Ногу от колена до бедра сводит в самый неподходящий момент, когда он пытается перелезть через бревно. Подошва кроссовка скользит на мокрой траве, и Тёма растягивается на земле, едва успев выставить руки, чуть не вмазавшись виском в ствол дерева.
Ладони прошивает болью, влажная земля хлюпает, пока он пытается встать.
— Рус!
Бесполезно, не слышит. Светлая точка Русова фонарика всё дальше и дальше, сейчас скроется, и Рус не сбавляет шага — только ветки трещат.
Совсем оглох, придурок.
Тёма машинально отряхивает джинсы, шарит в траве, пытаясь найти выпавший мобильник. Естественно, хуй там. Чтобы что-то в такой темноте отыскать, нужен свет, а посветить можно только телефоном, который вывалился… ну понятно, короче.
Понятно то, что Тёма полный дятел. И, если Рус с парнями в ближайшие минуты его не хватятся, сидеть Тёме тут как минимум до рассвета.
Тёме почти похуй. В конце концов, идти ему не особо хотелось, это Рус всё подгонял. Кажется, это была Русова идея — туса в лесу. И здрасьте, всё как всегда: Рус чудит, Тёме расхлёбывать.
Тёма аккуратно перекидывает ногу через бревно, ставит вторую. В ногу всё ещё вгрызаются остатки судороги, он морщится. Идёт медленно, выставляя руки перед собой, почти на ощупь.
Дальше тропа, походу, ровная. Не поскользнуться бы только. Но глаза постепенно привыкают, Тёма уже начинает различать контуры стволов, веток, тёмные пятна листвы… вон там, левее, похоже, свет.
Это не луна: он теплее, ярче. Тот самый домик, который обещал Рус?
Тёма невольно ускоряет шаги. Мелькает мысль срезать напрямик, но стоит шагнуть в сторону с тропы, как резкая, неожиданная боль царапает предплечье. Матернувшись сквозь зубы, Тёма трогает острый конец сухой ветки, дёргает вниз, пытаясь обломать. Не получается.
Тёма всё ещё бубнит ругательства, возвращаясь на тропу.
Ничего, сейчас она, по идее, завернёт вправо.
И она заворачивает. Тёма выходит прямо к крыльцу, освещённому тусклой лампочкой.
Возле стекла вьются мотыльки, стукаются об него с тихим шорохом. Что-то пощёлкивает, потрескивает в листве совсем рядом с Тёмой — ему невольно становится не по себе.
Хочется поскорее подняться, потянуть на себя дверь, зайти в свет, в тепло. Светится только одно окно, слева от крыльца, Тёме видна белая тюлевая штора и тёмный край стола. Там ждут, у пацанов наверняка уже всё готово… но почему тогда музыки нет? Рус точно какой-нибудь бодрый рэпчик врубил бы.
Тёма ставит ногу на ступеньку — доски проминаются под его весом, поскрипывают. Тёма медлит, постукивая пальцем по перилам. А потом, тряхнув головой, поднимается быстро, легко. Если он ошибся — дверь просто-напросто будет заперта.
Дверь поддаётся.
Внутри доски такие же скрипучие, пахнет деревом и чем-то ещё, фруктово-пряным. Тёме разуваться неохота, хотя грязи из лесу он наверняка нанесет. Он проходит полутёмную веранду, ему надо в комнату, где горит свет.
На пороге комнаты вырастает силуэт — Тёма сперва промаргивается, до него не доходит, то ли это после темноты с глазами какая-то хрень, то ли…
Щёлкает выключатель, лампочка загорается и на веранде, заставляя Тёму зажмуриться.
Глаза он открывает не сразу, несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув.
Лебедев стоит, опираясь плечом о косяк — в сером шерстяном свитере, в спортивках. В тапочках, сука. Лебедев, который утонул в залитом подвале Минобороны. Уже месяца три как.
Перекреститься бы, по-хорошему, но Тёма даже не помнит, слева направо или наоборот. Или фак показать, но это как-то… неудобно?
