Sub rosa dictum

Если бы Мариусу когда-то, лет пять назад, сказали, что он будет оглядываться, подобно вору, на любой шорох, но потом все равно возвращаться к таким желанным губам, он бы ответил, что это будут губы его жены. Губы Паоло были совсем на них не похожи. Губы этого наглого любимчика богов, как бы это сейчас не звучало, были более пухлыми — нижняя в особенности — и более сладкими, то ли из-за винограда, не так давно съеденного (Мариус даже не знал, не успел заметить, в какой момент маленькие подарки в виде спелых персиков и гроздей винограда стали их маленьким личным ритуалом), то ли потому, что это именно губы Паоло. Их хотелось прикусить, мягко, не навредив, их хотелось напористо смять своими, пока руки забирались под край легкой туники. — Однажды, мой господин, ты наденешь тогу с пурпурной полосой, встав на место отца. — Льстец. — Совсем нет. Это не было ни ехидством, ни просто приятными словами. Мариусу просто захотелось это сказать, где-то в перерывах между поцелуями, которые уже скользнули с губ на щеки, на линию челюсти и на шею. Паоло хотелось зацеловывать, трогать и мять в руках. Не воин, но храбрец, не обделенный гибким разумом — вот что видел Мариус в нем, если посмотреть чуть глубже, если заглянуть под почти нежную личину. Паоло ни в коем случае нельзя было сравнить этой нежностью с девой, потому что нежность в нем была другая, осторожная, мягкая — юношеская, та, что присутствовала, когда тело еще не до конца оформилось, не заточилось, не приобрело острых граней. Мариус врал бы себе, если бы не признавал — ему не хотелось, чтобы эти жесткие грани появились, не хотелось бы, чтобы тело юноши — будущего члена Сената — стало телом воина, закаленным в боях и окроплённым чужой кровью. На это у Паоло всегда будет его гладиатор, а самому Паоло же оставалась участь оттачивать ум и красноречие, общаясь с людьми Сената. Это общение подобно общению со змеями — Мариус несколько раз видел заклинателей змей, и находил, что это действо и общение высокопоставленных граждан между собой весьма похожи. Если бы Мариусу когда-то, лет пять назад, сказали, что он будет сжимать в своих руках мужское тело так трепетно и нежно, он бы не послушал, а потом бы намекнул шутнику, что большая глупость — променять такую жену, как Ива, на мужчину и чужие ласки. Глупцом Мариус себя не считал, но на глупость у него была причина. Причина эта выгибалась под его поцелуями и прижималась ближе, причину эту хотелось пометить своим следом — ярко темнеющим на золотистой коже, напоминающим о сегодняшней ночи, полной слишком громкого дыхания. Не первой, и, наверное, не последней. Причина — Паоло. Причина того, что Мариус чувствовал себя не смелым воином, а сумасшедшим глупцом, прикасающимся к чему-то запретному и прекрасному, посмевшим присвоить себе и вряд ли уже смеющим от себя отпустить. Паоло в его руках походил жидкий металл, обжигающий и завораживающий, Паоло в его руках невозможно — божественно — красивый, он прикрывал свои глаза цвета оливы, а у Мариуса сердце пропускало тотчас удар, чтобы резче, сильнее снова забиться, больно ударяясь о ребра. И от ударов этих так хорошо и спокойно, как от запаха масла в комнате, который почти странно мешается с тяжелым и сладким запахом роз над ложем. Запахом, обещающим сохранить их действо в секрете. — Тебе, мой господин, необходимо расслабиться. Сейчас. И в этом запахе масла и роз, густом и, казалось бы, заполняющим все пространство, тонет «Я не сделаю больно». Клятва, принесенная достаточно много раз до этой ночи, подтверждённая многократно действиями, поступками, сейчас — нежными поцелуями, которые должны отвлечь хоть немного. Клятва, подтвержденная сражениями и выступлениями на арене — бои перестают быть бессмысленными, когда у тебя есть, за кого биться. Когда у тебя есть цель — стать свободным, заработать эту свободу собственной кровью и доблестью, получить ее из рук императора. Чтобы затем ее