still ill

Осенний Петербург уныло утопал во мраке, и слабый, желтовато-красный свет от редких газовых фонарей не освещал город, а, казалось, лишь насмешливо подчеркивал уже необратимое распространение тьмы. Лев Николаевич стоял на Каменном мосту и невидящим взглядом глядел на воду — там жёлтые кленовые листья рассекали иссиня-чёрное полотно водной глади яркими, небрежными кляксами. Было в этом нечто сакральное, нечто почти что даже мистическое, и Лев Николаевич никак не мог от зрелища этого оторваться и, наверное, с пол часа уже провёл вот так, понуро опустив голову вниз. Ему в тот день было как-то особенно тоскливо и одиноко; он, мучимый беспокойством, вышел на улицу и, блуждая некоторое время в сумерках, сам не заметил, как в конце концов опять оказался на Гороховой, неподалёку от рогожинского дома. Это его очень неприятно поразило, потому как именно в тот день Парфён велел ему совсем не приходить. От этого было только больнее — именно в тот день князь так отчаянно нуждался в его компании. Парфён всё твердил ему о каких-то подозрениях и слухах, говорил, что им теперь следует быть осторожными, что видеться каждый день подозрительно и даже неприлично. Князь слушался и обещал, что если Парфёну угодно, то он будет приходить к нему реже, но всё-таки сам ничего в деле этом не понимал. Он не догадывался, какие молвы ходили теперь про них с Рогожиным; ему, впрочем, было совершенно не до них — жизнь его наконец уравновесилась и сделалась полной, благоприятной, счастливой. Лев Николаевич желал одного — лишь бы видеть Парфёна, лишь бы говорить с ним, лишь бы понимать его и знать, что Парфён всё понимает в ответ. В тот вечер, однако, счастливым человеком князь себя совсем не чувствовал. Болезнь подкрадывалась к нему несмотря на все его личные радости — осенью в Петербурге было сыро, мрачно и ветрено, и погода влияла на его состояние, и, хоть припадков с ним давно уже не случалось, здоровье его всё равно не отличалось особой надежностью. От слабости организма на него находила усталость, задумчивость, мнительность, но труднее всего ему было справиться с мучительным чувством беспокойства, которое разрасталось порой до таких масштабов, что даже доводило его до слёз. Он очень страдал, когда чувство это брало над ним верх, и справляться с этим чувством в одиночку ему было очень, очень тяжело. Князь, сознавая, что к Парфёну теперь никак нельзя, всё так же стоял на мосту. Он понимал, что находиться тут в такую погоду и в такой поздний час ему не следует, но всё же никак не мог заставить себя уйти. Всё это было стыдно и глупо, и князь сердился на себя, и в расстроенных чувствах нарочно продолжал стоять у воды на ветру. Он печально наблюдал за проплывающими мимо листьями и ни о чем конкретном не думал, но мысли его, бесформенные и неуловимые, всё-таки были весьма мрачны. Чем дольше он смотрел на воду, тем сильнее ему хотелось поскорее уйти, но, что удивительно, с каждой минутой он как будто бы увлекался наблюдением всё больше и больше. Из этого жуткого гипнотического состояния князя вывел неожиданно раздавшийся за его спиной голос. — Лев Николаевич, ты, что ли?.. Князь вздрогнул, почувствовав прикосновение к плечу, и растерянно обернулся. Фонарный свет резко ударил ему в глаза, и сердце его поначалу даже пропустило удар от страха — устрашающий тёмный силуэт стоял прямо за его спиной. Спустя мгновение, когда глаза его привыкли к свету, он узнал в чёрном силуэте Рогожина. Парфён стоял рядом и вглядывался в его лицо тяжёлым укоризненным взглядом. У Мышкина от этого взгляда пересохло в горле, и сердце его забилось быстрее — одновременно он ощутил и радость, и страх, и смущение. Он, конечно, увидеть Парфёна теперь совсем уже не ожидал. — Ты зачем тут? — нахмурился Парфён, продолжая внимательно изучать выражение лица князя, — Я же просил тебя сегодня здесь не появляться, помнишь? Ну, так и чего ты? — Я т-так... Ничего... — пробормотал в ответ князь, боязливо оглядываясь кругом и с облегчением