La familia primero

      Всё просто: Антон Кастильо никогда не хотел детей.       Но у орущего свёртка в его руках, которому несколько недель отроду, его глаза, и с этим приходится смириться.       Первый год даётся натужно. В мраморных холодных утробах башен не место ребёнку, так что его отсылают на остров. Он нанимает лучших нянек, служанок, гувернанток — целый рой прислуги, лишь бы их бурлящие голоса заглушали бесконечный ор. Ребёнок равно шум, но скорее белый. Как треск сломанного радиоприёмника, глушённые частоты, в которых можно различить призрачные голоса. Он никак ему не отзывается. Дети плачут, чтобы их услышали родители, вот только Антон Кастильо не чувствует себя родителем.       Ребёнку три, когда он впервые называет его papá. Будто мимоходом, прирастив это слово к кипе других, гниющих у него в груди прелыми осенними листьями — в таком огромном для такого маленького одиночества доме поговорить особо не с кем. Ему не позволяют играть со сверстниками, а прислуга доказывает свою ценность, сливаясь со стенами, перемежаясь с рисунком на обоях. Антон Кастильо думает о торжественной могиле своего papá. Неужели этот мальчик похоронит его когда-нибудь?       В шесть он набивает себе шишки, первый раз сильно обжигается, первый раз рассекает ногу до крови. Жирный шрам залегает надолго. Антон Кастильо говорит, что шрамы — признак не мужчины, но льва. Его мать знала шрамы, они плелись сеткой по её истёртым от тяжёлого труда рукам, по сгорбленной спине. В этих шрамах Антон безошибочно угадывал карту троп и дорог Яры, отнятой у него когда-то. Его мать была львицей.       — А я тоже лев, papá? — спрашивает мальчик с взглядом ягнёнка.       — Обязательно будешь им, — отзывается Антон Кастильо, потому что иное его не устроит.       В семь он перестаёт плакать. Совсем. В девять беззвучно трясётся в белой рубашке, стоя в луже крови, оставляя цепочку багровых следов на холодном каменном полу, когда они остаются в едва освещённом подвале среди трёх с половиной трупов. Другая половина хрипит барахлящим мотором в грудной клетке из раскрошенных ударами и пулями рёбер. Люди Антона Кастильо постарались, чтобы ничего человеческого в фигуре не угадывалось. «Вернули твари надлежащий вид», — так они выразились.       — Смотри, mijo. Лев никогда не отворачивается от добычи.       Научись глядеть в глаза смерти — мерзкой, холодной, грязной. Парады и мундиры будут потом, но прежде всего — разложение, страх и уродство. Как ты познаешь сладость торжества победы в президентской гонке, если не испробовал горечи поражения и не знаешь цены всем громким словам, произносимым с трибуны? Мальчик цепляется за рукав и дрожит в черноте без очертаний, поглощающей его без остатка. И Антон Кастильо с милосердием зверя сжимает ему руку намертво.       На двенадцатый день рождения вместо бейсбольной биты он получает пистолет, отделанный золотом и рубинами. Кровь и сила, mijo, кровь и сила. Альбом с подписями бейсбольных игроков и скромным «от сеньоры Маркесса» отправляется в топку без раздумий по той же причине, по которой Марии запрещено видеться с сыном. Он — его лев. Он его.       В тринадцать он выпускает из этого пистолета трофейную пулю в голову Клары Гарсия, красующейся на пике. Пуля проходит по касательной. Антон Кастильо поручает одному из своих людей учить сына стрелять, а сам подумывает опустить возраст для вступления в войска до шестнадцати.       В семнадцать мальчик со взглядом ягнёнка заканчивает военную академию с отличием, и привыкнуть к звуку выстрела оказывается куда проще, чем научится мысленно заменять «mi papá» на «El presidente». Другие юноши и девушки в академии заочно маркируют его, как el principe: уважительно кивают при встрече, но в друзья не просятся. Держат дистанцию. Мнение, что каждому хочется дружить со следующим потенциальным диктатором распространено и, к несчастью оголтелого от одиночества Диего, ошибочно.       В девятнадцать его люди вытравливают остатки повстанцев с Яры. Их тела поспешно жгутся в крематориях и на пепле растут красивые розовые кусты вокруг особняка Кастильо. В рамке телевизора с бессменной Марией Маркесса гражданская война закончилась шесть лет назад. Так мучительно долго, что хватит на целую смерть, дышащую его отцу в затылок.       — Наша семья — сердце Яры, — говорит Антон Кастильо, или пытается говорить: слова крошатся сухим кашлем, залегают на скулах вместе с тенями. — Не давай им вырвать сердце.       Диего двадцать один и он знает, что его отец очень сильно хотел страну, на которой имя Кастильо навечно будет отпечатано свинцом и кровью, золотом и рубинами.       — А что насчёт твоего сердца, papá? Если оно у тебя было.       — Ты был моим сердцем, mijo. Семья — превыше всего.       Диего двадцать два, он следующий El presidente и он понятия не имеет, что Антон Кастильо никогда не хотел детей.