Тёма чуть не ржёт от собственной дебильной логики, у него вырываются какие-то странные звуки — не то на всхлипы похожи, не то на уханье. А у Лебедева глаза раскрываются широко, он подносит руку к виску, медленно потирает костяшками пальцев.
— Артём.
Тихо так, устало. Ну, вроде как. Хрен знает, может ли Лебедев по-настоящему устать, он же, типа…
— Валентин Юрьевич, — выдавливает Тёма пересохшим горлом. Вежливость точно не помешает. — Здрасьте.
Лебедев молчит. Смотрит пристально, словно изучая, и всё никак не отводит взгляд.
Тёме стрёмно — ну а кому не было бы стрёмно на его месте. Надо бы аккуратненько, бочком — да к выходу, да бегом обратно по тропе, и хуй с ним, с лесом и с темнотой.
Тёма вместо этого с ноги на ногу переминается, прочищает горло.
— Вы, это, извините, Валентин Юрич, я пацанов искал, они, наверное, недалеко ушли… Пойду я. Извините.
Он наконец неловко поворачивается к двери, и его пригвождает к полу негромкое:
— Стой.
Лебедев делает шаг к нему, и Тёма снова разворачивается — лучше уж лицом к лицу, или не лучше, хуй знает… но у Лебедева волосы непривычно растрёпанные, торчат на затылке, как будто наэлектризовались, пока он расчёсывался. И на щеке, кажется, след от подушки.
Вот вообще ни разу Лебедев ни на какую потустороннюю хтонь не похож.
Хотя Тёме-то откуда знать, как хтонь должна выглядеть, он же не с битвы экстрасенсов и не с Рен-ТВ.
— Кого ты ищешь? — спрашивает Лебедев. — Что за пацаны?
— Ну, Рус, — Тёма пожимает плечами, — и остальные… Тут, наверное, ещё домики рядом, а, Валентин Юрич?
Лебедев морщится, моргает. Глаза у него покрасневшие, веки набрякли — точно дремал. А Тёма, олень, разбудил… погодите, но как, ведь Лебедев…
— Ну кто бы сомневался, — голос всё такой же тихий, тонкие губы едва разжимаются. — Сперва одна тарелка, потом другая, теперь вот это.
Лебедев коротко встряхивает головой, вновь всматривается в Тёмино лицо тяжёлым, цепким взглядом.
— Ты как сюда попал?
— Дверь открыта была, — Тёма виновато пожимает плечами. И, набравшись храбрости, задерживая дыхание на вдохе, тянется к руке Лебедева.
Рука тёплая.
И Тёму от этого соприкосновения, от тепла живого тела как-то сразу попускает, он расслабляется и даже не думает отдёрнуться, когда широкая твёрдая ладонь, сперва закаменевшая, обхватывает его кисть и медленно сжимает. Не больно, но с силой.
— Валентин Юрич, — выдыхает Тёма, рот разъезжается в дебильной улыбке. — Так вы не того?.. не умерли?
Тёмные брови приподнимаются в явном недоумении, и Тёма выдавливает из себя смешок.
— Ну, это, я думал, когда был потоп…
Лебедев вздыхает — шумно, и, кажется, с досадой.
— Я умею задерживать дыхание на несколько минут. Юля вовремя успела.
Юля, да, точно.
От короткого упоминания у Тёмы за грудиной расползается тупая боль, он смотрит на Лебедева растерянно, слова на ум не идут. А Лебедев отступает куда-то вбок, указывает взглядом на проём комнаты:
— Заходи.
— Валентин Юрич, да я…
— Заходи, — повторяет Лебедев с нажимом. Хмурится опять. — Явился же зачем-то.
— Да я…
Тёма вертит головой, осматривая, выцепляя взглядом стол с плетёной скатертью, громоздкий, советского вида шкаф, несколько стульев. И кровать, застеленную шерстяным покрывалом.
— Я потерялся, походу, Валентин Юрич, — разводит руками, неловко, боком садится к столу. — Парни ушли, а я вот… тут. А чё вы здесь делаете? У вас тут, типа, ещё одна секретная лаборатория? — вырывается раньше, чем Тёма успевает остановить поток слов.
Лебедев на дурацкую шутку, слава яйцам, не реагирует — опускается рядом, крепкие смуглые пальцы сцепляются в замок на колене.