кинуть к ногам Пауло. Мариус готов поспорить, что выходить на песок арены намного проще, чем сейчас закрывать Паоло рот поцелуем, чем находиться между его разведенных ног, лаская его пальцами, чтобы подарить удовольствие, чтобы Паоло расслабился и его ноги — безумно красивые ноги, которые он прячет под тогой со сложной драпировкой — перестали дрожать от напряжения. Чтобы он снова весь превратился в виноградную лозу и жидкий металл, чтобы дышал так сдавленно и жарко от того, что ему хочется большего. Мариус по словам самого Паоло, варвар, но он любит дарить наслаждение своему юному господину. Со следующим движением пальцев в горячем теле, он склоняется, чтобы поцеловать согнутое колено, чтобы губами пройтись по внутренней стороне бедра, нежно и невесомо, чтобы отвлечь. И чтобы дать ласку немного иного толка, когда он касается возбужденного органа влажными губами, ловя ответный судорожный вздох. — Ты… слишком умел для варвара… — Мой господин, дайте вашу руку. Мариус приподнимается, берет руку, протянутую доверчиво и покорно, и ею закрывает Паоло рот. Потому что он готов сейчас слушать дыхание и стоны, приглушенные, полные чувств, а никак не болтовню. Потому что его господин на вкус терпкий и немного соленый — совсем чуть, и этим хочется наслаждаться. И так слушать его приятнее, чувствовать, как дрожит тело под руками, как сжимаются бедра, пытаясь толкнуться вверх. Мариус оглаживает его бока ладонями совсем осторожно, чуть прихлопывает, когда Паоло подается вперед слишком резко — удержать бы его, прижать бедрами к белым простыням, не дать вести и своевольничать — Мариус привык быть главным действующим лицом на арене, и в этом для него ложе господина ничуть от арены не отличалось. Он смотрит внимательно, ловит взгляд оливковых глаз, видит, как расширен зрачок — вот-вот потопит всю зелень, затопит тьмой и заберет собой в наслаждение, выплеснувшееся и обжегшее горло. И пока Паоло не пришел в себя от этого, пока он еще дрожит, пытаясь выровнять дыхание, Мариус осторожно приподнимает его ноги, чтобы щиколотками уложить на плечо, вставая — и возвышаясь над господином — на коленях. Гладиатор, будучи хуже раба, не имеет права брать господина, не имеет права ощутить его горячее нутро так, как хотелось бы. Но, если подумать, этот запрет не может распространяться на бедра, сжатые, скользкие от масла и ощущающиеся узко и чувственно. Их можно обхватить одной рукой, удерживая на месте, можно смотреть все так же на лицо Паоло, смотреть, как надламываются его брови — то ли от еще не прошедших ощущений после оргазма, то ли от того, что он сейчас видит перед собой. Мариусу хотелось бы быть ближе, покрыть собой, хотелось бы вбиваться в это манящее тело, сжимать в руках не сильные ноги, а талию, хотелось бы сливаться воедино, чувствовать Паоло всем собой, хотелось бы смотреть не возвышаясь, но будучи на коленях, а просто сверху, но на равных. Для этого нужна лишь маленькая часть — свобода его, как человека. Свобода, которую можно получить на арене, его цель и одержимость. И он бы соврал себе, если бы сказал, что сделать он это хочет лишь для себя, как человека, а не для того, чтобы отдать эту свою свободу обратно в юные руки будущего члена Сената. Он бы соврал себе еще много и много раз, пока двигался, скользя меж смазанных и плотно сжатых бедер, пока ощущал узость и дрожь, пока целовал косточку на лодыжке, так красиво выпирающую и удачно расположенную возле его лица. Врать не хотелось, когда он чувствовал руку Паоло, которая каждый раз почти мягко касалась и обхватывала, сжимала, помогала догнать и свалиться за грань удовольствия, стучащего в висках. Паоло слишком разморен, и совсем не сопротивляется, когда Мариус, бережно опустив его ноги, укладывается рядом и прижимает его к себе, позволяя эту вольность. Он смотрит вверх, на полог, к которому прикреплены несколько роз, свежих — часто сменяемых, не успевающих увять. Роз, которые хранят их тайну.