Бесконечность

Свист тросов, тонкий звон лезвий, порыв ветра — стройная, гибкая фигурка пронеслась над тренировочными манекенами сверкающим вихрем. Столь молниеносно, что движения и взмахи клинков были неуловимы глазу. Лишь раздался треск вспарываемых мешков с опилками, щепки брызнули во все стороны, а Леви, взлетев на толстый сук высоко над землёй, мягко приземлился и выпрямился в струнку. Окинул тренировочную площадку под собой холодным, равнодушным взглядом и одним лёгким жестом оправил чуть задравшийся шейный платок. Эрвин следил за ним, сложив руки на груди и задрав голову. Он ни разу не пожалел, что привёл этого солдата в разведку. Даже если бы Леви убил его — попробовать всё равно стоило. Таким неоспоримым талантам не место было на дне общества, во мраке Подземного города. Каждый раз при виде Леви в бою или на тренировке у Эрвина перехватывало дух — казалось, человек не способен двигаться так быстро, целиться так точно, ударять с такой силой. Словно это было некое высшее существо, наделённое недоступными для других навыками и способностями. И, как капитан, после смерти Фрагона Эрвин сразу же забрал Леви в свой отряд, принимая на себя полную ответственность за рекрута. Шадис не возражал — мало кто хотел возиться с сомнительным субъектом, который одним взглядом вызывал мурашки даже у бывалых бойцов вдвое крупнее себя. У Эрвина вызывал — хоть он и скрывал эту реакцию своего тела. А ещё вызывал нешуточный интерес, желание просочиться сквозь глубину непроницаемых глаз и узнать, что таится в этой удивительной маленькой голове. Эрвин хотел узнать о нём больше, подобраться ближе, но Леви не подпускал — ставил стену прочнее Марии, уклонялся, увиливал, умалчивал. Его язык был не менее вёртким, чем тело, и в любой миг он мог свести тему разговора совсем в другое русло, хотя чаще предпочитал отмалчиваться. Однако, за прошедшие месяцы Эрвину удалось совершить определённый прогресс, и достичь уровня отношений, которые можно было бы назвать своеобразной дружбой. Благодаря всем стараниям и ухищрениям Смита между ними установилась в определённом смысле доверительная связь — Леви относился к нему с уважением, и в то же время легко мог обматерить, избегал прикосновений, но сам мог панибратски пырнуть острым локтём в бок. Едва ли это было похоже на обычные взаимоотношения между капитаном и его подчинённым, но, во-первых, Леви явно не был обычным рядовым, а во-вторых, Разведотряд всегда являлся сборищем странных личностей, так что необычные взаимодействия между людьми тут встречались на каждом шагу. Указав солдатам их недостатки и промашки на тренировке — и удостоив Леви лишь краткого одобрительного кивка — Эрвин направился обратно к штабу. Приятный весенний день выдался тёплым и солнечным, и почти вся разведка болталась на улице. Кто-то был занят делом, кто-то просто гулял. Внимание Эрвина привлекла толпа ребят, скучившихся возле стены столовой. Они стояли тихо и внимательно следили за чем-то, происходящем в центре. Приблизившись, Эрвин встал позади, приподнялся на мыски, вытянул шею, пытаясь рассмотреть, что творится в кругу солдат, за их тесно сдвинутыми плечами, за спинами со скрещёнными крыльями. Один из рядовых обернулся и, узнав его, принялся толкать остальных, чтобы расступились.  — Капитан Смит! Капитан Смит! — пробежался по толпе шепоток, и солдаты обернулись, вытягиваясь в струнку и отдавая честь.  — Не суетитесь, — с улыбкой остановил их Эрвин. — Я просто пришёл поглазеть, как и вы.  — Тогда проходите, капитан, — предложил кто-то из рядовых, приглашая в круг. — Тут Моблит портреты рисует.  — Мм?! — Эрвин немного опешил. Он знал, что рядовой Бёрнер хорош в рисовании — тот выполнял для исследовательского отдела всевозможные наброски и чертежи, и потому Ханджи постоянно таскала его с собой, чтобы при первом появлении новой гениальной идеи немедленно потребовать её изобразить. Но рисование портретов солдат казалось непривычно нерабочим процессом. Впрочем, Эрвин периодически вынужден был себе напоминать, что это он направил свою жизнь исключительно в трудовую колею, а другие разведчики в свободное от тренировок и обязательных работ по штабу время имели право заниматься, чем душе угодно — кататься верхом, читать книги, петь песни, даже ездить в город вечером на кружечку эля или навещать родню. Свободного времени на подобные развлечения всегда было мало, но сейчас, кажется, у Бёрнера выдался именно такой момент. Он сидел на скамеечке с кипой листов в руках и сжимал в пальцах грифельный карандаш. На верхнем листе изображены были очертания лица рядовой Кэти Виссер, которая сидела перед художником, стараясь удержать на лице серьёзное выражение. Эрвин заметил в руках солдат ещё несколько портретов — выполненных старательно, но в то же время легко и свободно. Моблит уже давно набил руку, и теперь рисовал быстро, точно, уверенно. Увидев Эрвина, он хотел было вскочить, уронил карандаш на траву и едва не рассыпал листы бумаги. Кэти тоже взвилась — девчонка присоединилась к Разведотряду только в прошлом месяце, на экспедициях ещё не была, и пока что восторженно романтизировала избранную профессию и новую, многоликую солдатскую семью. И крайне пугалась руководства.  — Продолжайте, — в примиряющем жесте подняв руки, попросил Эрвин. — Не обращайте внимания. Я просто любопытный ротозей. Моблит тут же успокоился — он хорошо знал Смита благодаря тому, что почти круглосуточно бегал за Ханджи неотрывным хвостиком. Кэти, посуетившись и зачем-то поизвинявшись, тоже приземлилась обратно и позволила продолжить себя рисовать. Штрихи, выходившие из-под карандаша, были чёткими, выверенными и аккуратными, оттеняя чуть вздёрнутый носик, обводя густые брови, аккуратно заштриховывая лежащую на щеке тень.  — Смотри на меня, пожалуйста, — попросил Моблит. Кэти, которая то и дело косилась на Эрвина, поджала губы и виновато воззрилась на художника. А Эрвин, почувствовав себя лишним, мешающим таинству творческого процесса, аккуратно протиснулся между ротозеями и направился к крыльцу. Капитанский пост и статус фактически замкомандора делали Смита птицей слишком высокого полёта, чтобы солдатня, и тем более новобранцы, могли чувствовать себя свободно в его присутствии. Он часто это замечал, и даже тосковал немного по тем весёлым временам, когда сам был новобранцем и на пару с Майком мог позволить себе почти любые ребяческие выходки. Даже сидел несколько раз в карцере за устроенные из баловства несерьёзные мальчишеские забавы. Те времена давно прошли, Эрвину было уже не шестнадцать, но в глубине души у него жил ещё тот пылкий, сумасбродный подросток — а за спиной подростка прятался полный гнева, терзаемый чувством вины ребёнок. Голоса их обоих Эрвин старался глушить в себе, потому что теперь, здесь и сейчас, он был для окружающего мира строгим и ответственным офицером, не имеющим права поддаваться чувствам и следовать сиюминутным прихотям. Впрочем, надо признать, Эрвин не всегда преуспевал в выполнении этой задачи, особенно после появления на горизонте Леви. Глядя на него, сложно было глушить в себе чувства — невозможно было не ощущать восторг при виде того, как стремительна и смертоносна в полёте тонкая, гибкая фигурка; не испытывать восхищения, следя за тем, как этот миниатюрный человек одним лишь взглядом способен осадить докучающих солдат любого роста и комплекции; не чувствовать волнения при виде тонких бледных запястий и изящных длинных пальцев, когда Леви, зайдя вечером в его кабинет с подносом, разливал по чашкам свежезаваренный чай. К этим пальцам хотелось прикоснуться, узнать, какие они на ощупь — холодные или тёплые, а лилейная кожа — такая ли нежная и гладкая, как кажется, или это лишь иллюзия, и ладони Леви, как и у любого другого солдата, покрыты