— А я в отпуске. Нервы, так сказать, лечу. Это охотничий домик моего сослуживца, я у него ключи беру время от времени.
Тёма хмыкает. С такой-то работой точно подальше от людей сбежать захочешь, кто бы сомневался.
— Ты давно в лесу?
— Да хер его знает, — в висок отдаёт болью, вязкой, тянущей, Тёма морщится. — Рус обещал, что идти близко. Но чё-то нихрена не похоже.
— Ну и не торопись тогда. Успеешь.
Лебедев окидывает взглядом комнату, словно пытается что-то отыскать, и взгляд останавливается на прикрытой тарелке:
— Может, есть хочешь? Или по маленькой?
Тёма мотает головой. Почему-то становится смешно: полковник Лебедев… а, блядь, уже генерал… да похуй, Тёма твёрдо был уверен, что его уже не увидит — а вот тебе, выпить вместе предлагает. Тёма от такого бы на радостях по потолку ходил — когда-то, в другой жизни, когда он ещё надеялся впечатлить Юлю, показать себя нормальным парнем перед её батей…
Неужто такое было?
Он косится на Лебедева, ждёт, что ещё скажет. Лебедев говорить не торопится, сидит, подперев щёку, думает. Тянется в карман за телефоном, опять убирает, даже не посмотрев на экран.
Тёму потихоньку потряхивать начинает. Не то от нервяка, не то до организма только сейчас доходит, насколько Тёма в лесу промёрзнуть успел. Да и тут как-то… совсем не жарко.
Тёма придавливает подрагивающую ладонь ладонью, распрямляет плечи. Лебедев, заметив его движение, словно отмирает, приходит в себя.
— Ты как хочешь, а я чаю, пожалуй, заварю.
Поднимается, переливает воду из банки в чайник, щёлкает кнопкой. Снимает с полки коробку, что-то перебирает внутри — тихонько шуршит бумага.
Тёме сейчас почти не видно его лица. Чёрные волосы поблескивают в свете лампы; над рубашкой, чуть ниже того места, где они начинают расти, Тёма различает коричневатую корку шрама, и что-то внутри тоскливо сжимается. У генерала наверняка было полно возможностей заработать эту отметину… но Тёме упорно кажется, что раньше он шрама не видел — значит, это там, в подвале, пока Лебедев боролся, пока пытался не дышать…
Дыхание перехватывает резко, неожиданно, из лёгких словно выдавливает весь воздух. Тёма широко раскрывает рот, пытаясь ухватить хоть немного, цепляется за стол влажными пальцами. Из глотки вырывается хрип — и Лебедев оборачивается, а в следующую секунду тёплая ладонь лежит у Тёмы на виске, а другая рука, приобняв за талию, медленно проходится по груди поверх футболки.
— Дыши, Артём, — негромко, веско, не подчиниться никак нельзя. — Давай, вместе со мной: вдох… два… три… четыре… выдох… два… три. четыре… вдох…
Тёма дышит. Тёма спиной почти лежит на Лебедеве, уставившись в потолок.
В углу мерно гудит чайник, за окном что-то постукивает дробно, неровно. Наверное, мотыльки бьются в стекло.
Подушечки пальцев Лебедева, твёрдые, шершавые, легонько нажимают Тёме на подбородок: ты как? Карие глаза всматриваются, прищуриваясь.
Вывернуться, блядь, выскочить, дверью хлопнуть. Только не проваливаться в то, как Лебедев тонул и задыхался.
Нахуй.
Тёма отодвигается рывком, но подняться не получается, ноги толком не слушаются. Лебедев не держит силой, не останавливает. Просто смотрит.
Тёмины пальцы опять начинают дрожать, и внутри всё дрожит, сжимается вокруг холодного колючего комка.
Щелчок. Вода вскипела. Лебедев машинально косится на чайник, вновь поворачивается к Тёме и, блядь, сил у Тёмы нет на то, чтобы думать. Тёма просто выплёвывает этот скользкий больной комок, вернее, он сам вырывается наружу:
— Простите меня, Валентин Юрьевич. И Юля… она… она ведь…
Изнутри скручивает новая волна страха и боли — но не успевает проглотить целиком, Лебедев коротко произносит:
— Жива.
