В отражении Атлантического океана

На базе холодно настолько, что пуховик не помогал совсем, а наоборот жалил своей гладкой поверхностью лицо, которое Арсений упорно пихал в ворот. Он под свитер натянул водолазку, под неё майку, руки из карманов не вытаскивал ни на секунду, а всё равно холодно, как в Антарктиде… Ах, да. Хотя на самом деле в Антарктиде не так уж и холодно. Надо чинить обогреватель, но без опытного человека за технику браться не стоит — она хоть и добротная, российская, но ждать потом неделями детали взамен сломанных не хочется. Как и сидеть без тепла. Арсений знал себя, и свою самонадеянность, и что единственное решение, которое он мог предложить, — долбануть хорошенько по батарее, чтобы не канючила, и ждать чуда. Не самая разумная мысль от работника исследовательской станции, но и спрос с Попова не большой. Он ведь биолог, химик, геолог — творческая натура, если обобщить, так что копаться в проводах и шестерёнках (которые, кстати, даже не включены в нагревательный элемент) — для него задача чуждая. Он кутался в пуховик ещё сильнее и косился на термометр, висящий у самой двери. Тот показывал минус четыре, но у Арсения лицо кололо холодом на все минус пятьдесят. Он с нескрываемой гримасой недовольства и страдания вытащил левую ладонь и сильно потёр ею покрасневший, как у городского алкоголика или Деда Мороза, нос. Не помогло. Рация на столе молчала, не издавая совершенно никаких звуков, и Арсений, уже в конец замучившийся ждать, схватил её сам и зажал кнопку. — Ну где там? Обещал же прийти к часу! Время на большом мониторе компьютера показывало почти половину второго, и Арсений знал, что ещё дольше сидеть без дела он не сможет. У него этих самых дел не то чтобы очень много, конечно, — если честно, сегодня всего одно. Но заносить в базу данные всех взятых вчера почв — та ещё морока. Провозиться придётся несколько часов точно, а он хотел ещё на воздух выбраться хоть раз за неделю нормально, а не простыми перебежками. Хотя с таким-то холодом ему оно, возможно, и не нужно совсем, но хочется. Природа манила. Антарктида с её тёмно-зелёным мхом, чёрным океаном и пустынностью, с её грубыми чертами и намеками на ледники где-то в самой глубине тянула обратить на себя внимание и насладиться покоем, растекающимся по неровной земле. Арсению тут спокойно всегда, хорошо, вдохновляюще. Он ездил каждую неделю на материк, не всегда даже с какой-то конкретной целью, и рассматривал тамошние низенькие деревья, которые неумолимо тянутся к тусклому солнцу; птиц, по праву считающих себя тут единственными постояльцами; перекликающиеся друг с другом невысокие горы. Постоянная прохлада, заставляющая мозг работать сильнее, дольше, Арсению тоже нравилась. Он жару не переносит — понял ещё в Омске, когда пацаном его тащили пинать мячи во дворе в самый разгар лета (мячи он, кстати, тоже невзлюбил). У них там сильно горячо на улицах, конечно, не бывало, но всегда казалось, что даже при плюс двадцати мозг отключался сам, оставляя только бешеное желание разрушать, дебоширить и «жить жизнь», как называли это его друзья и знакомые. Вот только у Арсения эти порывы вызывали скорее неприязнь, чем радость, потому что ему всегда хотелось быть из тех, кто «жизнь живет», не чтобы бездумно орать на улицах, тесниться в компаниях с гитарами и коньяком и откладывать эти моменты безумств в памяти, а чтоб рассуждать и развиваться. Ему всегда хотелось стать кем-то важным. Умным настолько, чтобы его мыслительный поток слушали взахлёб, записывали на диктофон для научных статей и учили потом в школах и университетах. Арсению хотелось чего-то стоить — чего-то дорогого и необычного, и холод Омска, а теперь и Южного полюса, в этом помогал: трезвил, одёргивал от лишнего и постоянно тыкал в спину, напоминая, что вообще-то у героев всегда есть цель и заключается она не в играх и не в прожигании времени. Здесь, в Ватерлоо, было гораздо теплее, чем на родненьком Севере, но легче: ни звуков города, ни интернета, отвлекающего от идей, ни шумных и гундящих коллег по работе, которые одним скопом вечно разводили сплетни вокруг и шушукались, шушукались, шушукались без перерыва. Здесь были только километры пустоты, очищающей голову, и