please (don't) bite

Ханён шумно выдыхает через нос, прижимаясь к подушке затылком. Все по классике: сорок минут, пока остальные не вернутся из зала; захлопнутая дверь и рандомный плейлист из колонок, на случай, если все-таки вернутся — играет что-то джазовое и мелодичное, совершенно ситуации не подходящее. Ситуации — это хаотичным поцелуям-укусам, чтобы саднили губы, рукам Чанмина под футболкой Ханёна, рукам Ханёна прижатыми к матрасу, твердому бедру между ног. Абсолютно все по классике. А потом Чанмин говорит: — Я хочу тебя сожрать. И сердце Ханёна ухает вниз. У него даже дыхание перехватывает и взгляд застывает в потолок, пока Чанмин вылизывает ему шею — широко, жадно. Голодно. Как голодный, жадный волчонок: Чанмин трется, Чанмин стонет ему на ухо, Чанмин выпускает зубы. Ханён обожает, когда он — наедине с ним — такой: жадный, голодный, искренний. С ним интересно играть, с Чанмином — не так-то и просто расковырять его до нежного мяса, до оголенного нерва. Ханён обожает это делать. Но сегодня, кажется, ковырять и препарировать будут его самого. Разложенный на медицински-белых подушках, с приятной тяжестью Чанмина на бедрах, Ханён почти готов в это поверить. В голосе Чанмина лязгает еле слышная сталь, глубоко на дне из урчащих ноток, когда он снова мурлычет: — Я тебя сожру, — касаясь губами бьющейся жилки под ухом. Он неторопливо стягивает перчатку-гольф с ханёновой руки: черная сетка растягивается, медленно открывая все больше кожи, на контрасте белой, голой и беззащитной. Чанмин улыбается. Ханён сглатывает, тяжело. Чанмин не смотрит ему в глаза — его взгляд прикован к месту, где ткань слезает с тела, как кожа с освежеванной туши. — Разверну, как конфетку. И сожру. Ханён задыхается. Не то чтобы Чанмин не говорил ему всякое в постели раньше, не то чтобы Ханён не мог ответить ему еще похлеще. Ханён любознательный и жадный мальчик, он справедливо считает, что его нечем удивить — но, оказывается, удивить его можно. И, что гораздо хуже, впечатлить. И времени разбирать это впечатление на хорошее и плохое у него нет, потому что пульс скачет вверх грохочущим оркестром в уши, забивая сентиментальный джаз, а кровь отливает вниз. — Что за хрень ты несешь, — бормочет Ханён, чувствуя, как в животе рождается страх. Страх не парализующий. Страх щекочущий. Страх подстегивающий, который обостряет всего его чувства и рецепторы, включая те, что между ног. У Ханёна стоит — крепко, полноценно стоит, не сравнить с полувставшим членом, когда они только начали зажиматься, ввалившись в комнату и впопыхах запирая дверь. Зажиматься с Чанмином Ханёну (и ханёновому члену), конечно же, нравилось — трогать друг друга через одежду и под одеждой, сжимать Чанмина за задницу, чтобы он захныкал, и, может, даже потереться друг об друга, если сильно хочется. Происходящее сейчас никак не влезет в рамки слова "сильно". Даже "чудовищно" вряд ли подойдет. Чанмин наверняка чувствует — Ханён ощущает его улыбку на коже, издевательский изгиб губ — и с его рта срывается унизительно отчаянное хныканье, прежде чем он сцепляет зубы. — Сожру. По кусочку. Заживо. — Боже блять. Непонятно, что пугает его больше: стальной голос Чанмина, уверенный и спокойный, или собственный член, который охотно реагирует на это… все. Да, может, Ханён сбит с толку и ошарашен совсем немного, но его член, видимо, не слыхал о понятиях морали и не в курсе, что каннибализм — это вообще-то фу. Его ведет. Накрывает. Часть крови обжигает стыдным теплом щеки. Ханён пытается закрыть лицо руками и, естественно, их отбивают и прижимают к матрасу, едва он успевает поднять ладонь. Что за нахуй. Он сильнее Чанмина. Может быть, Чанмин выше его на сантиметр или два, но у него тощие руки и длинная хрупкая шея, а Ханён крепкий и качается. Ханён может сломать эту шею, если захочет. Он же может. Даже сейчас он может вмазать так, что Чанмин кувыркнется, сгрести в захват бедрами и опрокинуть с себя, например. Последнее он проворачивал пару раз, когда хотелось немного поставить Чанмина на место. Ханён сильнее, крупнее и больше. Но чувствует себя крошечным. По факту он не может поднять даже руки, прижатые острым чанминовым кулаком. Адреналин играет с ним злую шутку — обнажает нервы и лишает любого сопротивления, и он снова