсом, Борис подхватит. И добавит. Чувство безусловной веры кому-то Щербине по роду деятельности чуждо, но он уверен, что не ошибся. Он нужен Легасову, когда сам Легасов нужен всему миру. Не такая уж большая жертва на общее благо. Да и жертва ли? Если отбросить то, что Валера не всегда адекватно оценивает реальность своих запросов, а еще он куда упрямее Бориса, им весьма комфортно работается вдвоем. И даже более того, понимает Щербина, они не устают друг от друга. Хотя для этого есть все условия в виде непрекращающейся работы, отсутствия личного пространства и личного времени. Однако с тем же Пикаловым Борис ни разу не гнушается вечером включать «большого занятого человека», мол, беспокоить только по срочным вопросам. Хотя оба они понимают, что Щербина примчится если что решать и просто важный вопрос, такой уж у Бориса характер. А вот с Легасовым он даже не думает обговаривать подобное, зная наверняка, что с глупостями тот к нему не придет, а то, с чем придет, правильно подавать и оценивать будет уже Щербина. Наверное, так и работает слаженный тандем. В него не вписывается только то чувство, которое Борис ощущал сегодня не единожды. Когда Валерий упорно ловил его взгляд, вместо того чтобы прослеживать полет окатышей, и смотрел на него, как на кого-то важного. Когда показывал, как правильно бросать, когда почти смеялся над шуткой про последний путь для камня. Щербине иррационально хочется, чтобы таких моментов невеликого, но мгновенного почти счастья между ними было больше. Хочется видеть, как Легасов, работающий ничуть не меньше него, оживает, сбрасывая маску ресурса, необходимого для ликвидации аварии, и показывая ему человека. Хочется получить его улыбку, наконец, пусть даже и не по самому радостному поводу. Да что там, Борису просто жизненно необходимо ее увидеть. Не полузадушенную, не вымученную, не задавленную. Настоящую. Теперь, когда он заметил ее робкий призрак в лице напротив, Щербина знает, что цель эта вполне достижима. Нужно только приложить достаточно упорства и усилий. И того, у другого у него в избытке. Это теплое чувство, которое откликнулось в Борисе непривычно и незнакомо, а, может, за давностью лет полузабыто, люди обозначают для себя по-разному. Кто-то осторожничает, опасаясь громких слов и лишних фраз. Кто-то топчется на месте, то отрицая его, то допуская, то вновь боясь поверить. Кто-то, напротив, бездумно рискует — и чем неопределеннее ситуация, тем более вероятно, что карта выпадет битой, а все проиграть, чтобы вновь начать сначала, потом уже почти никогда невозможно. Именований этому чувству существует и вправду немало. Много ему и эвфемизмов. Объединяет их, пожалуй, только одно. Не красивое определение, не тихая фраза и не продуманное обращение со словами, когда при неблагоприятном прогнозе легко спрятаться в недомолвки. Не форма, а содержание. Мысленный призыв, квинтэссенция осознаваемого тепла, константа неодиночества. Хотя математики, пожалуй, назвали бы это вектором, состоящим по иронии судьбы из трех емких слов. Других слов. Ты мне нужен.