про стереотипы

Черт знает, как они к этому приходят. То ли шутки о стереотипах однажды заходят немного дальше, чем следовало, то ли Виктор на поверку оказывается просто озабоченным извращенцем. То ли и то, и то одновременно. Только унять ураганную натуру Виктора оказывается под силу лишь Юри. — Тебе нужно научиться терпению, Виктор, — с ласковой улыбкой говорит он и оставляет Никифорова в полнейшем одиночестве. И как, позвольте спросить, это поможет? В спальне тепло, но по полу тянет прохладой, и ковер мягко покалывает голую кожу. Виктор, не поднимая глаз, поводит плечами, ерзает едва-едва и дрожаще вздыхает. Ощущение непривычной тишины в собственных чувствах снова сбивает с толку: ни эйфории, ни кроющего возбуждения, только предвкушение. Оно не торопясь закручивается узлом от коленопреклоненной позы и от веревки, лежащей перед ним, как чудная змея. Юри выбирает синюю — не под цвет глаз Виктора, но в той глубокой синеве, каким бывает море перед грозой. Виктор беззащитно обнажен, и в другой день он, не выдержав ожидания, кинулся бы за Юри, посмевшего оставить Никифорова обделенным и одеждой, и вниманием, но сегодня ему позволено лишь ждать. Юри — его чудесный, терпеливый Юри — лучше Виктора знает, что тому нужно в те моменты, когда надоедливого жужжания мира становится слишком много. Когда дверь наконец скрипит, открываясь, Виктор прикрывает глаза и легко улыбается. Шаги Юри тихие, босоногие, он останавливается за его спиной и медлит мгновение, прежде чем опустить ладонь на чуть склоненную вниз голову. Пальцы, теплые и ласковые, массируют от макушки, царапают короткими ногтями кожу головы, тянут за серебристые пряди — и останавливаются в тот момент, когда Никифоров уверен, что сейчас замурлычет. — Как ты? — Юри улыбается ему через зеркало и перебирает пряди, позволяя привалиться к своим коленям. — Соскучился. — Как же, Виктор Никифоров оставлен без внимания и теперь увядает. Мне следует исправиться. Виктор рвано вздыхает, стоит только чужим рукам опуститься ему на плечи. Юри неторопливо разминает напряженные мышцы, и под его ладонями кожа слегка краснеет. Он тянет и медлит, и в этой мягкости его величайшая жестокость. — Юри, пожалуйста, — Виктор ластится к ладонями и снова ерзает, слишком нетерпеливый и жадный до чувств. Ему подавай всего и сразу, иначе он возьмет свое наглым очарованием. Как жаль, что в такие моменты на Юри оно почти не действует. — Ты снова торопишься, — неодобрение оборачивается в обманчивую мягкость. Юри опускается на пол позади Виктора и тянет его на себя, заставляя откинуть голову на плечо. Ладонь ложится на открытую шею, чуть сжимая покорно подставленное горло, и это еще не крепкая клеть веревочной вязи, но Виктор уже пойман в заботливо расставленную ловушку. — Всему свое время, Виктор. Ты же доверяешь мне? — Да, — хрипло отвечает Виктор, и мягкий поцелуй в висок тут же тепло ложится на кожу. Юри всегда спрашивает именно так. Будто что-то могло поменяться. Будто не Виктор доверял ему настолько, что в абсолютной покорности опускался перед ним на колени. Вопрос — для проформы, но с каждым своим «да» Никифоров неизменно желает добавить: я позволил бы тебе все, что бы ты предложил. Возможно, при всей своей огромной любви к Кацуки Юри Виктор все еще обычный озабоченный извращенец. Сам Виктор предпочитает называть себя любопытным. Он любит, когда Юри его удивляет. Юри уводит из-под самого носа Виктора золото Чемпионата мира — и тот выцеловывает свое восхищение на податливых губах, стоит им только переступить порог номера. Юри берется за изучение русского по самым отвратительным самоучителям, до каких только добирается — и Виктор от души матерится, на третьем десятке открыв для себя кинк на акцент. Юри смущенно предлагает попробовать кое-что новое в постели — и теперь Виктор буквально зависим от чужой мягкой властности и ощущения скованности, стоит только веревке оплести все тело. — Хочу попробовать новое плетение. Ты же не против? — голос у Юри бархатный, тихий. Он укладывает руки Виктора у него за спиной, запястье к локтю, и удерживает их так пару секунд. Веревка гладко скользит по коже, стягивая туго и крепко — по предплечьям бегут мурашки, и Никифоров шумно выдыхает. Веревка обхватывает поперек груди, витками ложится на плечи, и с каждым узлом кожа становится все чувствительнее. Виктор опускает голову ниже, прикрывает