Под другим небом

Необходимость быть сильной постепенно вошла привычку, вросла в кожу. Забывать о себе, жертвовать всем ради блага других. Что такое души и чувства двух любящих друг друга людей, если на кону стоит жизнь всего человечества? Эмили привыкает жить с высоко поднятой головой. Быть спокойной, невозмутимой. Прятать боль — сгусток холодной тьмы — под рёбрами, говорить об Эдмундсе так, чтобы голос не дрожал ни капли. Это был их выбор, они сами сделали его, и сейчас уже нет смысла плакать и корить себя. Да и теперь, когда все клятвы и обещания потеряли смысл, Эмили не может позволить себе выпустить эмоции, всё так же запирает их в груди. Она смотрит на показания приборов, проверяет их, затем ещё и ещё раз и только после этого поднимает руку к воротнику скафандра и отстёгивает крепления шлема. Неуверенным движением — пальцы даже во время манёвра у Гаргантюа не дрожали так — откидывает его и делает первый прерывистый вдох. У воздуха металлический привкус, но от него даже не першит в горле. Эмили улыбается, слабо, неуверенно. Впервые за десять дней, прошедшие с того богом проклятого рассвета, в который она нашла криокапсулу Эдмундса. Глупая — ужасная — случайность, землетрясение на плато с почти нулевой сейсмической активностью. Эмили выходит наружу из модуля и останавливается в нескольких шагах от него. Без шлема, ставшего привычным, она чувствует себя до странного беззащитной. Прохладный ветер ерошит волосы, пробегает по затылку и заставляет поёжиться. Глаза слезятся — от света заходящей звезды и ни от чего более. Эмили порывистым движением вытирает их. Новый мир. Планета, такая далёкая от Земли и так похожая на неё. Или Эмили это только кажется после холода и пустоты межзвёздных пространств и коридоров Эндюранса, в которых порой казалось, что стены сжимаются и давят, не давая сделать вдох? Новый мир. Новый дом для тех, кто придёт следом за ней, но не для неё. Она не увидит этой планете ничего, кроме места, где сделал последний вдох тот, которого она любила. Эмили возвращается в технический модуль и склоняется над листом, записывая всё, что нужно сообщить на Землю, а затем — ещё и ещё раз сокращая, пока информация не превращается в горстку сухих цифр, ровно столько, на сколько хватит мощности передатчика. Ни слова о ней самой, ни одной эмоции, всё это останется здесь. Она устало опускает веки и закрывает лицо ладонями. По щекам против её воли стекают слёзы. Такой одинокой она не чувствовала себя ни в одну из ночей после отлёта Эдмундса, проведённых без сна. Тогда она жила надеждой. Тонкой, как луч сигнала, проходящий сквозь червоточину и летящий сквозь чужую галактику, и такой же безнадёжно-упрямой. Пусть невидимая и непрочная, но эта нить связывала их через световые года. Уверенность в том, что Эдмундс жив — просто жив — придавала сил, а теперь их нужно было искать только в своём, и без того измученном сердце. Эмили отнимает руки от лица и стискивает их, переплетая пальцы так крепко, что становится больно. Здесь, на краю чужой вселенной у неё нет никого и ничего. Всё, что остаётся — сдаться и отступить. Лечь в криокапсулу. С болезненной мыслью на краю сознания: «Пусть случится ещё одно землетрясение». Сдаться так легко и заманчиво, тем более, что её никто не будет винить за это. Её некому винить за это. Она отправляет сигнал механически, даже не задумываясь о том, как двигаются по клавиатуре пальцы. Это нужно сделать, а это слово гораздо сильнее, чем любое её отчаяние и смятение. Цифры на дисплее гаснут, сменяясь чернотой. Всё, послание отправлено, теперь от неё ничего не зависит. Оно летит сквозь пустоту к планете, на которой сейчас, может быть, задыхаются в пыльных бурях последние люди. Единственная их надежда. Надежда. Такая же, как та, какая поддерживала её все эти годы. Эмили вслушивается в себя, пытаясь найти ответы, нащупывая их вслепую. Она слишком долго запирала эмоции — так долго, что они сплелись в тугой клубок, который уже не распутать, не понять, что он действительно чувствует, а что заставляет себя чувствовать. Она зажмуривается крепче и прижимается лбом к рукам. «Есть одна-единственная вещь, в которую я буду верить всегда, — тихий голос Эдмундса. Слова, которые он сказал ей в последний день. — Мы. Ты и я». И что у неё осталось теперь, кроме воспоминаний? Под веками, которые жгут сдерживаемые слёзы от бессилия, вдруг вспыхивает яркий образ. Голубой шар Земли с белыми нитями облаков, закручивающимися вокруг него. Эмили казалось, что у неё не осталось ничего, кроме пустоты в том месте, где раньше было сердце, но сейчас в её душе что-то отзывается, тихо, еле слышно. Земля. Место, которое было и осталось домом, несмотря ни на что. Любовь к дому, затерявшаяся в туго затянувшемся узле других ярких, болезненных эмоций, сейчас оказывается, к удивлению Эмили единственным надёжным, даже если и не тёплым чувством. Та самая невидимая нить, которая связывала её с Эдмундсом сквозь световые годы, сплетается вновь. Гораздо тоньше, гораздо более хрупкая, но такая же настоящая. Эмили усилием заставляет себя выпрямиться и отключить передатчик. Она выходит под открытое небо и подставляет лицо ночному холодному ветру. Над головой сияют звёзды, незнакомые, чужие. Их свет мерцает сильнее, чем обычно, от слёз, стоящих в глазах. Эмили зажмуривается и до боли чётко представляет себе земной шар — так же, как раньше представляла себе лицо Эдмундса — и клянётся, бесшумно шепча слова. Жить. Несмотря ни на что.