тишина, разбавляемая редкими, но важными разговорами. Тут даже голоса людей звучали как-то по-другому: тише, короче, глубже — и это Арсению в Антарктиде нравилось. — Да идёт, Арсень Сергеевич, у нас тут просто тоже форс-мажор, потерпи, — дружескую усмешку Арсений поймал даже через рацию, поэтому, несмотря на всё ещё недовольное настроение, чуть расслабился, откинувшись на стуле. Он улыбнулся легко, чего, конечно же, никто не увидел, и вернулся к короткому разговору. — Ладно, жду, — откликнулся Арс, и рация снова устроилась в молчаливом пикете на большом деревянном столе. Рабочее место Арсения чистотой всегда искрилось, он был педантом от макушки до кончиков ногтей, и для него порядок всегда стоял на первом месте. Правда, из всех коллег он был такой один «зануда», из-за чего свой идеал он мог достичь только вот здесь — в своём малюсеньком кабинете, вычищая его каждый раз в конце рабочего дня. В чистоте он чувствовал себя лучше, она помогала ему настроиться на рабочий процесс, и Арсений гордился — по-настоящему — своим эталонным кабинетом, хоть и не говорил об этом никому, чтобы не выглядеть совсем уж претенциозным дураком. У него было правильно: стол, идеально пустой, с единственной рацией и монитором, на металлических полках папки, расставленные по цвету и алфавиту в ровный ряд, а в шкафу сзади на вешалке его халат с бейджем— выглаженный и с лица, и с торца, и с изнанки. Последний висел там, к слову, почти всегда, и Арса это немного расстраивало, потому что тот не особо был нужен, когда посторонних на базе не находилось (а их никогда не находилось тут), а Арсению до ужаса хотелось иметь возможность им всё же выпендриваться. Поэтому он искал возможность пощеголять в халате почти всегда, но выходило это, лишь когда он встречал раз в два года новичков или работал с Димой над чем-нибудь особенно интересным... По мнению остальных шести членов их коллектива, интересного в этой глуши было не так уж и много, но именно поэтому с Дмитрием Темуровичем Попову и нравилось работать больше других. Они хоть и цапались стабильно каждые полчаса во время совместной деятельности, всё равно умудрялись находить простое в прекрасном и прекрасное в простом. А ругались они всегда несерьёзно и отчёты писали по-дружески напополам, так что страшного в их ссорах ничего не было, они больше веселили и вносили разнообразие в монотонный, зацикленный день. В комнате всё ещё было тихо и холодно, Серёга, судя по всему, чинить обогрев не торопился, а печатать Арсению Сергеевичу уже пора было начинать. Он, снова сморщив лицо, грустно вздохнул и потёр ладони друг о друга, чтобы немного их разогреть и только спустя минуту, в которую пришлось сконцентрироваться на деле, прикоснулся к клавиатуре: ввёл свой очень замороченный пароль, открыл новую страницу и несколько секунд просто смотрел в экран, надеясь, что закончит поскорее. Папка из устроенного под столом ящика перекочевала на стол, и Арсений решительным движением открыл её на нужной странице. Тишина ничем не нарушалась, и это помогло ни разу не сбиться с намеченного плана и забить первую страницу всего за тридцать семь минут. Арсений снова откинулся на спинку очень неудобного стула (который постоянно просил ему заменить) и бросил блуждающий взгляд на пустую стену, случайно цепляя на ней след от гвоздя. Мрачная, выкрашенная в какой-то грязный оттенок голубого стена поблескивала в таком же голубоватом свете потолочной лампы и выглядела до боли печально. Но Арсению нравилось, потому что по санитарным нормам красить на всей базе можно было только спальные комнаты и вот эти их каморки, чем-то напоминающие офисные кабинеты, только более безжизненные. А значит, на контрасте с остальной серостью этот голубой оттенок выделялся свежестью и красотой. Кто угодно, увидев этот почти советский дизайн с металлическими, крепко ввинченными в стены полками, неудобным стулом и шкафом, похожим больше на холодильник мясника, посчитал бы это место ужасающе бездушным, как больничные палаты, хранящие в себе безразличие к пациентам, или камеры в тюрьме. Кто угодно, кроме Арсения, у которого в столе в дальнем углу лежало втихаря стянутое с кухни овсяное печенье, на металлической полке сверху