глаза, дышит ртом — а Юри будто дразнится, тепло целуя во впадинку за ухом и легко лаская вдоль темно-синей вязи самыми кончиками пальцев. — Какой ты красивый, — Юри пересаживается, прижимаясь коленями к бедрам Виктора, убирает в сторону растрепавшуюся челку и позволяет веревке узловатой клетью виться по груди. Никифоров мычит едва-едва и поднимает поплывший взгляд, рассматривая самого себя поверх плеча Юри. Встрепанный, скованный, дышит тяжело и часто, глаза мутные, и румянец пятнами расползается по щекам и шее. Виктор дергается, весь дрожа, натягивая веревки, тянется за поцелуем, и Юри накрывает его губы, удерживая за плечо крепкой рукой. — Постарайся не дергаться, не хочу, чтобы ты поранился. Виктор кивает рвано и жмурится, как кот, пока Юри затягивает узлы на его груди и животе, пропускает конец веревки между ног за спину и закрепляет его где-то в узлах скованных между собой рук. Это последнее движение захлопывает двери клетки, и Виктор чувствует себя пойманным, не в силах двинуться или вздохнуть слишком глубоко без ощущения бессильной скованности. Кацуки поднимается на ноги, с довольной улыбкой осматривает творение рук своих и снова останавливается у Никифорова за спиной, позволяя тому прочувствовать это состояние, когда от него не зависит ровным счетом ничего. Правила устанавливает Юри — нравится это Виктору или нет. Он знает, что волен остановить игру в любой момент, но ему совсем не хочется этого. В Викторе столько энергии, на целый ураган, и порой ее скапливается настолько много, что сам он не выдерживает. Все становится резким и шумным, хочется бросить разом и катание, и тренерство и рвануть куда-нибудь на край мира. Хоть в Хасецу. Прямо к морю. Снять с себя все регалии и всю ответственность — забыть про великого Виктора Никифорова, живую легенду фигурного катания. Позволить себе почувствовать слабость и удовлетворение от потери контроля. И передать его Юри казалось таким естественным и правильным: будто только с ним желание сбежать хоть куда-то, не видя цели, стихало и становилось чем-то осмысленным. Будто хаотичное жужжание наконец превращалось в стройную мелодию, звучавшую так, как надо. — Витя, — мягкое, ласковое, теплое — Юри доволен им. Юри проводит ладонями прямо по вязи, пальцами — вдоль веревок, прямо по покрасневшей, чувствительной коже. Юри опускается на пол и целует плечи, шею, искусанные губы. Ерошит и без того лежащие в беспорядке пряди, осыпает поцелуями лицо и шепчет, какой Виктор красивый, как ему идет быть скованным и как Юри его любит. — Витя, открой глаза, — Кацуки, усаживаясь за его спиной, кусает Виктора за мочку и заставляет того поднять взгляд на себя в зеркале. — Расслабься, ты молодец. Ты все делаешь правильно. Расслабься и отпусти себя, Витя. Тебе хорошо? — Да, — шепот Виктора хрипло дрожит, стянутую веревками кожу покалывает от теплых прикосновений, и ему не хватает совсем немного до той грани, когда все мысли вымывает из головы жаркой волной удовольствия. — Чего ты хочешь, Витя? — Тебя, Юри, пожалуйста, — Виктор почти хнычет, такой бессильный и нуждающийся сейчас. И Юри — его чудесный, догадливый Юри — ласкает именно так, как нужно. Чтобы Виктор забылся. Чтобы Виктор прекратил думать о программах, о музыке, о тренировках и о соревнованиях. Чтобы Виктор дергался, связанный и скованный, навстречу движущейся неторопливо руке и шептал то «Юри», то «пожалуйста», то и вовсе сбивался на тихие постанывания. — Витя, — тягучее, мягкое, приглашающее — и узел внутри наконец расслабляется, раскручиваясь, выгибая Виктора в любящих руках и оставляя его дышать тяжело и загнанно, пока чужие губы успокаивающе прижимаются к виску. — Ну вот. Ты молодец. — Спасибо, — Никифоров улыбается слабо и мажет губами по мягкой щеке в невнятном благодарном поцелуе, словно одних его слов будет недостаточно. — Кажется, поцелуями-то я тебя и обделил, — бархатно смеется Юри прямо в чужие губы и скользит ладонями по веревкам, распуская плетения узлов. — Давай-ка освободим тебя и исправим эту оплошность. — И теперь я тоже не смогу отказаться? — ехидничает Виктор. — А ты захочешь? — невинно уточняет Юри, и Виктор задыхается от возмущения. В конце концов, при всем при том, что Никифоров озабоченный извращенец, он все еще, как бы ни старался Юри, не отличается терпением, и за каждую минуту промедления будет взимать поцелуями. По двойному тарифу.