замечая, что улица была пуста, — Я... только смотрел на воду... — На воду? Рогожин поставил на мостовую какой-то чемодан, что держал до этого в своих руках, облокотился на каменное ограждение и бросил быстрый взгляд вниз. Князь, волнуясь, смотрел на него и ждал, что он будет говорить дальше. — Дрянное это дело, Лев Николаевич! На воду-то эту гадкую иной раз так крепко можно засмотреться, что через перила черт надоумит лезть! У князя от этих слов мороз пробежал по коже. «С ним, наверное, такое было, раз он теперь это сказал!» — со страхом подумал он. Парфён поглядел вниз ещё немного и, ухмыльнувшись какой-то своей мысли, вновь обернулся к князю. — И давно ты тут... на воду смотришь? Лев Николаевич не знал, что ответить, и только глядел на Рогожина потерянным взглядом. Он чувствовал себя застигнутым врасплох и, кроме этого, вполне чувствовал себя перед Рогожиным виноватым. — Я не знаю... — пробормотал он так тихо, что его трудно было услышать, — Который сейчас час?.. Парфён тяжело вздохнул, поднял свой чемодан и, взяв другой рукой ладонь князя, уверенно потянул его за собой. — Одиннадцатый уж пошёл! — бросил он, когда они минули мост, — Руки у тебя совсем уж какие-то ледяные, князь! Небось весь вечер тут на ветру и простоял, а? Об заклад бьюсь, что простоял... Не нравится мне всё это! На воду он глядел... Тьфу ты, Господи! Лев Николаевич покорно шагал за ним и пытался вспомнить, во сколько он сегодня вышел на улицу. Думая об этом, он чувствовал себя очень глупо, но вскоре чувство это ушло, и разум его взволновало совершенно другое — он понял вдруг, что они с Парфёном стремительно приближались к его дому. До арки, что вела в его двор, оставалось всего несколько шагов. — Парфён, н-но как же... Ты же... — с трудом выговорил князь, когда Рогожин утянул его за собой во мрачную, неосвещенную арку. Ему стало страшно — как же это так, ведь Парфён сам велел ему лишний раз здесь не появляться, а теперь... — Лев Николаевич, — Рогожин поставил свой чемодан на землю, осторожно обхватил князя за плечи и пододвинул его к стене, так, чтобы никто не мог случайно заметить их с улицы. Мышкин, ощутив его руки на своих плечах, стал почему-то дрожать. — Лев Николаевич, душа моя... — Прости меня! Прости! — воскликнул вдруг князь, не дав Парфёну сказать ни слова, — Я помню, о чём ты просил меня, и клянусь, я не желал тебя ослушаться, Парфён! Никогда я этого не желал! Я бы не пошёл к тебе сегодня, я бы не посмел этого сделать вопреки твоему желанию, но я... Я, Парфён, теперь всё такой неловкий и глупый... И я думал о тебе весь день, и... Господи! Я это всё не нарочно, правда! Я этого всего не хотел, не хотел!.. — Да что ты, князь, в самом деле! Да успокойся же ты! — с чувством прошептал Парфён, приближаясь вплотную к Мышкину и обхватывая пальцами его лицо. Лев Николаевич дёрнулся, рвано вздохнул и задержал дыхание, пытаясь унять свою дрожь. Глядеть Парфёну в глаза ему почему-то было страшно, и он упорно смотрел куда-то вниз, пока щеки его стремительно алели. — Князь, душа моя, посмотри на меня... — проговорил Рогожин, ласково поглаживая Мышкина по скулам. Князь противился ещё мгновение, но потом сдался и всё-таки поднял на него виноватый взгляд. У Парфёна дрогнул голос, когда он продолжил: — Что с тобой такое? Нездоровится тебе сегодня, а? И ведь вздумал ещё извиняться, ну какой же ты, Господи!.. Слушай, ты хотел меня видеть, я всё понимаю, я... тоже целый день только о тебе и думал, и я бы пришёл, я бы непременно пришёл к тебе сам, да только я, князь, сегодня весь день был в разъездах, видишь?.. — он кивнул головой на свой чемодан, и Лев Николаевич только теперь обратил на него внимание, — Что, не заметил? Ну, да об этом позже... А теперь ко мне пойдём, князь. Я тебя такого одного никуда не пущу!.. Только всё-таки нужно, чтоб никто нас с тобой вместе не увидал, понимаешь? Потому как если братец мой про тебя случайно прознает, то... Нет, ты, душа моя, об этом не думай... Это тебе не надо, это