Краски жажды

      Вычурно, кричаще, пошло — Дмитрий не любит эти слова, не переносит саму их суть, чаще всего нарочито безобразную и под ядовитой обёрткой на самом деле пустую. Lost Eden могли бы стать большим, чем яркие пустышки, но Сага только показушно зевает в ответ на парочку колких слов:       — Не строй из себя святошу, зануда. Ты, как и я, дрессированная лунная зверюшка, пьёшь кровь и балдеешь. Мы с тобой одинаково отвратительны.       Что ж, стоит признать, в этом есть доля правды. Вампирскую натуру не изменить, и, будь у Дмитрия поменьше самоконтроля, Хайд бы уже постанывал от боли в его руках. Хайд шуршит прохладной тканью простыни, комкая её пальцами, запальчиво дышит и вздрагивает от каждого аккуратного прикосновения. Дмитрий благоговейно целует его щиколотки, гладит пальцами выступающие косточки, греет дыханием прохладную кожу. Отвратительны, значит? Нет уж, он с этим точно не согласится. Хайд сейчас великолепен, изысканно чудесен и податлив, потрясающе доверчив, и, царапая кончиками зубов нежную кожу, Дмитрий совершает не иначе, как акт поклонения.       Щиколотки у Хайда тонкие, кажется, перестараешься — и прокусишь насквозь, и Дмитрий погружает клыки совсем немного, так, чтобы добраться до крупного сосуда, чтобы кровь тяжёлыми каплями скользнула по губам и бледной коже. Это лишь начало, Дмитрий готов всё тело Хайда разукрасить рисунком из изломанных алых стеблей и разорванных лепестков. Кровь Хайда всегда сползает по его бледной коже аккуратными струйками, рисует каждый раз новый изысканный узор. Дмитрий лишь даёт волю краскам.       Хайд прикрывает глаза, когда он аккуратно разводит его колени шире, прижимается губами к нежной коже на внутренней стороне бёдер. Хайд, тихо всхлипнув, закусывает нижнюю губу. Да, здесь самое болезненное, самое прекрасное местечко, и Дмитрий медленно погружает клыки на всю длину, упивается брызнувшей в рот ароматной кровью и острым стоном. Но наконец-то Хайд не пытается боязливо свести колени, как это было сначала. Он делает глубокий вдох, и Дмитрий липкими от тёплой крови губами касается кончиков его подрагивающих пальцев. Хайд вслепую ведёт ими по его щеке и тихо вскрикивает, когда Дмитрий не даёт ему отстраниться и быстро кусает его в запястье. О да, вот там кровь особо пропитана жизнью, такая терпкая, и Дмитрий почти что готов опьянеть и потерять себя, создать из Хайда полотно для рисунка кровавой стеклянной крошкой. Почти — но он держится, спасается в своём благоговении и выцеловывает алые цветы на бледном животе.       Хайд, обнажённый и доверчиво распахнутый, прекрасен. Олицетворение их обоюдной жажды, болезненно балансирующей на грани, когда Дмитрий хочет выцедить и выпить из него всю кровь до последней капли, а сам Хайд — по-животному отчаянно вцепиться в его горло. Кровавые цветы искрятся и на его очерченных бледных скулах. Вот он, тот самый лихорадочный румянец, огонёк жизни, и его тепло с морозной кожи Дмитрий слизывает, мягко касаясь самым кончиком языка. Осталось лишь несколько последних штрихов в этой картине, и он кусает-кусает-кусает узкие плечи, и тёплая кровь сплетается паутиной на впалой, почти не вздымающейся груди. Хайд только слегка вздрагивает, выдыхает его имя и тогда только открывает глаза, такие яркие-яркие, вот они, самые прекрасные алые цветы.       Дмитрий готов петь им оды и приносить жертвы, а потом дополнить изысканную картину грубыми жгутами веревок, что сплелись бы с вязью кровавых линий, создали бы новый рисунок. Но, наверное, пока что это настоящее святотатство. И он дарует Хайду свои краски, осторожно притягивая его к себе и подставляя шею под его клыки.       Возможно, это их падение. Но такое прекрасное.