Однажды в 1642 году

После обеда в этом крыле дворца было особенно тихо: назывались эти помещения «детскими», так как именно сюда поселили маленьких принцев – дофина Людовика и его младшего брата Филиппа. И в это время суток они должны были смотреть сны. Никто не хотел их побеспокоить: слуги ходили на цыпочках и едва различали шёпот друг друга, а придворные спешно проходили мимо, стараясь не звенеть шпагами и не шуршать парчой. Случайных же прохожих здесь отродясь не бывало, ведь гвардейцы разворачивали прочь всех, кто не имел прямого отношения к королевским детям. Этим днём гвардейцы по своему обыкновению стояли у покоев принцев грозными неподвижными статуями, когда до их слуха донёсся далёкий гомон. Глухие голоса, то утихавшие, то возраставшие до почти крика и ясно слышимых фраз, с каждой минутой приближались со стороны противоположного крыла. Слышались звон падающих канделябров, чьи-то испуганные вздохи, недовольные возгласы и шорохи, гулкий торопливый стук нескольких пар каблуков по паркету. Гвардейцы напряглись, хотели было схватиться за оружие, уже положили руки на эфесы своих шпаг, но при виде стремительно вырулившего из-за угла человека, возглавлявшего толпу праздных кавалеров, вытянулись по стойке смирно и склонились в поклонах. Это был король Людовик XIII со своими приближёнными. Он резко остановился перед сгорбленными спинами и истеричным тоном потребовал: – Открывайте! Двери распахнулись тотчас, и король неожиданно резво для его давно болезненного состояния влетел в апартаменты. Но пройти далеко ему не удалось: путь ему преградила своей неширокой грудью мадам де Ланзак, королевская гувернантка. – Ваше величество, – изысканный реверанс. – Их высочества ещё не проснулись. Не могли бы вы немного подожд… – Мне некогда ждать, мадам! – громыхнул Людовик дурным голосом, стремительно покраснев лицом и принявшись размахивать руками. – Я не хочу ждать! Скажите же мне, почему я не могу войти к своим детям среди бела дня? Я, их король!? Чему вы их учите за моей спиной, неповиновению своему отцу и монарху? О, не делайте такие глаза, мадам, мне докладывают в мельчайших подробностях, какие мысли её величество королева вкладывает в невинные головы наших сыновей, пока я не вижу! Открывайте двери немедленно или я прикажу их вынести! Мадам де Ланзак слегка нахмурилась и сердито поджала губы, отчего желваки прокатились под кожей её щёк, но подчинилась и после ещё одного, но менее глубокого реверанса толкнула дверные створки. Король вихрем ворвался в детские покои и будто бы споткнулся о порог, застыв с напряжёнными плечами и озадаченным выражением лица. Мадам де Ланзак заглянула внутрь, чтобы увидеть, что так внезапно остановило короля, пошарила глазами по покоям и, пока Людовик внимательно и чересчур серьёзно рассматривал ковёр, проскользнула мимо него и бросилась в соседнюю комнату. Оттуда через мгновение раздались тихий шелест, разгорячённое бормотание мадам де Ланзак и детское хныканье: – Ваше высочество, пожалуйста, вам нужно выйти. К вам пришёл король, как послушный сын вы должны засвидетельствовать ему своё почтение. Он может рассердиться, вы и так должны были спать, а не играть. Ваше высочество… – Нет, я не хочу! – захлёбывался отчаянием голос дофина. – Я не пойду, нет, не пойду! Он странный, я его боюсь!.. – Ваше высочество, я вас прошу, ради вашей матушки… Людовик слушал эти пререкания краем уха, сосредоточив всё своё внимание на том, что видел перед собой. А прямо перед ним, на ковре среди разброшенных деревянных игрушек сидел маленький герцог Анжуйский. Он сидел, глядя на ворвавшегося мужчину круглыми чёрными глазами, не успев достать изо рта большой палец – ему только-только исполнилось два года, и он ещё не отучился от этой привычки. Людовик, намеренно не замечая шепотки за спиной и в смежной комнате, пристально смотрел на ребёнка в ответ. «Он даже не моргает», – едва слышно произнёс кто-то, отчего Людовик вздрогнул и очнулся. Через мгновение его лицо приняло