всё грязь... Парфён, задумавшись, убрал ладони от лица князя и осторожно провёл вниз по его рукам — от плечей до тонких запястий, и такая нежность вдруг охватила его, а вместе с нежностью и такой огромный страх за Льва Николаевича, что он немедля поднял свою поклажу и опять схватил князя за руку. Нужно было скорее вести его в тепло. Достаточно с него было на сегодня прогулок! — Идём скорее, Лев Николаевич. Только тихо нужно зайти... Обязательно тихо, ладно? А в квартире у меня никого, ты не думай, я всех людей своих распустил ещё утром. Ну, не бойся, идём, идём... Князь неуверенно кивнул, сжал ладонь Рогожина крепче и, не задумываясь, придвинулся поближе к нему. Ему всё ещё было страшно, и особенно сильно он боялся теперь как-либо подставить Парфёна этим своим глупым ночным визитом. Он очень корил себя за то, что позволил всему этому случиться. Из арки они свернули во двор и, скрываясь в тени старого грязно-зелёного дома, незаметно прошмыгнули в парадную. На лестнице было темно и тихо. Парфён повернулся к князю, посмотрел на его испуганные глаза, что блестели в темноте робким голубоватым блеском, и, ободрительно кивнув ему, начал тихо подниматься наверх. Лев Николаевич последовал за ним. От волнения ему чудилось, что каждый вдох его слышен всему дому, и холодная дрожь бежала по его спине, когда он представлял себе это. С каждым шагом подниматься ему становилось всё труднее. Пройдя пол пролёта, Лев Николаевич почувствовал, что от страха у него начали отниматься ноги. Сердце его застучало ещё быстрее прежнего, да так, что дышать стало почти невозможно. Князь подался вперёд и судорожно нащупал в темноте Парфёна; ему показалось, что он сейчас свалится со ступеней назад. Рогожин, ощутив его отрывистые прикосновения, понял всё без слов. Он притянул князя к себе и, шепнув ему на ухо быстрое «Всё хорошо, осталось совсем немного», позволил ему полностью на себя опереться. Лев Николаевич держался за него и мучительно считал в уме преодолеваемые ступени — одна, вторая, третья... Голова его шла кругом. Увлекшись счётом, он не заметил, как они с Парфёном добрались наконец до второго этажа, и пришёл в себя только тогда, когда Рогожин втянул его в свою тёмную квартиру. Парфён, неслышно затворив дверь, торопливо зажигал в передней свечи; Лев Николаевич облокотился на стену и пытался дышать — горло его как будто бы что-то сдавливало. Вскоре его отпустило, и так ему стало плохо после всех этих ужасных переживаний и страхов, что он, не выдержав, закрыл лицо руками и бессильно разрыдался. Парфён перепугался, бросил свечи и кинулся его утешать. — Лев Николаевич, ну что ты, душа моя, так распереживался? Всё в порядке, всё хорошо! — Парфён, не зная, что делать, резким движением заключил Мышкина в смазанные, неловкие объятия; Лев Николаевич схватился за него и затрясся от слез ещё сильнее прежнего, — Мы дома, дома... Всё хорошо, душа моя... Всё хорошо... У Парфёна сердце разрывалось от жалости и сочувствия, но вместе с этими светлыми чувствами в нём кипела и лютая ненависть — ненависть прежде всего к самому себе. Ему было гадко оттого, что он действительно провёл князя к себе таким постыдным образом, заставляя его переживать, мучиться и скрываться так, словно он был последним преступником. — Прости меня, Лев Николаевич, — извинялся он, поглаживая князя по волосам, — Прости за всё это! Такого больше никогда не повторится, я обещаю тебе, я клянусь! Плевать я хотел на них всех, пусть говорят про меня всё, что им, чертям этаким, угодно, а про тебя... про тебя я им говорить не позволю, не дам!! — разгорячившись, Рогожин прижал князя к себе ещё ближе и с чувством поцеловал его волосы, — Всё хорошо у нас будет, Лев Николаевич. Успокаивайся. Не надо плакать! — П-Парфён, мне... м-мне не стоило, я... — князь, продолжая всхлипывать, медленно отстранился, — Мне нельзя было идти с тобой, потому что у меня... с-со мной... Со мной теперь может быть припадок, и если будет этот крик, то тогда... тогда... Он