скулит, когда чанминово бедро проезжается по его паху. Его голос звучит отчаянным, запыхавшимся. Загнанным, как будто он убегал, спасая свою жизнь. Ханён чувствует себя таким крохотным, как будто и правда может пройти у Чанмина по пищеводу. Через эту блядски узкую шею. Когда Чанмин — — Хочу откусить тебя, — говорит Чанмин тихо, но отчетливо. Ханён сглатывает снова — у него полный рот слюны, она, кажется, даже стекает с уголка немного, и какого черта, он никогда не замечал повышенного слюноотделения за собой во время секса — но они и не трахаются сейчас. Они даже не раздеты, не считая расстегнутых джинсов и одной снятой с Ханёна перчатки. И тем не менее, у него каша в голове и абсолютно безвольные конечности, зашкаливающий адреналин, гормональный взрыв и цепочка слюны на щеке. Он бы посчитал это отвратительным. Он бы назвал Чанмина ебнутым, столкнул и поднял бы на смех. Но получается только прошептать: — Откуси, — звучит так слабо, так жалко. Ханён зажмуривается, когда Чанмин отпускает его руки, чтобы взять за шею — не надавливая, мягкое проявление силы, к которому Ханён не привык, но которого иногда желает и ищет. Его член дергается. Если чанминово бедро проедется там еще раз, он кончит в штаны. Точно кончит, хотя обычно Ханён не жалуется на свою выносливость. Он же не подросток и не какой-нибудь Эрик. Но сейчас он буквально на грани, как бы странно и страшно не было в этом себе признаваться. Из-за того, что Чанмин хочет его сожрать — господи боже. — Хочу сожрать тебя заживо, — слышит Ханён перед тем, как изгиб ключицы пронизывает боль — знакомая, желанная, он часто носил там отметины, потому что Чанмину они нравились и потому что Чанмин любит кусаться — но не откусывать. У Чанмина острые зубы, даже через рубашку они оставляют расцветающие отметины, из-за которых Ханён извивается и дергается, хныча в кулак. Его руки уже свободны, но что от них толку, когда он дрожит весь, беспомощный и сдавшийся на волю Чанмина в самом лучшем изо всех смыслов. Он забывает даже, как это — поднять бедра, когда Чанмин дергает за шлевки его расстегнутых джинсов. Под зажмуренными веками плывут картинки: как лопается под натиском кожа, как обнажается плоть, как бежит струйками кровь — и когда следующая отметина расцветает на бедре, Ханён на полный голос вскрикивает. Его бьет крупная дрожь, когда Чанмин обхватывает его член ладонью — он слишком чувствительный, кажется, смог бы кончить и так, еще от нескольких укусов вот здесь, да, где нежно, беззащитно и мягко — Чанмин оттягивает кожу зубами и наступает полный аут. Ханён видит бело-красное перед глазами, плоть с молоком или звезды и сверхновые, он сам не знает — так сильно прошибает оргазмом тело от всего лишь руки. Его выгибает в судороге, бедра сжимаются, пытаясь Чанмина задушить, потому что он сильный, он не даст себя сожрать, даже если хочется, даже если укус над пахом горит, господи, господи — Он приходит в себя долго. Вслушивается в по-прежнему шепчущий джаз, глухой, как будто через вату или воду; пробивается через ало-белое марево, с трудом выравнивая дыхание и унимая дрожь в ногах и руках. Последняя не проходит, кстати, даже когда Чанмин утыкается лицом ему в живот, там где не испачкано. Он теплый, Чанмин, и уже не кажется таким огромным и опасным — или это Ханён отходит от оргазменной неги и уже не считает себя вкусным и крохотным. — Что на тебя нашло, — хрипит он, тут же прочищая горло. — Забудь. — В смысле? — Ханён пытается подняться на локтях, но Чанмин легко отправляет его обратно на подушки слабым толчком. — Меня не каждый день обещают сожрать, знаешь. — Мне не каждый день соглашаются, — парирует Чанмин, не отрывая лица от ханёнового живота, так что ему не видно, как возмущенно задыхается Ханён — и закрывает рот. Чанмин прав, поэтому Ханён не отпирается, когда старший добавляет: — Тебе же понравилось. — Только потому что это ты, — Ханён кряхтит от тычка в бок и жалуется: — За что? Я говорю правду. Чанмин ему в глаза все-таки смотрит — у него красная щека и ухмылка нечитаемая: вроде неловкая, а вроде — у Ханёна сжимает в груди. Он отпихивает чанминову голову, получает еще тычок, и тянется за штанами, потому что его тело ненормально реагирует на мысль, какими острыми могут быть у Чанмина зубы.