прятался томик «Мёртвых душ» (который он взял шесть лет назад из дома, чтобы дочитать наконец-то), а за монитором, где-то в проводах, так, чтобы никто не смог легко увидеть беглым взглядом, лежал сложенный из бумаги журавлик. И все эти мелочи не давали атмосфере вокруг стать такой же «бездушной». Арсений смотрел на стену без единой трещины и неровности и медленно моргал, вспоминая, что на ближайшую поставку он выписал себе в прошении настенные часы. Ждал их Попов с упоением, ему всё не терпелось услышать этот едва различимый тикающий на фоне звук, одновременно убаюкивающий и строгий. От передышки между страницами Арсения отвлекла шипящая рация, нарушившая облюбованную не раз тишину, и пришлось заставить себя отвернуться. — Задерживаемся, Арс, — послышалось из динамика, и отвечать на это не было никакого смысла. Потянувшись, Арсений только сейчас вспомнил о неработающей батарее, и тело рефлекторно дёрнулось, покрывшись мурашками. Он подумал немного, несколько раз пролистал оставшиеся в папке семь страниц и решил всё-таки отложить ненадолго работу. В коридоре было так же холодно, как в кабинете, и это было ожидаемо, конечно, но всё равно неприятно. Не закрывая дверь на случай скорого прихода Серёжи, Арсений пошёл в сторону их более «жилого» корпуса, где находилась кухня. Вообще, оставлять кабинет открытым по правилам безопасности (и ещё куче правил конкретно их исследовательской базы) было нельзя, но, знаете, пытать человека морозом более сильным, чем снаружи, тоже. Так что совесть Арсения была чиста. Июль был в самом разгаре, и по сути своей, до пиковой точки холодов в августе было ещё далеко, но природа как-то не спрашивала и бахнула морозом сразу под минус восемь, что было для Антарктиды невероятной редкостью, и каждый из них как-то не был готов к этому, экстренно вытягивая тёплые вещи из шкафа. По мере приближения к кухне становилось всё менее холодно, и совсем скоро Арсению даже стало жарко в пуховике, но снять его он не торопился. Открывая тяжелую дверь в их любимую всеми комнатку, Попов ожидал увидеть внутри кого-нибудь из коллег, закутанного в рабочую куртку по самые щёки, но внутри, было пусто, даже чайник оказался на удивление холодным и пустым. Здесь обогрев работал отлично, и даже без пуховика подмышками и на шее проступал пот. Арсений снял и откинул пуховик на промятый широкий диван у стены и поставил чайник. А потом полез обшаривать шкафы в поисках чего-нибудь съестного. Выудив в итоге с верхней полки кукурузные хлопья и потратив на их рассмотрение пару минут, он всё же решил, что особо не голоден. Поэтому, вместо того чтобы заняться перекусом, он завалился на диван рядом со своим пуховиком и раскинул ноги, чувствуя, как после часа сидения на неудобном стуле, будь он неладен, спина расслаблялась наконец. Задремал Арсений минуты через четыре под свист чайника и едва прорывающийся из-за него звук бульканья воды. Проснулся примерно через столько же, но не сам, а от гремящего звука керамической посуды. — Прости, — прошептал зачем-то смущённый Антон, — хотел бутер себе сделать, будешь? Есть всё ещё не хотелось, но Арсений машинально кивнул и потёр руками глаза, чтобы окончательно проснуться. — Как дела? — спросил он немного сонно и стал внимательно наблюдать за тем, как Антон пытается раскрыть запечатанную упаковку хлеба. — Вам передали заканчивать поскорее, — ответил он, имея в виду не конкретно Арсения, а всех их учёных в целом, но Попов всё равно фыркнул и отвернулся, театрально сложив руки на груди. — Пусть ждут, мы тут работаем, как можем, — ответил он сердито, на что Антон разразился мелодичным смехом и покачал головой. — Забей, они всегда так говорят. У них, видимо, прописано где-то в правилах, что заканчивать разговор нужно именно этой фразой. Арсений кивнул, соглашаясь с Шастуном, и поднялся с дивана, чтобы стащить свой законный бутерброд. В который раз он оказался самым вкусным из всех, что Арс когда-то пробовал. — Ты, кстати, куртки не перепутал? — поднял бровь Антон, разливая чай по чашкам, и покосился в сторону валяющегося на диване пуховика. Арсений уже и забыл о том, что ему было холодно. — Да я не подумал как-то, что батарея навернётся, — оправдался он, доедая