оборвал свою речь судорожным всхлипом, и слёзы опять полились у него из глаз. Рогожин нахмурился. И правда, что на такой крик могли сбежаться все соседи, и тогда клеветы и слухов избежать точно не удастся — весть о том, что они с князям теперь видятся по ночам тайно, тут же разлетится по всему городу. — Тьфу ты, черт!.. Что, лучше б было, если б ты к себе потащился да разбил бы голову где-нибудь на Садовой?! Не говори глупостей, князь! — вспылил Рогожин, ужаснувшись своих дурных мыслей. Он, впрочем, сдержал себя, и голос его через мгновение опять сделался ласков: — Не будет с тобой припадка. Ты успокоишься, будешь отдыхать, и всё с тобой будет хорошо. Нужно только успокоиться, душа моя. Нельзя, нельзя тебе так волноваться! Дай-ка мне сюда твой плащ... — он помог князю снять верхнюю одежду, захватил одной рукой свечу, а другую протянул Льву Николаевичу, — Пойдём со мной. Пожалуйста, я прошу тебя, пойдём... Посидим в столовой, поговорим, выпьем чаю... Пил ты сегодня чай?.. Князь вложил свои дрожащие пальцы в его протянутую ладонь и слабо пожал плечами. Он едва ли помнил сегодняшний день. Рассекая пламенем свечи густой мрак запутанных коридоров, они пробрались в столовую. Там Парфён усадил князя за стол, зажег ещё свечи и, тихонько ругаясь себе под нос, начал возиться с самоваром. В тёмной комнате стало почему-то особенно уютно. Лев Николаевич утёр свои слёзы и принялся наблюдать за Парфёном — он, приговаривая «Сейчас, сейчас», суетливо бродил по комнате кругами, обставляя стол посудой, какими-то пирогами, вареньями... Ровно тикали настенные часы; в самоваре шумела вода. Князь, незаметно для себя самого, вскоре совсем утешился. Он любил быть гостем в этом странном зелёном доме и находил умилительным то, как сильно Парфён старался сделать всё для его личного комфорта. Широта души Рогожина особенно проявлялась в его заботе. В этом деле он порой доходил до крайности, и князя эта крайность радовала и забавляла. Вот и теперь, думая о том, что Мышкин, вероятно, может быть голоден, Рогожин впопыхах заставлял стол всем, что ему попадалось под руку. Разлив чай по чашкам, Парфён отодвинул стул, сел напротив князя и молча протянул ему свою руку. Лев Николаевич принял её с благодарностью — ему нужно было касаться Рогожина как можно чаще; на душе у него всё ещё было неспокойно, и чувство страха по-прежнему сковывало его. — Уже не плачешь? Это хорошо... — тихо заключил Парфён, изучив лицо князя, — Как ты, душа моя? Стало легче? Хоть немного, но стало?.. Мышкин прислушался к своим ощущениям и медленно кивнул головой. Рогожин выдохнул с облегчением. — Ну Слава Богу! Ты, должно быть, проголодался после этих своих прогулок, а? Бери, пожалуйста, что душе твоей будет угодно... Пей чай, Лев Николаевич. Согревайся. Только осторожно, Христа ради... Не обожгись!.. Губы у Мышкина дрогнули в слабой улыбке. Он оглядел стол и из всего многообразия закусок скромно выбрал себе лишь один маленький кусочек пирога. — Вот и славно! Вот и славно! — повторял Парфён, замечая, что князь подуспокоился и готов был теперь слушать, — Я, Лев Николаевич, смотрю на тебя, да всё никак не могу насмотреться. Соскучился так, словно мы не день, а год целый с тобой не видались, веришь? И так странно мне — и радостно, и как-то больно даже, и... Мне, выходит, для счастья одного тебя только и надо. Вот ведь как с людьми бывает, а!.. Лев Николаевич отставил свою чашку в сторону и бросил на Рогожина выразительный взгляд; щеки его покраснели. — Ну, да ты не смущайся, — улыбнулся Рогожин, видя, как на князя подействовали его слова, — Кушай свой чай спокойно! Я, душа моя, историйку одну занятную тебе привёз. Ты такие любишь, я знаю. Был я, значит, сегодня весь день на базаре. Родительские картины эти гадкие думал сторговать купцам каким-нибудь заморским. Ну, да я тебе говорил уж как-то, что этакую дрянь едва ли кто купит... Немцу какому-то продал три пейзажа, и всё на этом. Остальные полотна завтра сюда обратно