Отголоски

      Ему по-прежнему снится его смерть. Очень редко, но всё-таки снится, и когда он подскакивает на постели с глухим, полузадушенным вскриком, то почти сразу его оплетают тонкие руки, а ласковый голос нашёптывает чуть дрожащее: «Всё хорошо, Клаус. Всё хорошо».       Он холодный и потный до кончиков волос, но она всё равно целует его, прижимая к груди. Её сердце стучит над ухом, и Клаус тяжело дышит, прислушиваясь, пока веки не начинают тяжелеть, и он с облегчением не закрывает глаза: этот тихий, слегка частящий звук успокаивает взбудораженное сознание.       Мимоза гладит его по волосам, пока он, судорожно обхватив её руками, окончательно не приходит в себя и не сползает с постели, с отвращением сбрасывая мокрую рубашку. Отирается ею в слабом свете ночника, иногда даже не берёт сухую пижаму и возвращается обратно, устало массируя переносицу и виски. Мимоза грустно сидит на постели, молча раскрыв руки, и Клаус прижимается к ней, чувствуя себя до постыдного слабым. Они ложатся в гору смятых подушек, и ощущение от этих объятий можно сравнить разве что с исцеляющей магией, просачивающейся под кожу согревающими волнами.       Мимоза никогда не говорит ему про выступившие в уголках глаз слёзы, но он знает, что она всё видит. Её ласковые, тёплые руки стирают следы кошмара, и Клаус дышит её запахом, который действует лучше любого успокоительного. Заснуть сразу у него никогда не получается, но он старается лишний раз не шевелиться, чтобы не потревожить Мимозу, рука которой скоро перестаёт перебирать его волосы. И лишь убедившись, что она крепко спит, позволяет себе лечь поудобнее, ещё какое-то время глядя в потолок и удерживая в ладони её расслабленно согнутые пальцы.       Но просыпаются они, всё равно тесно обнявшись.       Год-два назад его привычкой было сидеть допоздна на следующий вечер, чтобы усталость выгнала из головы смутное опасение провалиться в новый кошмар, но Мимоза быстро пресекла это, упрямо выходя искать его в длинном халате поверх ночной сорочки. Заставила вернуться раз, потом — второй, и после третьего Клаус нехотя отказывается от идеи изображать бурную деятельность до полуночи. Поэтому, переступая порог комнаты после душа, практически всегда застаёт Мимозу сидящей на постели и переплетающей длинные волосы в лёгкую косу.       Её движения плавные и изящные, и с тем же изяществом она, завязав волосы лентой, наклоняется над ним, щекотно обводя кончиками пальцев линию скулы, прежде чем поцеловать. Ночник разбавляет синеву комнаты, всё вокруг кажется приглушённо желтоватым, а она пахнет, как только-только распустившаяся чайная роза, окончательно сосредотачивая его мысли на себе и ни на чём больше. Порой им даже становится недосуг избавиться от одежды, но в этом тоже есть особая прелесть пылкой нежности, с которой они отдаются друг другу сквозь шёпот и бесконечные прикосновения.       Как и в том, что дальше поцелуев всё может и не зайти.       Её ласковые руки касаются его так трепетно, что сердце не находит себе места и ни одно слово не кажется подходящим, чтобы уместить в себя смысл чувств, безвыходно теснящихся в груди. Поэтому Клаус зачастую напряжённо молчит, и это странное, пугающее своей необъятностью, состояние души захлёстывает его с головой, словно хочет утопить.       А когда они уже лежат, прижавшись друг к другу, он неожиданно для себя может начать говорить о чём-то отстранённом, постепенно погружаясь в расслабленную полудрёму. Лишних мыслей нет, ожидания нового кошмара — тоже. Есть только Мимоза — тёплая, спокойная, его первая и единственная, которой Клаус доверяет настолько, что не прячет позорные слабости, для всех остальных держа наготове отполированный образ рыцаря-чародея.       И именно благодаря ей он неизменно хорошо высыпается.