слегка удивлённое выражение. Шушуканье придворных вдруг прекратилось, и король задал вопрос слабым голосом, прозвучавшим неожиданно громко в полной тишине: – Неужели вы меня не боитесь?.. – он умолк, помолчал и добавил насмешливо, но неожиданно мягко, – ваше высочество?.. Мальчик ничего не ответил, продолжая глазеть на отца без страха, с по-детски явным любопытством. Король мгновение подумал и всё-таки двинулся к нему медленным, неуверенным шагом. Подошёл, осторожно, словно боясь спугнуть дикого крольчонка, присел на корточки и протянул к нему руки, унизанные кольцами. Ребёнок вынул изо рта палец и потянулся к ярко сияющему обрамлённому рубину, что Людовик принял за знак благосклонности. Он поднял его на руки, мальчик переключил внимание с рубина на его кружевной воротник и вцепился в его край мёртвой хваткой. – А ваш брат боится. Представляете? Не пристало будущему французскому королю бояться какого-то старика, – всё также насмешливо сказал Людовик, но через мгновение снова потемнел лицом и спросил: – Вы знаете, кто я? Мальчик оторвал взгляд от золотой вышивки воротника и поднял на него глаза, точно такие же, как у короля, отчего тот на безумный миг подумал, что смотрит на своё детское отражение в зеркале. Ребёнок ответил едва понятно, будто бы иностранец, но уверенно, будто бы говорит самую известную во всей Франции истину: – Папа. Не король, даже не отец, а папа. Людовик долго молчал, замкнувшись где-то внутри своей головы, углубившись в только ему ведомые размышления, и всё это время придворные, топтавшиеся на пороге спальни принцев, старались не дышать или же вовсе перестать существовать в пространстве этого помещения. Наверное, если бы кто-то из них уронил прямо сейчас на паркет платок, тот бы упал с оглушительным грохотом. Всем хотелось расслышать первыми, что скажет король сыну в ответ. А тот всё молчал с угрюмым видом, наморщив лоб, сомкнув брови на переносице, слегка опустив голову, и вдруг спустя бесконечное количество минут весь словно размяк, потерял свою прежнюю форму, как недавно слепленная глиняная фигурка, на которую опрокинули чан с водой. Морщины разгладились, все до единой, его лицо прояснилось, просветлело и, наконец, озарилось болезненной, робкой, но всё же улыбкой. Ряды придворных взорвались изумлёнными шепотками: король улыбается! Не насмешничает с кривой ухмылкой, не скалится от злобы, не изгибает губы в приступе сердечной боли, а улыбается. Наверное, впервые со дня казни Сен-Мара. Маска насмешливой холодности и хронического недоверия спала, явив присущие Людовику застенчивость и мягкосердечность, обозначив его давнее глубокое одиночество и нежелание мириться с ним. Он смотрел на своего сына, этого едва двухлетнего мальчика, которого спустя двадцать пять лет брака подарила ему нелюбимая супруга, и чувствовал, как треснул лёд в его груди. – Конечно, он знает, кто вы, ваше величество, – вмешалась в их молчаливые тёплые переглядывания мадам де Ланзак. Ей всё же удалось уговорить дофина выйти из своего укрытия за ширмой, и теперь тот, хмурый и донельзя недовольный, прятался за её платьем. – Её величество показывает их высочествам ваши портреты каждое утро. – Но вряд ли его высочество дофин зовёт меня кем-то, кроме «тот странный господин, мнящий себя королём», – отозвался со вздохом Людовик, но голос его потеплел, и его слова прозвучали без должной досады. Он мельком бросил взгляд на старшего сына, и тот тут же полностью скрылся за юбками гувернантки. Король спустил младшего сына, которого всё также держал на руках, обратно на ковёр, неловко и ласково пригладил его растрепавшиеся чёрные кудри, точно такие же, как у него самого, и развернулся лицом к затихшим придворным: – Думаю, пришло время возвращаться обратно. Не будем мешать их высочествам играть. До конца дня Людовик пребывал в самом благостном настроении и, столкнувшись в бесчисленных коридорах дворца с королевой Анной и её свитой, даже изволил ей улыбнуться. Анна проводила его задумчивым взором.