свезут. Проболтался я там до вечера, и злой ещё такой был, и уставший, как собака; ну, думаю, хватит время терять впустую, всё равно ведь эту дрянь не продам! Хотел было ехать к тебе, да увидел случайно у лавки одну сцену... Представь, Лев Николаевич — стоит девочка лет семи, босая, бледная, и одежонка у ней такая плохонькая, и глаза такие чёрные-чёрные, умные не по-детски глаза. Я, может, и не заметил бы её, да только она, душа моя, не просто так там стояла. Просив милостыню, малютка читала наизусть какие-то отрывки из Евангелия... Я удивился, думал сначала, что показалось. Под впечатлением подошёл ближе — очень странно мне было видеть босого ребёнка, читающего наизусть такие тексты... Неприятно так... Неловко, наверное, даже. Я дал ей рубль и стал расспрашивать её о родителях. Она, бедная, тут же в слёзы от счастья, потому что никто не подходил к ней ни разу за день, а тут сразу целый рубль дали. Представляешь, душа моя? И это в пять-то часов! Сколько ж она там простояла босая? Неужели никто её не замечал?.. Ну, стал я с ней говорить, да выяснил, что мать её захворала и лежит ничком уже третий день. Братик младшенький, говорит, от голода плачет, а денег в доме нет ни копейки, и никому, конечно, дела до бедных малюток нет. Вот и пошла девочка просить милостыню по улицам, и не придумала ничего лучше, чем Евангелие наизусть читать. Князь, увлечённый рассказом, наклонился ближе к Рогожину; глаза его сияли решительным блеском. История завладела всем его вниманием, и он впечатлился так сильно, что совсем позабыл о всех своих тревогах и страхах. Парфёну, конечно, это было только на руку. — Что дальше, Парфён? — прошептал князь, сгорая от любопытства, — Что было потом? — А дальше, Лев Николаевич, подобрали мы ей ботиночки, в платок её завернули, да поехали туда, к матери. Живут они на чердаке, в бедной, сырой такой комнатушке, но удивительно — в этой бедной-то комнатушке все стены у них увешаны иконами, представляешь? Отец иконописцем был, да умер пол года назад от чахотки. Мать оставшиеся иконы продавать не решалась — память... Провозился я с ними до самого глубокого вечера. Доктора вызвал, кухарок каких-то нашёл. Комнату прибрали, детей накормили, матери несчастной дали наконец лекарства, в общем... Не знаю, Лев Николаевич... Со мной такого ещё никогда не случалось. Рассказываю теперь, а мне душу всю так и рвёт на части. А я ведь тоже мог мимо пройти... Князь, выслушав весь рассказ, глядел таким горячим выразительным взглядом, что Рогожин даже смутился. Он, конечно, желал отвлечь князя от тревог и мыслей о возможном припадке, но совсем не думал, что история его произведёт такое сильное впечатление. — Парфён, п-понимаешь... — выговорил Лев Николаевич, задыхаясь от нахлынувших чувств, — Понимаешь ли ты, что ты сегодня спас три человеческие жизни? Рогожин сконфузился и, не выдержав взгляда Мышкина, опустил глаза вниз. — Ну, прям уж, спас... Скажешь тоже!.. Так, денег им дал только... — Но ведь если бы ты не подошёл к этой девочке, а, как намеревался, сразу бы поехал ко мне, то... Что бы тогда с ними было, Парфён? Помог бы им хоть кто-нибудь? Выходит, всё так и должно было получиться — и эта твоя случайная встреча с малюткой, и моё беспокойство, что заставило меня выйти на улицу, и то, как мы с тобой повстречались потом на мосту... Всё не случайно, Парфён! Всё во благо, только во благо! Всегда! — Наверное, князь, — пожал плечами Рогожин, — Я так об этом не думал. — Парфён, послушай... — Лев Николаевич подался вперёд и робко дотронулся до пальцев Рогожина, — А мы... Можем ли мы съездить к ним... вместе? Я бы очень желал познакомиться с этой девочкой!.. Очень бы желал! — Съездим, душа моя. Отчего бы не съездить? Тебе непременно нужно услышать, как она это всё читает. Это такой талант... Если будешь хорошо себя чувствовать, то завтра же и поедем, договорились? — Ох, я буду, буду! Обещаю тебе, Парфён! Рогожин ласково улыбнулся и сжал пальцы Мышкина чуть крепче. Князь глядел на него спокойно