Оставляя свидетелями только долины, горы и ветер

      exil — hiboky

      Первое, что Юнги понимает, подняв глаза и столкнувшись со взглядом чужих тёмно-карих, так это то, что перед ним стоит некто действительно сильный. Не физически, а именно волевой и до невыносимого стойкий духовно — человек, замерший всего в шаге и даже не подозревающий, что прямо в эту минуту рушит все выстроенные спасительные баррикады одной тёмной души, что несёт своё тяжкое бремя не одну сотню лет, чертовски силён в своих устремлениях и той самой внутренней вере, что идёт от самого сердца и провоцирует непонятное чувство в груди ворочаться тяжёлым булыжником. Распознать его сложно — Юнги никогда такого прежде не чувствовал, и это тот самый случай, когда он переходит в фазу первичной агрессии: это касается абсолютно любого, на кого рассудок рычит грозным «чужак». Даже если он хорошо понимает, что в этом городе, где всё всегда решали контракты, чужак отныне в первую очередь сам Юнги: парень, замерший напротив него, это подтверждает одним только присутствием — где это видано, чтобы простой человек без какой-либо тени почтения или же страха подходил к Адепту так близко?       В Юнги нет гордыни. Но в нём есть понимание всей тяжести последствий от нахождения простого смертного рядом с такими, как он, а ещё в нём есть память и боль, которые он несёт в себе сквозь времена и поколения обычных людей — и именно по этой причине, когда парнишка делает ещё один маленький шаг в его сторону, он выпускает шипы.       — Пожалуйста, уходи, — это то, что говорит тот Адепт, которого называют Защитником Якса: ему до ужаса чужды взгляды такого характера, настолько живые и яркие, что завораживают всё его существо. А мальчишка-путешественник, который представился просто Хосоком, никуда не уходит — напротив, возвращается внезапно назад, ставит перед ним тарелку еды и его не берёт ни одна колкость, ни одно замечание, ничто не берёт, всё сносит, дурак, и только задаёт вопрос за вопросом.       А Юнги? Что Юнги? Терзаемый осколками внутренней боли, он почти сдаётся под натиском любопытного парнишки с копной светлых волос и в странных одеяниях путника, которое почти ничего не скрывает и почему-то волнует.       Он тёплый. Это то, что Адепт может сказать про него: вся совокупность отдельных деталей вплоть до удивительной ауры мягкости, резковатого, но вкрадчивого голоса и вздёрнутого носа обдаёт невероятной силой чего-то живого настолько, что становится неожиданно страшно — и снова непонятные камни в груди, которые больно смещаются в разные стороны словно в попытке разрушить какую защиту, о которой Юнги до этой минуты даже не знал. Ветер заплетается в его отросших волосах пшеничного тона, улыбки яркие, бережные, вопросы тактичные, но не очень настырные: юноше совершенно не страшно находиться с тем самым Адептом, которому подношений не делает ни один живой человек. Не страшно находиться с тем, от кого веет чужой смертью так сильно, словно он её буквально впитывал на протяжении...       Стоп.       Остановись, Защитник Якса, пока не натворил дел.       — Уходи, — повторяется после допроса. И тогда мальчишка уходит, оставляя его на веранде постоялого двора Ваншу терзаться странным безумием огромного количества чувств, которые тяжело пока распознать. Но самое главное из них — неожиданный страх, потому что Юнги не может отделаться от ощущения, что он внезапно предстал оголённым в тёмно-карих глазах Путешественника, который старается разобраться в проблеме города контрактов, который Адепты должны защищать.       Но зачем? Что ему это даст?       Юнги не может перестать думать об этом до рассвета, и даже пресытившийся глазам вид с последнего этажа постоялого двора не может оторвать его от мыслей о юноше, который хочет знать слишком много и идёт к этому верной дорогой.       Хорошо, что они больше не встретятся, думает Юнги не без облегчения.       А поутру — вновь глаза, улыбки и тарелка с едой.       — Ты меня прикармливаешь? Я, что, зверёк? — щетинится, хочет, чтобы Хосок уже наконец-то ушёл: не стоит смертным заставать его за процессом работы — Юнги может казаться угловатым и хрупким, однако еженощно борется с существами столь немыслимой мощи и такой непроглядной тьмы, что человек просто не выдержит подобных вот встреч.       — Нет, ты не зверёк, — негромко смеётся Хосок, приваливаясь спиной к высоким перилам, что ограждают веранду, а потом вдруг смотрит ему прямо в глаза и добавляет: — Но разве приятные разговоры не будут ещё лучше, если ведутся с хорошей едой?       — Кто сказал, что наш разговор мне приятен? — хмурится Адепт, но тарелку сильно держит в руках: вцепился пальцами, сдаёт себя с потрохами, даёт понять, что думал и не мог выбросить из головы и идти себе дальше — заниматься всем тем, что делал сотни лет до.       — Твой взгляд, — спокойно отвечает Хосок. — В них боль, одиночество и жажда узнать людей. Ты находишь нас интересными, Юнги, не отрицай, ведь это так.       — Вы странные, — неожиданно даже для себя самого поддерживает Адепт разговор. — И делаете много вещей, которые я считаю бессмысленными.       — Это каких же?       — Например, любите. Что такого в любви? — он не знает, как так получается, но Путешественник ему широко улыбается, и он такой ослепительно солнечный, что это ударами куда-то под рёбра и неясной легчайшей мелодией где-то в сознании — она разливается широкой прохладной рекой, что нежно оглаживает старые шрамы, касается всех неровностей-выступов Адепта-отшельника, который привык держаться как можно дальше, но с неизменным стойким желанием по итогу узнать о простых смертных больше.       — Любовь, Юнги, — Хосок смотрит на розовый от предзакатных лучей небосвод долгое время, а потом начинает задумчиво, будто взвешивая каждое слово, — это то самое чувство, которое толкает тебя на самое безрассудное, страшное. Ты от любви порой сам не свой: делаешь вещи, которые, как тебе думалось, никогда бы не сделал в здравом уме.       — Но тогда почему вы, люди, поёте о них столько баллад? — хмурится, не понимает: это всё такое новое, чуждое, совсем не понятное — Юнги такого ещё никто не объяснял никогда. Некому было, а тут, вот, мальчишка, по которому булыжники странно под рёбрами двигаются.       А Хосок ему улыбается: широко-широко и до безумия солнечно, будто второе светило спустилось сюда, на их земли, но словно лишь для того, чтобы осветить самые тёмные закоулки души одного Защитника Якса, на чьих руках и боль, и кровь, и ненависть к себе самому — не спрашивая, а просто, по факту, спустилось, чтобы... спасти? Юнги не знает. А потому ответ его удивляет так сильно, что заставляет крепко задуматься не на одну ночь вперёд:       — Потому что любовь также толкает нас на самые прекрасные в мире поступки. Она рождает в нас стойкость, силу и мужество. Рождает в нас цели. Рождает в нас нас других, ещё никем не изведанных.       И это то, о чём Юнги думает в тот самый момент, когда находит себя в полумраке на одной из небольших полян Ли Юэ, укрытых от лишних глаз бескрайней горной грядой. Наблюдающим, берегущим сон одного мальчика, который хотел знать больше и жаждал помочь той земле, которую Адепт был призван защищать до последнего вздоха.       То, о чём думает, когда находит себя тайно идущим на несколько сотен шагов впереди и расчищающим Хосоку пути от чудовищ.       Это то, о чём Юнги думает — и от мысли не может отделаться, от этого внезапного чувства избавиться совершенно не в силах, но следит, бережёт, не высовывается, чувствуя необъяснимую ярость, когда замечает, что Хосок заводит другие знакомства, улыбается кому-то ещё и начинает с кем-то дружить.       И себя ненавидит, потому что раз за разом думает, думает, думает.       ...А когда замечает, как рушатся полы Нефритового дворца под натиском Божества Вихря, то изменяет себе, потому что тело само рвётся вперёд без намёка на мысль — на помощь тому, кто с огромной высоты летит в гнетущую пропасть: к себе прижимает, чтобы прыжками приземлиться мягко внизу...       И не отпускать. Держать подле себя, чувствовать внезапную робость и лёгкую дрожь, пусть и может, что выдавить, столкнувшись с испуганным всплеском тёплого карего:       — Будь осторожнее, — и шаги назад. Дальше, потому что запрещает привязываться и привязывать себя к нему — тоже, пусть и знает, что с последним уже давным давно поздно.       Это то, о чём Юнги думает, стоя на веранде Вайшу и глядя на бескрайние долины и горы с высот полёта самых выносливых птиц: отпустить. У Хосока аура не этого мира, и если Адепт будет его насильно удерживать, то это кончится настоящей трагедией, он почему-то так сильно в этом уверен.       Но что становится совершенно внезапным, так это шаги — на этот раз только вперёд. А обернувшись, видит Хосока — и вновь с полной тарелкой еды.       И удержаться от улыбки не может:       — Ты меня точно прикармливаешь, словно зверька.       — Нет, ты не зверёк, — повторяется с лёгкой улыбкой и не отрывая глаз от чужих. — Да и не вижу больше смысла в чём-то таком — мне ведь уже удалось тебя приручить.       — Кто сказал?       — Твой взгляд, — и, поставив тарелку на ограждение, вдруг совсем-совсем близко оказывается, давая полный отчёт, что прямо в эту минуту рушит все выстроенные спасительные баррикады одной тёмной души, что несёт своё тяжкое бремя не одну сотню лет. Потому что касается пальцами тёплой щеки, а улыбаться не перестаёт ни на мгновение: — В нём я вижу то, что раньше было вне твоего понимания.       И Юнги замирает, не в силах даже вдохнуть. А Путешественник, головой покачав, только добавляет негромко, не разрывая контакта:       — Я уважаю твою боль, но в твоих муках одиночества больше нет смысла, потому что отныне я всегда буду рядом с тобой с целью разделить с тобой одну вечность.       Юнги, Защитник Якса, живёт уже сотни лет. На его руках и боль, и кровь, и ненависть к себе самому, однако прежде ему не приходилось испытывать ощущение единения душ с кем-либо.       А ещё он, прожив сотни лет, никогда не целовался.       Однако Хосок, Путешественник между мирами, исправляет эту оплошность здесь и сейчас.       На веранде постоялого двора Вайшу, оставляя свидетелями только долины, горы и ветер.