Темнее всего перед рассветом

Десятки мертвенно-бледных лиц смотрят на Энн Бонни, осуждая, проклиная, угрожая. Их глаза пусты, а губы — плотно сжаты, как у строгих церковных статуй в католических соборах. Кто они? Энн не знает и не желает знать, ей хочется только одного — не чувствовать на себе их взгляды и не слышать их многоголосое молчание. Но она не умеет управлять собственными снами — поэтому просто зажмуривается, затыкает уши руками, сворачивается в клубок… И все равно видит, слышит, содрогается от чувства собственной беззащитности. «Ты слабачка, Энн Бонни, ты до смерти боишься собственных призраков, а могла бы приручить их и взять на поводок. Слабачка и трусиха». Энн рычит от страха и злости, вздрагивает и просыпается — словно крюком поддели под ребра и выдернули из воды. Сердце заполошно бьется в груди, а ресницы мокры от непрошенных слез. — Я здесь… Я здесь… — тихий шепот нежным ветерком ласкает ухо. Стоит глубокая тропическая ночь: темнота густой черной смолой обволакивает три обнаженных тела, раскинувшихся на широкой, увлажненной потом постели. Жарко — здесь всегда жарко, вязкий горячий воздух можно резать на куски, спасает лишь легкий бриз, раздувающий парусами полупрозрачный тюль на распахнутом окне. С улицы доносится приглушенный полупьяный говор, где-то вдалеке на высокой ноте бьется вдребезги стекло. Нассау всегда бодрствует, даже в самый глухой час. Энн слепо глядит Джеку в спину — во тьме та прорисовывается лишь смутными линиями — он спит, отвернувшись от нее и Макс, словно не желая быть частью их странного трио. Его дыхание звучит ровно, ему не снятся кошмары — это же Джек, он даже самых страшных чудовищ обведет вокруг пальца и не дрогнет. Как жаль, что его нельзя позвать в свои сны. — Энн… — шепчет Макс. Ее ласковые пальцы скользят по волосам, гладят шею, обводят контур плеча и легкими порхающими прикосновениями танцуют по груди. Макс — воплощенная чувственность: ее холеные руки, ее мягкие медовые губы, ее черные глаза-омуты, полные сладкой истомы — все это слишком для Энн. Для Энн, привычной к грубым ласкам и знающей, как правильно провернуть клинок в чужой груди, чтобы продлить предсмертные мучения жертвы. Но не для той Энн, что сейчас дрожит от немого ужаса и отчаянно хочет, чтобы ее обняли и прижали к сердцу. — Тебе приснился плохой сон, — продолжает шептать Макс, прижимаясь всем телом и кладя ладонь на худое бедро с выступающей косточкой. — Но это всего лишь сон. Я рядом… Я здесь… Энн сжимает зубы до боли в челюсти. Ей отчаянно хочется поддаться, повернуться к Макс лицом и разрыдаться у нее на груди, но вместо этого она лежит, уткнувшись лбом в джекову спину и кусает губы до крови. Это так странно — за Джека она готова умереть, потому что предана ему всей душой, а ее тело отзывается на ласки Макс. — Энн… Моя бедная прекрасная Энн… — сладкий шепот щекочет ухо, обдает теплом шею и посылает стаю мурашек по позвоночнику. Макс — шлюха. Как можно ей доверять? Как можно лежать с ней в одной постели? Как можно млеть от ее касаний? Энн ловит ладонь Макс и сжимает ее в своей — крепко, изо всех сил: она знает, что это больно, подтверждением этому знанию служит еле слышный вздох у самого затылка. — Я так хочу забрать твои кошмары, — шепчет-хрипит Макс, но руку не выдергивает, терпит. Энн резко переворачивается и притягивает ее к себе, раздвигает коленом полные шелковистые бедра. Макс не отстраняется, только дышит прерывисто, и это ее дыхание сводит Энн с ума — ей хочется плакать, хочется терзать полные губы болезненными поцелуями, хочется отдаваться до беспамятства, хочется выкинуть Макс из кровати к чертовой матери, ведь когда существовали только Энн и Джек, Джек и Энн, все было куда проще и понятнее. Темнота в спальне как будто на самую йоту рассеивается, а воздух, наоборот, становится еще гуще, тяжелее, непроницаемее. Занавеси вздуваются пузырем под порывом ветра, а затем опадают безжизненными тряпками. — Не смей. Меня. Жалеть, — почти шипит Энн и впивается в рот Макс губами, зубами и языком, а та только стонет в ответ и обвивает ее горячими руками. Дыхание бриза снова вздымает тюль, а три обнаженных тела на влажных простынях все отчетливее проступают сквозь тьму, которая медленно рассеивается, нехотя отступая перед приближающимся рассветом. Утром Энн забудет о том, что ей снилось, но следующей ночью все обязательно повторится.