и просто, и не было в его глазах уже выражения прежней растерянности и печали; оставалась одна лишь усталость. Парфён смотрел на него, молча гладил его руку и думал о чем-то своём. Часы на стене вдруг громко и отчётливо пробили полночь, разрезав мирную тишину комнаты неприятными звуками. Лев Николаевич вздрогнул и, резко отняв руку, случайно опрокинул на белоснежную скатерть свою полупустую чашку. Это тут же вывело его из состояния душевного равновесия, и так ему стало досадно за свою неловкость, что слёзы опять подступили к его глазам. — Ну, душа моя, довольно, — сказал Рогожин, вставая, — Засиделись мы. Тебе отдыхать нужно, пойдём... Да брось же ты эту чашку, Господи! Лучше скажи, где ты ложиться желаешь. Князь с трудом оторвал взгляд от пятна, что растеклось по белой скатерти некрасивым узором, и обернулся к Парфёну. — С тобой... Вернее, у тебя... Можно?.. — Можно, Лев Николаевич, — Парфён протянул ему руку, приглашая его вставать, — Тебе всё можно. Пойдём. Погасив свечи, они вновь нырнули в темноту коридоров и, пройдя несколько поворотов, оказались в комнате Рогожина. — Посиди пока, Лев Николаевич. Без огня ни черта не видно, я сейчас... Парфён плотно задернул шторы, чтобы с улицы нельзя было заметить света в окнах, расставил подсвечники по столам и, подумав, зажег еще свечку у икон в красном углу. В большой мрачной комнате стало уютнее и светлее; воздух пропитывался теплом и запахом воска. — Подумал, что так тебе будет спокойнее... — пробормотал Рогожин, подходя к князю и взглядом указывая ему на иконы; в руках у него была какая-то белая ткань, которую он неловко всунул Мышкину в руки, — Вот тебе свежая рубашка. Держи, пожалуйста... Она, наверное, будет великовата, но... на ночь, думаю, сойдёт. Главное ведь, чтоб спать было удобно, верно?.. Гм... Ну да... Впрочем, я сейчас поищу ещё. — Не стоит, — остановил его Лев Николаевич, — Спасибо, меня прекрасно устроит и эта. Не беспокойся, пожалуйста, я... и так доставил тебе слишком много хлопот... — Не говори так, — нахмурился Рогожин, — Я рад, что ты здесь. И ты не доставляешь мне хлопот, ясно? Князь послушно кивнул головой. — Я тоже рад быть с тобой, Парфён. Больше всего на свете рад. — Ну и славно! Готовься ко сну, Лев Николаевич, а я... Оставлю тебя пока одного, и зайду к тебе чуть позже, ладно? Принесу одну вещицу, она у меня там, в чемодане, для тебя сбережена... Побудешь один минутку? Или не хочешь? Если не хочешь, то я тогда никуда не пойду. — Н-нет, я ничего... Я справлюсь сам, и ты... можешь меня оставить. — Уверен? — Да. Всё в порядке, — князь кивнул ещё раз, подтверждая свои слова, — Я переоденусь и буду тебя ждать. Парфён вышел из своего кабинета, тактично оставив князя одного, и, освещая себе путь свечой, отправился на поиски чемодана. Он думал сначала, что оставил его в столовой, но, оглядев всю комнату, там его не обнаружил. Взгляд его случайно задержался на опрокинутой князем чашке; он сел за стол, поставил чашку прямо и крепко задумался о том, что будет завтра. «Утром придут готовить обед и прибираться... Что им сказать? Что я только вернулся и не ночевал дома? А про князя тогда что придумать? Он выйдет завтракать сонный, они его увидят и всё, конечно, поймут... И как тогда быть?.. Нет, впрочем, кухарок можно совсем не впускать... А на завтрак спустимся к матушке. У неё, право, ничего и не спросят... А если брат? Ведь прознает, всё равно прознает, бестия, даже если сам к матери и не зайдёт! Прознает, гад, и тут же пойдёт злословить! У, ч-черт с ними со всеми! Ненавижу их всех!.. — Парфён, разозлившись, стукнул кулаком по столу; тарелки звонко задребезжали, — Решено: узнаю хоть о малейшем слухе, и тогда точно начищу братцу морду. Он у меня за всё ответит... Князь, конечно, ругаться потом будет, но это ничего... Лишь бы только хуже после этого не стало, Господи!..». Он потёр виски пальцами, затем встал, беспокойно обошёл комнату кругом и вышел в коридор. О брате, гадких слухах и завтрашнем дне он