Колыбельная для солнца

      Когда Тошинори лежит своей головой у него на коленях, весь уставший, потрёпанный за день и непривычно хмурый, непривычно печальный и больше не улыбающийся — не улыбающийся так, как к этому все привыкли; в груди у Изуку поселяется грусть, неприятное чувство, что терзает его разум, его сердце.       Потому что видеть Яги таким, разбитым и напоминающим сейчас больше тень, чем человека, откровенно больно, откровенно обидно — не за себя. В конце концов, Тошинори — тот человек, который действительно заслуживает быть счастливым и отдыхать. Отдыхать не только физически, но и морально.       Долгое время Мидория ничего не говорит — тишина для них комфортна сейчас, абсолютно не кажется неловкой или же напряжённой, нет — вовсе нет. Но вскоре он, вздыхая особенно тяжело — точно прочувствовал на себе всю усталость Яги, шепчет еле слышно:       — Солнце, мне кажется… ты устало светить; солнце, мне кажется, ты просто устало.       Тишина по-прежнему остаётся господствующей в комнате, но на этот раз вместо полной безмолвности, вместо абсолютного — почти гробового, затишья, Тошинори укладывается на колени Изуку поудобнее, невольно шурша простынёй.       Мидория смотрит на него недолго, окидывает странным взглядом, прежде чем перевести взгляд куда-то туда, в сторону, думая о чём-то своём, не менее тяжёлом; о том, что накопилось у него в мыслях, в голове. Но сегодня его собственный комфорт отходит на второй план.       — Ляг скорей в «облака», — продолжает Изуку, указывает головой на расстеленную кровать, — отдохни. Я поправлю тебе одеяло… солнце, забудь обо всём: я отменю все метеосводки.       Ведь Яги не обязан светить всегда, он не обязан улыбаться всегда. Ему тоже, как и всем другим, нужен отдых, хотя бы несколько часов сна, когда до подъёма осталось уже не так много, всего лишь несколько часов.       — Хочешь, — задумчиво говорит он, смотря на Тошинори в попытках разглядеть выражение его лица, — я буду беречь твой сон — самый сладкий и самый короткий сон…       На его коленях Яги ёрзает — так, будто пытается возразить; так, будто пытается сказать, чтобы Мидория тоже отдохнул, чтобы он поспал хоть немного, не тратя время и силы на нечто «бессмысленного», на такого «старика». Но Тошинори слишком устал, чтобы озвучить вслух хоть что-то.       Маленькая радость для Изуку: хочет Яги этого, или же нет, однако сегодня он не сможет обозвать себя старым или же ненужным, когда на самом деле это не так. Ведь Тошинори нужен, по-прежнему нужен.       Может быть, уже не всем, уже не каждому. Но он нужен Мидории, он нужен своей семьей, что бы ни произошло, что бы ни случилось.       — Белые лилии спят на тёмной воде, спят лунные кратеры, космоса чёрные дыры, — то, что приходит сейчас на ум; то, что напоминает Изуку какую-то старую сказку, которую когда-то читала ему Инко, — и ты плывёшь сквозь них в темноте к берегам совершенного мира.       Мира сна — там, где нет никаких проблем. Но там, где есть безмятежность, где есть абсолютное спокойствие и отдых для тела, для души, для разума. По крайней мере, Яги катастрофически необходимо сейчас всё это.       — Прячет в ладони лицо, — возвращается к начатому Мидория, придумывая что-то прямо на ходу, говоря то, о чём подсказывает ему сердце; о чём подсказывает ему кто-то очень и очень знакомый, — юный месяц — печальный и кроткий. Он ведь знает о том, что твой сон — самый сладкий и самый короткий сон…       Голос женщины, невероятно похожей на его маму, отдаётся в голове Изуку эхом, и почти в унисон с ним Мидория поёт:       — Дышит покоем ночной простор, залиты лунным светом равнины, спят зеркальные глади озёр… В мягком тумане исчезли вершины.       Зарывая свои пальцы в светлые, почти до комичности растрёпанные волосы — точно птичье гнездо, сухое и ломкое, Мидория гладит своего возлюбленного по голове ласково, пропускает между пальцами каждую прядку.       — Там, где горы сомкнулись в кольцо, — спустя время, спустя секунду-две, когда Тошинори едва заметно дрожит, Изуку говорит дальше, — месяц качает в серебряной лодке ту любовь, что похожа на сон — самый сладкий и самый короткий сон…       Постепенно дрожь усиливается, и Мидория прекрасно понимает, что эта дрожь — не от холода; точно не из-за него. Но всё, что может сделать Изуку сейчас — лишь добавить в свои действия, в свою незамысловатую ласку, ещё больше нежности, ещё больше любви — то, что кажется правильным, верным и нужным.       — Солнце, мне кажется, ты устало светить, — повторяет Мидория одну и ту же фразу, в которой соединено не только всё то, о чём думает Девятый, но и всё то, о чём думают остальные. — Устало быть справедливым и мудрым.       На мгновение Изуку прикрывает собственные глаза. Несмотря на то, что он чувствует себя уставшим, невероятно уставшим, Мидория думает, что всё равно не смог бы заснуть, пока не сказал бы нечто нужное, нечто важное Яги, своему мужу.       — Я гляжу на твой негатив…       …и даже тогда, зная не только все хорошие, но и все плохие стороны Тошинори, он не отвернётся от него. Никогда.       — И твержу монотонные сутры, — говорит Изуку всё также тихо, всё также негромко, точно боясь разрушить всю тишину, всю хрупкость и спокойствие мгновения. — Стихнет шёпот песочных часов, выскользнут в море алмазные чётки…       Когда Мидория ощущает на своих коленях что-то влажное, что-то мокрое, он лишь смотрит на Яги с пониманием, смотрит на Яги с любовью и с облегчением. Ведь скоро, совсем скоро, тело Тошинори расслабляется, выходит из состояния «оцепенения».       — Ты — мой самый несбыточный сон, — шепчет Изуку, на этот раз намного тише, перебирая губами лишь едва, — самый сладкий и самый короткий сон…       «Я люблю тебя, моё солнце», — мелькает в голове Мидории внезапно, в тот же самый момент.       И когда комнату окутывает спокойное, умиротворённое дыхание Тошинори, на этот раз в груди у Мидории поселяется счастье.

***

Уже засыпая, не менее сонный и уставший, Изуку улыбается, думая о том, что будет готов пожертвовать всеми часами своего сна, лишь бы только его солнце, которому он пел колыбельную, было счастливо и спокойно…