Тёма кивает. Кровь в виски стучит как те бабочки в окно — неровно, торопливо.
— Видишь, как получается, — Лебедев негромко вздыхает, Тёма спиной чувствует, как приподнимается и опускается грудь под плотной тканью свитера. — За одно я до сих пор хочу пристрелить тебя. А за другое я никогда не смогу тебе отплатить в полной мере.
Тёма молчит, пытается собрать в голове хоть что-то связное. Лебедев аккуратно отстраняет его, подходит к столу. Наклоняет чайник над кружкой.
— Получается, типа, я вышел в ноль? — Тёма улыбается через силу, приподнимаясь, ища глазами лицо Лебедева. — Не так плохо, а, Валентин Юрич?
Тёма пытается прочесть ответ раньше, чем Лебедев скажет — если он вообще захочет говорить.
Морщинки на лбу, чуть резче обозначенные. Чуть сведённые брови. Косые глубокие складки на щеках и в уголках губ — уголки слегка приподняты, словно он… ну, не улыбается, но…
Широкая ладонь ложится поверх Тёминых рук, сжатых в замок, и Тёма только сейчас чувствует, как занемели его собственные стиснутые пальцы, какие они холодные.
— Мне кажется, ноль — не наш случай, — Лебедев качает головой. — Ноль — это точка отсчёта, чистый лист. Пустота. А у нас с тобой, наоборот, через край.
— Как скажете, Валентин Юрич, — Тёма тихо смеётся, — из меня-то хуёвый математик…
Валентин Юрьевич смотрит на него не то с иронией, не то с сочувствием, тянется за кружкой. Пить не торопится, греет пальцы, прижимает к белому керамическому боку.
— Ты будешь?
Тёма сглатывает, машинально потирает ладони друг об друга. Проглотить что-нибудь горячее, что отогревало бы изнутри — как же охуенно… стоит потянуться за кружкой, и пряный горьковатый запах становится гуще, забивается в ноздри — к горлу подкатывает такая дурнота, что он отодвигается, мотает головой.
Валентин Юрьевич отпивает мелкими глотками, думает о чём-то. Тёма плотнее вжимается в свою толстовку, засовывает под неё ладони, и вроде становится чутка теплее.
Тёма так и сидит, привалившись к спинке стула, прикрыв глаза — и вздрагивает, когда ему на плечо легонько надавливают.
— Замёрз?
— Да фигня, Валентин Юрич… — он сонно мотает головой, а Лебедев обходит его стул, сдёргивает покрывало с кровати.
— Отопления нет, к сожалению, — аккуратно отодвигает край одеяла, перекладывает подушки. — Залезай как есть, Тём, не раздевайся. Одеяло толстое, как раз согреешься. И поспишь.
Тёма моргает, косится на постель, на Лебедева.
— Валентин Юрич, да мне, вообще-то, идти… — зевок раздирает рот, Тёма прижимает к нему кулак. Лебедев неодобрительно хмурится, узкие губы слегка сжимаются.
— До утра тебе точно никуда не надо. Ложись и спи.
На споры, вообще на любые слова Тёме не хватает сил — он благодарно смотрит на Лебедева, скидывая ботинки, ныряя под одеяло.
Легче не становится — наоборот, Тёму обдаёт холодом, его будто окунули в сугроб по подбородок. Он подтягивает колени к животу, зарывается щекой в подушку. Скоро постель нагреется, но пока она словно вытягивает из его тела тепло, и Тёма мелко дрожит, зубы стукают друг об друга — и он сжимает челюсти, матерясь по себя.
Лебедев смотрит на него, стоя у кровати, и тёплая сухая рука ложится Тёме на лоб — наверное, пробуя температуру.
Может, правда, простыл, пока по лесу мотался? Но тогда бы и в жар кидало, а он только мёрзнет. Или… вдруг всё-таки Лебедев… откуда он тут взялся, почему именно в этом доме, на который Тёма случайно набрёл… случайно?