решил больше не думать — мысли эти были не из приятных. Найдя чемодан в передней, Парфён ещё раз проверил замок на двери и поспешил вернуться к князю. — Можно? — спросил он, осторожно заглядывая в свою комнату. Лев Николаевич, услышав его голос, вздрогнул и резко обернулся. Князь стоял у икон, и Рогожин сначала подумал, что он своим появлением отвлёк его от молитвы. На деле же князь переживал о другом — у него из головы почему-то не выходила фраза, которую Парфён обронил тогда на мосту. — Я помешал тебе? — спросил Рогожин, замерев у порога, — Извини, коли так... — Нет, что ты, Парфён. Я... просто задумался. Парфён, не сводя глаз с князя, медленно прошёл вглубь комнаты. Он видел, что Мышкина что-то беспокоило, но не мог знать о том, что беспокойство это не было одним лишь только следствием болезненного состояния. Лев Николаевич переоделся и, освещаемый мягким светом свечей, стоял теперь в одном исподнем; свободная рубаха Парфёна свисала с его острых плеч, и ему приходилось поправлять её. У Рогожина от этой картины сердце сжалось болезненно и сладко; он не знал, куда деть взгляд, и, жадно оглядев князя с головы до ног, в конце концов устаивался на его лодыжки. — Ты почему с голыми ногами стоишь?.. — глухо спросил он, прочистив горло. Князь, не поняв вопроса, наивно осмотрел свои ступни; Парфён с трудом сдержал тяжёлый вздох. — Лев Николаевич, ну что ты! Мало на улице мёрз, что ли? Босыми ногами да по холодному полу — кто ж так делает? Ну, теперь опять отогреваться... Полезай в кровать давай, — он взял князя за локоть и повёл его в спальную, за портьеру, — Идём, идём... За занавесом было темно — свечей в этой части комнаты Рогожин не зажигал. — Парфён, я ничего не вижу... — нерешительно пробормотал князь, останавливаясь. Чертыхнувшись, Рогожин составил на пол свой чемоданчик и, осторожно обхватив Мышкина за плечи, помог ему сориентироваться в темноте. От прикосновения свободная рубаха спала с одного плеча князя, и тёплые пальцы Парфёна случайно скользнули по его оголенной коже; Лев Николаевич вздрогнул и неловко оступился. — Вон кровать, Лев Николаевич. Немного видать... Ты только ступай осторожно. Не торопись. Я тебя придержу... Когда князь добрался наконец до постели и начал кутаться в одеяло, Парфён метнулся за портьеру и принёс в спальную канделябр. Убедившись, что стало достаточно светло, он подставил к кровати стул и водрузил на него чемодан. — Показывать свои находки буду, — Парфён пододвинул ещё один стул, сел на него и, поймав заинтересованный взгляд Мышкина, улыбнулся ему перед тем, как открыть чемодан, — Интересно? — Очень! — прошептал князь, нетерпеливо заглядывая вовнутрь. Внутри оказалось много всего любопытного — подсвечники и дверные ручки, что красиво блестели, отражая свет свечей; нарядные парчовые ткани; какие-то коробочки, склянки, зеркала... — Ну, гляди пожалуйста. Тут, душа моя, в основном всякая дрянь, которую у нас втридорога продать можно, но есть, конечно, и славные вещи. Вот например, — он показал князю коробку, внутри которой были изысканные столовые приборы, — Английские, князь! За такими нынче охотиться надо — удача! А ткани, ткани потрогай. Добротные ткани, а? Такие тоже нынче редкость, потому-то я и взял их целую охапку. Добротные ткани всегда в цене. А вот это... Это для тебя свёрток, — Парфён достал неизвестную вещь, упакованную в красивую синюю ткань, и протянул её Мышкину, — Увидел случайно, да понял — это, Лев Николаевич, должно быть твоё. Князь, получив свой подарок, засмущался так сильно, что даже не мог решиться его открыть. Он совсем не чувствовал себя достойным этого знака внимания — всё-таки сегодня он доставлял Парфёну одни лишь проблемы и неприятности. — П-Парфён, право, не стоило... — прошептал он, оглаживая дрожащими пальцами приятную на ощупь ткань; сердце его волнительно трепетало. — Стоило. Ты сначала взгляни, что там. И не волнуйся так, ладно? Чуть помедлив, Лев Николаевич всё-таки стянул ткань с неведомой вещицы; в