бутерброд, и словил на себе сожалеющий взгляд, — да серьёзно, не стал брать утеплёнку, думал, что и так просижу. На эти слова Антон только недовольно качнул головой и уселся за маленький столик. Чай они допили уже минут через десять, и Арсений, которому нельзя было больше оттягивать момент, встал, намереваясь вернуться к работе. — Стой, — окликнул его Шастун, поднимаясь с насиженного места, — возьми мою, я всё равно сегодня тут торчать не буду. Он в два широких шага подошёл к Арсению, подхватив по пути свою утеплёнку со стула, и накинул её на скрытые плотным вязаным свитером плечи. Попов спорить не стал, только поблагодарил коротко и вышел из кухни. Стало теплее. *** Без человеческого присутствия, кажется, воздух в кабинете стал ещё «свежее», и Арсений разочарованно выдохнул, усаживаясь обратно на стул. За двадцать минут в тёплой кухне его слишком сильно разморило. Работать не хотелось совсем — только спать и кутаться в одеяло, но уже через несколько минут это ощущение прошло, выбитое минусовой температурой, и Арс был готов пахать дальше. Именно за это он и любил прохладу, она ставила мозги на место и помогала настроиться, не рассеивая внимание на задачи помимо «сделать побыстрей». Монитор затух за время его отсутствия, и пришлось вводить пароль ещё раз. В этот заход Арсений планировал довести дело до конца и больше ни на что не отвлекаться, но стоило ему перевернуть страницу в папке, как он замер, сразу забыв обо всем. Маленькое оригами в виде белой лягушечки покоилось между страницами прямо под графой «даты исследования», и Арсений улыбнулся так по-дурацки счастливо, когда рассмотрел нарисованные черным маркером глазки-точечки на нём. Стало светлее, как будто лампочка над головой вдруг переквалифицировалась в лампу накаливания и перегрелась. В груди что-то зашебуршало, и Арсений осторожно, будто боясь сломать эту аккуратно сложенную конструкцию, подхватил её двумя пальцами и несильно сжал, представляя, как настоящая лягушка возмущенно квакнула бы на его манипуляцию. Поделка была совсем крошечной, размером едва ли с фалангу арсеньева указательного пальца, но казалась почему-то такой большой и такой значимой. Конечно же, никаким секретом она не являлась, и, даже более того, Попов мог точно сказать, кто оставил её тут, но, несмотря на это, он всё равно воровато осмотрелся по сторонам, открывая в столе ящик, и спрятал оригами в том же дальнем углу, где уже пару недель хранил «стратегически захваченное» овсяное печенье. Журавлик, подаренный тем же человеком год назад, расстроился такому особенному отношению, но сказать, увы, ничего не смог, поэтому продолжил пылиться за монитором, клюя носиком какой-то провод под собой. Помнил бы он, что когда-то его с такой же (если не большей) нежностью тоже спрятали подальше от чужих глаз, то так бы не расстраивался. Но помнил это только Арсений. Он улыбаться не престал до самого вечера и вторую страницу закончил вбивать в два раза быстрее. *** В лаборатории пахло мокрой землёй и спиртом, и Арсению этот запах казался не менее чем великолепным. Они с Димой провели тут почти целую ночь, возясь с почвой из разных уголков страны, образцы которой им прислали вчера, и перебрасываясь шутками. Но даже так усталость победить не удалось, и к четырём утра весь их взаимный стёб пропитался напряжением. — Учился столько лет, чтобы в земле копаться, — причитал Дима, в то время как у Арса сил не осталось даже на то, чтобы улыбнуться ему в ответ, — говорит же мне жена, чтоб я ехал в Воронеж уже, открывал бизнесок и не мучился, так нет же — страдаю. Бровь Арсения всё же взлетела вверх, и он вопросительно посмотрел на друга, уточняя. У Димы сложно было понять, где сарказм, где правда, а где он свой стендап начинает вести, так что всегда лучше было переспросить, перед тем как смеяться. — Правда говорит? Выражение лица Позова изменилось так же резко, как у них подлетала раньше крышка электрического чайника при закипании (спасибо, что недавно новый прислали, который способен без боли существовать). — Да нет, сказала когда-то в шутку только, — мягко улыбнулся он, вытаскивая предметное стекло из-под микроскопа. Они уже минут десять как приступили к уборке, но затянули её