порядочность.

Костюм для столицы шьется по специальному заказу, и Москве деловой образ идёт до безумия, но Питер бы предпочёл увидеть его без. Порядочный Александр Петрович ни в коем случае не допускает грязных мыслей, но он не может дождаться того момента, когда снимет с Миши этот чёрный пиджак и ослабит свой галстук, но где-нибудь не здесь. Где-нибудь в своей опрятной квартирке и не обязательно в спальне, и не обязательно даже на горизонтальной поверхности. На кухонном столе, в душе, на диване, опираясь на книжные полки — в их распоряжении может оказаться что угодно. До тех пор, пока Москва в чёрно-белом и строгом, для всех вокруг он будет исключительно Михаилом Юрьевичем, и только Питер знает, как за несколько легких движений вся эта система рассыпается, являя ему одному простого любимого Мишу. Простому любимому Мише чёрно-белый не идёт (как и любая одежда, впрочем). Избавлять друг друга от ненужных тряпок — особая часть прелюдии, особенно для Московского. Он не жалеет пуговиц и даже не обращает внимания на порванную ткань. Москва, пройдя сквозь откровенную бедность в прошлом, умеет ценить деньги и вещи, за которые пришлось заплатить побольше. Однако костюм может стоить сколько угодно, но он всегда дешевле страсти. Но ещё Москва, видимо, пройдя по всем самым развратным уголкам Российской империи, научился вытрахивать из Саши все лишние — да и вообще все — мысли, сохраняя при этом идеальную смесь грубости и ласки. Миша мог бы быть хорошим барменом, раз так тонко чувствует пропорции и сочетания сладкого с горьким, но он великолепный любовник, а большего Питеру и не надо: джин с соком он и сам себе намешает. Что уж там, Саша, если захочет, и до оргазма сам себя доведёт, но Москва сделает это лучше. С Мишей всё начинается с невинного поцелуя, а заканчивается дрожью во всём теле, приятным напряжением в мышцах и сносящим голову исступлением. Александр Петрович от работы отвлекаться не может, но его раздражают манжеты, скрывающие запястья Москвы. Их можно было бы обхватить пальцами, легкими движениями скользнуть выше, к плечам, и притянуть к себе; тесно и жарко, а не душно благодаря докладу Новосибирска; без манжет, без пиджака, без рубашки, брюк и галстука. Саша получил эстетическое удовольствие от внешнего вида Миши, а теперь ему хочется получить остальное удовольствие. Менее возвышенное со стороны духовности, но вполне себе возвышающее со стороны обыкновенной физиологии. Но, вообще-то, с Москвой слишком хорошо, чтобы называть их полный любви, особой красоты и чувственности секс каким-то обыкновенным. Там точно замешано что-то большее, вне понимания приземленной публики; достойное внимания философов и искусствоведов. Александр Петрович ловит на себе взор Михаила Юрьевича, и, господь, в его невероятных голубых глазах пляшут такие же черти, как и когда он, вникая влюбленным-шальным взглядом в затуманенный Сашин, пропускает за щеку. Александр Петрович невозмутимо отворачивается в другую сторону, где-то в глубине души понимая, что Миша тоже прекрасно по глазам читает. А Саша всегда плохо скрывал свои фантазии от Москвы; он абсолютно не умел их прятать даже за тонким стеклом очков, за которым он умел сам скрываться от всего мира. Именно поэтому Святослав, сидящий ровно напротив, при всей своей сообразительности не замечает, насколько нагло Питер мысленно раздевает Москву, зато сам Москва будто не только видит, но ещё и чувствует. Но это же Миша, и он совершенно особенный. От его касаний всё тело горит сильнее, чем от разогревающих масел. Он обнажает все тайные эмоции и желания Саши, срывает покровы с мелких шрамов и глубоких ран. В конце концов, Москва преследует одну единственную цель — довести Питер до пика наслаждения, а эта сложная задача требует серьезного подхода. Но Миша справляется. Для Миши каждая просьба — закон. На «грубее» он наотмашь шлёпает Сашу по ягодицам, сжимает бёдра, двигается резче и глубже. «Мягче» — плавно входит под нужным углом, расцеловывая спину. И если Саша сам прижимает Москву к стене, то, конечно, с упоением принимает все выверенные касания, почти тает. Питеру нравится зарываться пальцами в мягкие волосы Миши, оттягивая, заставляет откинуть голову и открыть шею для ласк, безжалостно нарушая укладку. Михаил Юрьевич сегодня идеален, как и всегда, но Саша думает, что с растрепанными волосами и сбитым дыханием Москва тоже будет смотреться миленько. — Нужны деньги на реставрацию, — и даже голос не дрогнет. В обычной жизни-то Питер за тоном голоса следит. Это в постели он теряет рассудок, позволяя себе протяжно стонать имя Москвы, кратко вскрикивать, хныкать и всхлипывать от эйфории. А у Михаила Юрьевича здесь, в кабинете, голос громкий, строгий, подобающий столице. Но стонет Миша всегда тихо и сипло. Саша рвано выдыхает и замолкает, чтобы расслышать — его ведет; коленки подгибаются, и он падает, даже если надёжные руки мягко удерживают. — Очень сильно нужны? Александр Петрович знает свою работу и знает свои границы. Он знает очевидные плюсы своей работы; он знает, какие намёки Михаил Юрьевич считывает лучше остальных. Москва растягивает губы в улыбке слишком однозначно для Саши, но слишком буднично для других. У Москвы губы мягкие и тёплые; чувствовать эти губы на своих — одно удовольствие. Чувствовать эти губы, невесомо касающиеся разгоряченной кожи, — бесконечность удовольствий. До того, как Саша из-за этих губ потеряет связь с реальностью, он, конечно, сам прильнёт поближе, вылизывая, расцеловывая, прикусывая, потому что ему нравится, когда Миша вздрагивает и прогибается навстречу. — Могу показать, насколько. Честно говоря, Москва только Питеру настолько сильно любит выделять деньги на реставрацию. — Тогда напомни мне об этом ближе к выходным. У Александра Петровича во взгляде не отражается ни одной чистой мысли.