его руках оказалась небольшая деревянная шкатулка с красивой резной крышкой. Он поднял глаза на Парфёна; тот одобрительно кивнул ему, как бы подсказывая, что шкатулку нужно открыть. Князь приподнял крышку, в шкатулке что-то щелкнуло, и комната вдруг наполнилась звонкими, сказочными звуками. Внутри находился музыкальный механизм, спрятанный за тонким стеклом, а на внутренней стороне крышки оказалась прорисована искусная пейзажная миниатюра — озеро, лес и далёкие вершины гор. Лев Николаевич не смог сдержать восхищенного вздоха — он узнал на картинке Швейцарию. Незатейливая мелодия звучала снова и снова. Князь, не в силах оторваться, всё глядел на работу механизма — в маленькой деревянной коробочке помещалась целая жизнь: крутился металлический валик, двигались какие-то шестерёнки, и всё это, поблёскивая и сияя в свете свечей, работало четко, ладно, завораживающе. Парфён на шкатулку даже и не взглянул — его пытливый взгляд всё время был прикован к одному только князю. Лев Николаевич понаблюдал за работой механизма ещё минутку, потом вдруг отставил шкатулку в сторону и, подняв руки, молча заключил Парфёна в несколько неловкие, но такие красноречивые объятия. Рогожин прижал князя ближе к себе — эти объятия ему были дороже всех возможных слов благодарности. — Это чудесно, это... Я даже не знаю, что и сказать... — растерянно прошептал князь, смутившись наконец своего долгого молчания, — Спасибо... спасибо тебе, Парфён! — Понравилось? Вот и славно! А говорить ничего не надо, душа моя. Удалось тебя маленько порадовать перед сном — вот мне и счастье! Князь слабо улыбнулся и, почувствовав вдруг сильную усталость, медленно отстранился от Рогожина. — Парфён, я теперь лягу, а ты поставь, пожалуйста, эту шкатулку на тумбочку... Пускай играет. Мне так нравится слушать... Парфён немедля исполнил его просьбу, затем дождался, пока князь ляжет удобно, и, умилившись его сонного вида, стал ласково гладить его по волосам. — Парфён, пока я не забыл... Почему ты сказал тогда такое про воду?.. — Лев Николаевич, разморенный ласками, решился наконец задать тревожащий его вопрос, — Что черт надоумит через перила лезть... Что ты имел в виду? Зачем ты это сказал? — А... Ты всё об этом? Гадкий город у нас, Лев Николаевич. И воздух здесь гадкий, и вода гадкая такая тоже... Всё на мысли дурные наводит, понимаешь? Постоишь вот так у канала, надышишься этим воздухом, а потом такое в голову взбредёт, что пойдёшь, да и повесишься случайно... Понимаешь, о чем я? Лев Николаевич пугливо мотнул головой и схватил Парфёна за руку, прижимая его ладонь к своей щеке. — Ну, не пугайся только. Это я не про себя и не про тебя говорю, а так... Ты, душа моя, всех этих состояний бы не почувствовал — слишком силён духом, чтоб поддаваться такому, но... И тебе тяжело тут приходится, я это вижу. У тебя только в болезнь всё идёт, и в этом ничего хорошего тоже нет... В общем, есть здесь в городе что-то такое эдакое, согласишься? Потому и преступлений здесь много всяких, и мерзостей, и сумасшествий, и люди всё пьяницы, мерзавцы да душевнобольные... Уехать бы по-хорошему отсюда надо. Тяжко здесь счастливым людям быть. А особенно таким, как мы с тобой... Князь, выслушав объяснение, наконец всё понял. Тревога его ушла совершенно, и простое решение представилось ему в таких ярких красках, что спокойная, уверенная улыбка тут же проступила у него на лице. Завтрашнего дня он, в отличие от Рогожина, совсем не боялся. — Тогда уедем, Парфён, — Лев Николаевич закрыл глаза и, чуть подвинув руку Парфёна, нежно приложился губами к его ладони, — Мне всё равно, куда. Лишь бы только с тобой... Рогожин поглядел на его умиротворенное лицо, пережидая щемящую боль в сердце, и, так и не сумев совладать с самим собой, ничего ему не ответил. В глазах у него защипало, и чтоб князь не встревожился сквозь сон от его случайных слёз, Парфён отодвинулся и поспешно задул все свечи. В темноте хрустальная мелодия шкатулки зазвучала ещё прекраснее, чем прежде.