из-за усталости похлеще, чем создатели «Санта-Барбары» свой культовый сериал. Арсений, получив негласное разрешение, улыбнулся почти незаметно и расстегнул свой уже не такой идеально гладкий халат. От теплоты в чужом голосе, от искрящихся глаз и спокойного выражения лица при разговорах о второй половинке, Арсу становилось немного тоскливо. Не из-за тяги к такой же любви или — ни в коем случае— зависти, а из-за того, что при такой любви и таком стремлении Дмитрий Темурович не останется с ним надолго. Ему есть куда отсюда возвращаться, и есть человек, который его ждёт, поэтому вряд ли он останется работать столько же, сколько Арсений, а учитывая, что Дима и без того с ними уже целых три года, то времени на совместные исследования остаётся совсем чуть-чуть. Попов его понимал, ведь если любишь — тянешься к своей настоящей любви и через тысячу, и через две тысячи километров и всегда хочется быть рядом, целовать, обнимать, а не ждать тоскливо возможности созвона по вечерам и представлять тёплую встречу. По Диме видно было, что он скучал, а значит, скоро он должен был сорваться, как когда-то сорвался Стас. И тогда скучать по нему уже будет Арсений вместе с остальными ребятами. Они ведь за годы совместной работы становятся привязаны друг к другу едва ли не сильнее, чем братья и сестры, живущие в одной семье. И расставаться с кем-то каждый раз сложно. Возможно, Позов продержится ещё годик, может, два, но скоро точно соберёт вещички и, пожелав им всем удачи, укатит в Воронеж. Арсения в Омске особо никто не ждёт, только мама и папа, а ещё женщина из продуктового у дома — Галина Витальевна, к которой он бегал двадцать лет подряд сначала за хлебом, потом за мармеладом и чипсами и, наконец, за табаком. Не факт, конечно, что спустя столько лет она помнит имя и лицо живущего в соседнем доме мальчишки, но сама тётя Галя всегда уверяла его, что «воспитав кого-то с самого первого класса, его уже никогда невозможно забыть». Поэтому в своей воображаемой теории Арсений дал этой женщине полное право его ждать, подняв выше даже старых школьных знакомых (университет он заканчивал не там и особых связей у него ни с кем из тех ребят не осталось). — Домоешь сам? — ухмыльнулся победно Дима, как будто это и не вопрос был совсем, а потом отошёл ближе к выходу, стягивая с себя униформу и кивая. Возражений не последовало, Попов покорно двинулся в сторону глубокой раковины и без слов включил холодную воду. Дима ушёл, когда Арсений уже почти закончил, но прочувствовать одиночество как следует Попов не успел, потому что через несколько минут в двери постучали. Кучерявая макушка показалась в проёме двери, даже не дожидаясь ответа, и, как только Арсений заметил её, у него по лицу улыбка расползлась такая счастливая, что щёки пригрозили треснуть, но Арс упорно делал вид, что это совсем не так. — Тебе сюда нельзя, вообще-то, — сказал он, закрывая кран, и не стал торопиться разворачиваться навстречу Антону. Шастун его не слушал совсем, подошёл дальше, к столу с микроскопом, где ещё недавно мялся Димка, и скрестил руки на груди, осматривая лабораторию. Ему сюда и правда было нельзя, потому что он у них не исследователь (если только с огромной натяжкой), но на базе всего восемь человек, да и правила они устанавливают сами, потому что с годами у них даже начальник не обозначался никак по-особенному, будучи обычным Мишей, что уж говорить о соблюдении остальных правил. — Вы задержались маленько, — выдал Антон и дотронулся до микроскопа указательным пальцем, как мальчик в игрушечном магазине, который увидел какую-то очень новую и очень незнакомую ему игрушку. Но это он переигрывал, конечно, потому что за три года он микроскоп не только видел, но и использовал, — актёр. — Работаем, — просто ответил Арсений и выхватил устройство прямо из чужих пальцев, чтобы убрать в шкаф. Антон чуть обиженно надул губы (ну, точно дитё) и внимательно проследил за Поповым, пока тот запирал дверцу на ключ. — Бля, да не украду я твою прелесть, — засмеялся он спустя несколько секунд обиженной тишины, и его кудряшки забавно дёрнулись, привлекая к себе слишком много внимания. Волосы у него кудрились как-то через раз, это Арсений уже давно заметил, но