Тёма не хочет додумывать. Тёма сдвигается к стене, пытаясь подпихнуть между холодными досками и собой кусок одеяла. Наблюдает, как Лебедев садится на край постели — медленно, осторожно, как поворачивается к Тёме лицом.
Карие глаза смотрят цепко, сосредоточенно. И с какой-то грустью, что ли — а может, это Тёме уже всякая хуйня начала мерещиться.
— Ложитесь, — бормочет Тёма, проводит ладонью по подушке. Наволочка резко и свежо пахнет стиральным порошком — от этого запаха, походу, ещё холоднее. — Вам тоже поспать надо…
Вам тоже надо, не может так быть, чтобы мне одному, что вы сейчас просто, сука, блядь, встанете, подойдёте к двери, как будто вам похуй… а с какой радости должно быть не похуй, вот же, встаёт, проходит мимо стола, а вон и дверь, сейчас откроется, сквозняком потянет так, что внутренности смёрзнутся к хуям…
Рука Лебедева тянется куда-то в сторону, пальцы дотрагиваются до выключателя, и в комнате становится темно.
И сразу тихо так. Только доски поскрипывают, а потом проминается кровать, что-то коротко, слабо стукает об пол — наверное, тапки. Край одеяла откидывают, и ещё раньше, чем Тёму обхватят за пояс и притянут ближе, он сползает с подушки, тычется щекой во что-то колючее, мягкое.
Шерсть свитера пахнет немного сигаретным дымом, немного — деревом, травой и чем-то сырым. Под головой медленно приподнимается и опадает грудь, затылком Тёма чувствует тёплое ровное дыхание. Рука, перекинутая через рёбра, тяжелая, твёрдая, но Тёма не хочет из-под неё выбираться.
Уже засыпая, прижимаясь боком к боку Валентина Юрьевича и скидывая одеяло до пояса, он чувствует, что его наконец перестало колотить.
***
Он просыпается как будто от толчка, садится в постели, моргая, осматривая залитую тусклым утренним светом комнату. В окно постукивают капли, сквозь занавеску видны потёки.
Его кроссовки, измазанные в земле, стоят рядом с тапками Лебедева. На столе недопитый чай, прикрытая крышкой тарелка. Рядом мобильник — Лебедевский, конечно, свой-то Тёма вчера проебал.
Поморщившись, Тёма сдвигается к краю, потирая затекшее бедро и стараясь не задеть Лебедева. Тот растянулся, чуть повернувшись набок, свесив руку с кровати, и, кажется, хмурится даже во сне. Интересно, что такого напряжного товарищу генералу снится — или рядом с таким долбоёбом, как Тёма, даже во сне приходится быть готовым к глобальному пиздецу?
Хмыкнув, Тёма суёт ноги в кроссовки. Холодные, сука. Ладно, водички бы попить, в сортир сгонять — и идти надо.
Чайник с водой на полке, нужную дверь Тёма без труда находит в коридоре. Заодно умывается над раковиной, вытирает лицо мягким серым полотенцем. Лебедевское, небось — да и похуй, не убудет с него.
Когда Тёма возвращается, Лебедев уже сидит на постели, подогнув ногу, и что-то листает в телефоне.
— Ну, типа, доброе утро, Валентин Юрич, — Тёма подходит. Лебедев поднимает взгляд.
— Доброе утро, Артём. Полпятого.
— А, так я вас разбудил? — Тёма морщится. — Ну извините, чё. Пойду я… у вас дверь захлопывается?
Лебедев коротко качает головой, встаёт.
— Куда ты пойдёшь?
— Ну, пацанов искать. Они небось где-то рядом.
— «Где-то рядом» только чаща, овраги и болото — водой уже наверняка успело напитаться, — Лебедев досадливо хмурится. — До ближайших домов километров семь.
Тёма пожимает плечами.
— Мне к Русу надо, мы ж вместе приехали.
— Рус тебя наверняка сам найдёт, если потребуется, — тонкие губы неодобрительно сжимаются. — Не ищи его. Тебе надо выбираться.