понять логику или разгадать секрет так и не смог. Приходилось наслаждаться редкими моментами, когда русые волосы крутились в завитки и залипать на них столько, сколько они вообще могли продержаться (если держались вообще). Антон всегда смеялся долго, солнечно. Он не замолкал никогда в один момент, как по нажатию кнопки, и не пытался успокоить самого себя — наоборот, он открыто и эмоционально хохотал, улыбался и издавал глупые звуки, когда ему этого очень хотелось, и не стихал, пока этот порыв внутри него не проходил сам. Вот и сейчас он расслабленно продолжал улыбаться, глядя Арсению в лицо, и с перерывами посмеиваться легко и беззаботно. На часах было начало пятого, а Арсений ещё даже не ложился, но сейчас спать не хотелось совсем. Ему грех жаловаться, если покопаться. Антон вот высыпался примерно никогда, но постоянно ходил радостный и улыбчивый. Им всем стоило у него поучиться. Шастун у них вообще человек едва ли незаменимый и железобетонный, потому что одна его обязанность проверять все приборы связи на станции по чёткому графику в час дня, одиннадцать вечера и четыре утра чего стоила. Никто бы такой режим не вывез, а он вот хохотал во весь голос и об этом даже не думал. Пришёл к Арсению вот после проверки, хотя спокойно мог пойти лечь спать. Попов, не задумываясь, занял пустое место рядом с Антоном, облокотился о стол за собой и повернул голову, чтобы продолжить разглядывать кучерявого парнишку, у которого родинка на носу совершенно смешная, глаза чуть выпученные и большие, а ещё крошечный порез на щеке (видимо, неудачно побрился). Он пялился так открыто, что не заметить этого было просто нельзя, но Антон всё равно будто не замечал, или делал вид, или не придавал этому значения. Оба молчали какое-то время. Антон бегал глазами по лаборатории, удерживая лёгкую уютную улыбку на губах, а Арсений не отрывался ни на секунду от Антона. — Ты тут надолго ещё? — спросил Шастун наконец и повернулся навстречу голубым глазам. Арсений только фыркнул и оглянулся по сторонам, проверяя, всё ли было в порядке. — Уже закончил, — кивнул он, а потом с беспокойством спросил, вспоминая свою же недавнюю мысль: — спать хочешь? В ответ только коротко покачали головой в отрицании, а потом Антон нежно, но уверенно взял Арсения за руку. У Попова сердце сжалось и дёрнулось от такого простого движения, и он крепче перехватил чужую ладонь так, чтобы точно не вырвалась, а потом прикрыл ненадолго глаза. Ему так нравилось чувствовать эти прикосновения, все эти полуулыбки, теплоту. А ведь он никогда тепло не любил, предпочитая лёгкие порывы ветра и солнце, скрытое за облаками, а тут Антон — одно сплошное солнце; а к нему почему-то тянуло так сильно и правильно, что даже думать не хотелось, не то что сопротивляться. Арсений молчал, опустив взгляд на их сцепленные ладони, и думал о том, что у него здесь всё очень даже хорошо. Для человека, закрытого на российской исследовательской базе в Антарктиде, где в окружении всего лишь семь неменяющихся коллег, даже отлично. Но по-другому быть и не могло, ведь одним из них был Антон, а это уже плюс сто к уровню счастья. — Пойдём пить чай, — не спросил и не предложил Шастун, потянув Попова за собой в сторону кухни. И им обоим спать хотелось в пять утра до невозможности, и у них обоих потом целый день был занят работой, но это можно было потерпеть ещё хотя бы полчаса, если эти полчаса они проведут за двумя чашечками крепкого чая на небольшой кухне, вдыхая пар, идущий от их совсем нового электрического чайника, и сцепляя руки на столе. *** В октябре температура стала выше, и Арсений наконец смог позволить себе расстегнуть рабочую куртку и снять с себя три слоя одежды. Все пробы по правилам собирались на рассвете, поэтому в шесть утра он уже стоял на пропускном пункте и ждал, пока к нему подойдёт Антон. Последние несколько дней он почти не спал, поэтому сейчас ожидание заставляло его желать только прилечь и закрыть глаза хотя бы на несколько минуток, но Арсений боролся с ним мужественно и достойно и сжимал в руках свою карточку-пропуск. Сумка с оборудованием устроилась в небольшой нише у самой двери, и Попов, глядя на неё, вспомнил почему-то Омский аэропорт, из которого он много