У Тёмы башка ещё со сна толком не варит, так что он молчит, отворачивается, зевая. Лебедев подходит к шкафу, выдвигает ящик, а Тёма смотрит на примятую постель, на одеяло, съехавшее краем на пол, на тюлевую занавеску, рассохшуюся деревянную раму под ней.
Тёме тоскливо и страшно. С чего вдруг — он не понимает сам, только чувствует, что надо идти, и ноги сами шаг к двери делают.
— Подожди, — негромко, веско. Лебедев бедром задвигает ящик, поворачивается к Тёме. В руках у него что-то чёрное, вроде ремешка.
— Пользовался когда-нибудь?
На раскрытой смуглой ладони — часы со светящимся экраном, кроме времени ещё полно всяких значков. В рекламе такие часто крутят — «умные», заместо телефона и ещё кучи всякой хуйни.
— Нахуя мне? — Тёма дёргает плечом.
— Сложного ничего нет, разберёшься, — невозмутимо отзывается Лебедев. — Вот здесь — навигатор, — щёлкает по экрану. — В лесу работает, я проверял.
— Да нафига, а? — Тёма с трудом сдерживается, чтобы не матернуться ещё. — Блин, серьёзно, Валентин Юрич, я дойду нормально.
Лебедев смотрит устало.
— Я тоже не знаю, нафига. Но ты возьми, Артём. Вдруг поможет.
Голос у него тихий — как вчера, когда Юлю вспоминали. Может, именно из-за этого Тёма всё-таки протягивает руку, даёт застегнуть на запястье ремешок.
— Как выйдешь, бери влево, наискосок, — Лебедев вместе с Тёмой идёт к двери. — Попадёшь на тропу, с неё не сворачивай, на мелкие тропки внимания не обращай, с навигатором сверяйся почаще. Если что — звони, мой номер вбит.
Тёме хочется скорее уйти. Тёме нужно скорее уйти, его как будто в спину что-то подпихивает.
Но, прежде чем сбежать с крыльца, он поворачивается к Лебедеву. Неловко, не успев подумать, дотрагивается до его пальцев, и тёплая, сильная ладонь крепко жмёт Тёмину руку.
***
Валентин просыпается, когда солнце вовсю бьёт в глаза, а на часах полвторого. В висках ломит, во рту сухая, противная горечь — будто вчера перебрал чего-то не особо качественного.
Он долго стоит под душем, тщательно намыливаясь, промывая волосы, вдыхая резкий ментоловый запах. Закидывает наволочки, пододеяльник, простыню в корзину для белья вместе со вчерашней одеждой. Чай выплёскивает, наводит новый и, устраиваясь на крыльце с тарелкой бутербродов, чувствует, как шум в голове понемногу успокаивается.
В телефоне пропущенный от Леонида — Валентин перезванивает, интересуется, как дела в лаборатории. Тот докладывает подробно, обстоятельно, а когда Валентин переходит на чуть менее официальный тон, Леонид спрашивает, как отдых.
Хорошо отдых, как ещё-то. Не рассказывать же, что вчера то ли на болоте чем-то надышался, то ли успел надраться до беспамятства и галлюцинаций.
Леонид слушает про сон до обеда, тишину и лесной воздух, вздыхает с завистью. Валентин уже собирается закончить разговор, когда учёный вдруг вспоминает:
— Валентин Юрьевич, а Ткачёв-то, похоже, всё-таки выкарабкается. Сегодня ночью стабилизировались показатели, его из комы выводят. Не зря вы его амнистией занимались.
— Не зря, — рассеянно отзывается Валентин. — Да… Сообщайте мне и дальше об изменениях.
— Конечно, Валентин Юрьевич. А вы к нему не пойдёте?
— Я?
— Это да, глупость ляпнул, извините, Валентин Юрьевич, — Леонид явно теряется, — вам-то, конечно, незачем, наоборот… после всего, что он натворил…
— Я приеду.
Валентин трёт кончиками пальцев ноющий висок, крепче вжимает костяшки. Медленно поднимается на ноги, сходит с крыльца, идёт по дорожке, машинально поглядывая по сторонам, прислушиваясь к привычному птичьему свисту и пощёлкиванию в кустах.
— Да, приеду. Всё равно надо в город, часы купить. Новые. С навигатором.