лет назад вылетал, чтобы приехать в это место. Там, среди толпы людей, камер и шума самолётов, он чувствовал себя неспокойно. Тогда он ещё боялся того, что будет ждать его в Антарктиде, боялся скуки, которая накроет его в безжизненном и мрачном месте, боялся одиночества, которое почувствует по приезде, боялся, что будет тосковать по близким людям слишком сильно. Его почти ничто в родном городе не держало, но тревога беспокоила сердце всё равно. Ему и правда какое-то время было тут не по себе. Когда он только приехал, всё ещё напуганный, но предвкушающий, ему казалось, что он не сможет выдержать всё это — пустоту — так долго. Он в свой приезд один не остался, сразу подружился со Стасом, отвечающим за коммуникации и связь с большим миром, и первое время даже не осознавал тот факт, что его оторвали всецело от чего-то важного. Работа шла, с коллективом он заобщался почти по-семейному (хотя всем пришлось к нему немного привыкнуть перед этим), и тяги обратно у него не было никакой. А потом, через год где-то, всё как-то сломалось и резко изменилось. Глобального ничего не произошло: окружение поменяться не успело, и работа далеко не закончилась, но что-то опустело внутри. Стены вокруг приелись, от любого разговора начинало тошнить, и Арсений всерьез задумался о том, чтобы всё это бросить. В конце года Стас уезжал в увольнение, к жене, и Арс мучительно долго раздумывал над тем, чтобы уехать с базы тоже. Он много рефлексировал, размышлял, даже сходил в церковь на острове, чтобы переосмыслить и понять, что не так. Он много и часто выходил на улицу не для того, чтобы что-нибудь изучить, проверить или найти, а просто, чтобы посмотреть на рассветы. Тут они были волшебные, конечно, и Арсений надеялся, что они спасут его от въевшейся в кожу тоски и разочарованности. Но солнце не всемогущее, и раз за разом он только сильнее уверялся в том, что всё это не для него. Арсений чувствовал, что он жизнь упускает, прозябая здесь, и что миру вся его работа не сдалась и даром. Его никогда не благодарили за то, что он делал, никогда не хвалили, не восхищались. Он работал наравне с не менее умными и образованными ребятами, и в этом единении разума терялся, становился серым и обыденным. Быть обычным ему не нравилось никогда, он всегда стремился к абсолюту: самый умный, самый старательный, самый перспективный. А тут у него всего этого не было, и от этого становилось больно. Арсений тот свой период вспоминал с толикой грусти, потому что тогда он всё же решил остаться тут и дать самому себе шанс. Кто знает, может, живи он сейчас в какой-нибудь большой и людной Москве, он был бы более счастливым, но о выборе Арс не жалел. Ему тут хорошо: красиво, легко, интересно. Он тут в своей тарелке, на своем месте сидит и делает что-то по-настоящему важное с его точки зрения. Теперь он это точно знает, хотя, опять-таки, глобального ничего в его жизни не произошло (разве что Антон появился), так что в этом году он собирался подписывать новый контракт о продлении срока и остаться здесь ещё на пару лет — ему будет почти сорок. Сколько ещё он успеет сделать до тех пор, пока окончательно не надоест? Сам Арсений хочет верить, что достаточно. Через узкие окошки пропускного пункта уже пробивались первые солнечные лучи, и Попов улыбался им, желая поскорее уже выглянуть на улицу. — Подхожу, — хрипловато донеслось из рации в кармане, и Арсений, не отвечая, закинул сумку на плечо и нажал на кнопку, чтобы открыть дверь наружу. Снега в октябре никогда не бывало. Он и в августе-то выпадал дай бог на пару дней, но обидно не было, потому что за льдами и сугробами ехать было не далеко, а так вокруг видно было коричневую, клонящуюся к земле траву, редкие пучки кустарничков и золотые переливы почвы. — Давно ждешь? — спросил Антон, подбегающий со стороны жилых домиков, и коротко махнул ладошкой. — С шести. Антон подтянул рукав куртки, чтобы увидеть время на наручных часах, и виновато сложил домиком брови. А потом, резко меняясь в лице, лучезарно улыбнулся, зачем-то ныряя во внутренний карман. Он вытянул оттуда очередную поделку из бумаги и вложил её в ладонь Арсения, свободную от ремешка огромной сумки. В этот раз разобрать, что именно представляло из себя оригами не получилось, но Арсений почувствовал, что это не важно особо было, и просто убрал белую фигурку в карман. Это прелестное детское хобби Антона ему нравилось до чёртиков. Шастуну было чуть больше тридцати, но с его постоянными улыбками, матерными шутками и любовью к оригами, Арсений не мог дать ему больше шестнадцати. — Мы на берег или на материк? — уточнил он, и Арсению от этого вопроса стало по-особенному хорошо. У Антона по графику сегодня ничего срочного не было, и он мог бы дрыхнуть в кровати часов до одиннадцати, чтобы потом неспешно прогуляться на кухню или в отдельно стоящую столовую (которая та же кухня, по сути, только среди жилых кибиток), но он решил пойти с ним, не зная даже точно, куда. — На материк, нужно проверить камеры и одну нерабочую поменять, а ещё хочу пособирать что-нибудь, пока сухо, — Арсений кивнул на свою сумку и развернулся в сторону джипа, оставленного метрах в шестистах от базы. — Заедем потом в город тогда, а то у нас кофе заканчивается, — предложил Антон, идя чуть сзади. Арсений кивнул, ускоряя шаг, чтобы точно успеть и то и другое, но по пути всё равно отвлёкся и на красочный рассвет, и на шумящий холодный океан. Ему нравилась вода, бьющаяся о выступы, нравилось видеть иногда птиц, хватающих на лету рыб из воды, нравилась природа вокруг и умиротворение, пронизывающее насквозь свежий воздух. — Лёх! — нарушил идиллию голос Антона, и, обернувшись, Арсений увидел у места, откуда они только что отошли, ещё одного их коллегу, который сам, спросонья, не сразу их заметил. — Здорова, — крикнул Лёша, останавливаясь, а потом здороваясь с Арсением ещё и отдельно, — привет. — Мы в город собираемся заехать, тебе надо чё-нибудь? — Антон громкий и простой, кричал, несмотря на то что разделяло их метров сто пустого пространства, но Арсений даже не собирался ему об этом говорить. — Кофе заканчивается, — ответили ему, а потом, секунду подумав, добавили, — и шоколада можно. Антон рассмеялся по-доброму, отворачиваясь, нагнал быстро Арсения, замершего чуть впереди, и одним движением поправил спавшую слишком низко на лоб шапку. Такой он искренний был какой-то сам по себе, и от этого казался таким идеальным. Сам Арс таким был разве что в далёком детстве, когда ещё не чувствовал себя умнее, выше и лучше других, когда не умел ещё скрытничать и загоняться, когда всё проще было и живее, а вот Антон таким был всегда и останется таким, наверное. Арсению хотелось верить в это, как детям хотелось верить в зубную фею, кладущую деньги под подушку, потому что в этом было главное Антоново достоинство, и даже не перед Арсом, а перед миром в целом. — Погнали, нам ещё камеры менять, — даже слишком бодро позвал он, — может, голубей встретим, или… О! Альбатросов, они как раз сейчас летают же? То, что Антон всех маленьких птичек называл «голубями» Арсения не смущало, они ж не на экзамене были, в конце концов, но то, что тот запомнил из рассказов Арса кое-что про альбатросов, по-настоящему жгло теплом в груди. — Если ты хочешь встретить альбатросов, нам стоит всё-таки на берег завернуть, они редко спускаются вглубь суши. Антон многозначительно промолчал, будто стараясь эту информацию засунуть в свой мозг поглубже и только радостно продолжил топать ботинками в направлении машины. Арсению смешно стало, и он, не сдерживаясь, отпустил себя, хихикая с образа этого высокого чудного парнишки, стараясь сильно не отставать. — Чего ты? Смеяться Арсений перестал, конечно, сразу, но улыбку оставил сиять на лице, долго смотря в широкую спину, скрытую утепленной рабочей курткой нараспашку. — Да просто думаю о том, что рад остаться здесь ещё на пару лет… С тобой. Он сказал это с маленькой заминкой, но почему-то тяжести не чувствовал совсем. Наоборот, ему как будто стало легче. И правильнее. Антон же не остановился даже, на ходу развернулся к нему и тоже своей улыбкой ослепил похлеще рассветного солнца и оранжево-розовых отливов на небе. Красивый невероятно и невероятно живой. — Везунчики мы просто, — ответил он, и его щёки рассвет радостно окрасил в свой нежно-розовый, делясь красочной палитрой. Арсений рассвет понимал всецело, потому что ему для Антона тоже не жалко было бы частички себя.