шершавыми мозолями? Желание прикоснуться в последнее время разгоралось всё сильнее — вероятно, потому, что Леви стал относиться к Эрвину куда терпимее и часто болтался поблизости. Порой, словно нуждаясь в компании, таскался следом и что-то комментировал в своей грубоватой манере. Иногда в поисках покоя и тишины без спроса заваливался в капитанский кабинет, взгромождался на подоконник и сидел там молча, закинув ногу на ногу. Эрвин не прогонял, поскольку Леви не отвлекал, не мешал работать, а его тихое присутствие дарило какое-то необъяснимое умиротворение. Которое позже, после ухода безмолвного гостя, внезапно превращалось в необъяснимое чувство тоски и начинало тяготить. Эрвин не понимал этого толком, и ночами подолгу размышлял о причинах своего неравнодушия к подчинённому. Но его мысли, обычно такие упорядоченные, путались, обрывались, сминались, как комок рваных ниток, и на кончиках этих нитей оказывались порой совсем неожиданные, хоть и мимолётные предположения. Это сбивало Эрвина с толка, озадачивало, порой смущало, но он не мог перестать думать о Леви, о том странном значении, которое этот выбравшийся из мрака подземелий человек начал приобретать в его сознании. О той возникшей меж ними привязанности, которую он ощущал всем организмом — но не знал, как найти ей объяснение. Леви не казался заинтересованным ни в каких-либо отношениях, ни вообще в общении, был по большей части мрачен и постоянно хамил. Но приходил вечерами, принося травяной чай, разваливался на маленьком диванчике и, вытянув ноги, потягивал отвар из старой, но безупречно чистой чашки. Приходил, хотя Эрвин его не звал. И утром приходил, чтобы с ворчанием протереть пыль с книжных полок, столешницы и подоконника. И было в этих появлениях нечто настолько домашнее, уютное, что невольно вызывало у Эрвина сентиментальную улыбку. Но в ответ на мрачный взор из-под накрахмаленной косынки и вопрос «чё лыбишься?» он лишь качал головой и кратко отвечал «ничего». И со временем мысли начали формироваться в чёткую уверенность, что Леви давно уже перешагнул в сознании Эрвина статус «просто подчинённого». Да он никогда и не был просто подчинённым, с самой первой встречи. Сперва — подчинялся лишь из притворства, потом — последовал вдруг без сомнений и колебаний. Только что в бешенстве сжимал в руке клинок, готовый перерезать горло — и вот уже стиснул поводья и скачет следом с таким взглядом, будто впервые увидел мир вокруг себя — удивлённый, ошеломлённый, потрясённый. Даже впервые выйдя из подземелий, Леви не казался столь ослеплённым, как в тот день, когда он, убитый смертью друзей, насквозь мокрый от дождя, распахнул глаза навстречу светлеющим небесам и покорно опустил руку, позволяя лезвию выпасть на траву. И теперь он шёл за Эрвином, подчиняясь его приказам с таким невозмутимым видом, словно делал это с самого рождения, словно рождён был для этого — но в неуставном порядке легко мог высказать своё мнение в предельно нелестной и крайне оскорбительной форме. Он никогда не говорил слов поддержки или похвалы — зато готов был раскритиковать любой план или идею в пух и прах. Никогда не сомневался в правильности полученных указаний — зато в нерабочей обстановке мог наподдать сапогом за разлитые на столешницу чернила. Нога у него была невероятно маленькая, но тяжёлая. И Эрвин не понимал, действовал ли Леви в шутку или злился всерьёз, когда вскидывал острое колено и с маху вписывал мысок сапога ему в голень, пиная по икрам. Эрвину иногда казалось, что выше края ботфорта Леви не бил исключительно из трепетного опасения испачкать чистую ткань белых брюк. И удивлялся, как столь болезненные удары может наносить такая маленькая, словно детская, ножка. Столь крошечная стопа, пожалуй, могла бы уместиться у Эрвина на ладони, и он непроизвольно представлял её в своей руке — миниатюрную, почти кукольную.  — Чё опять лыбу тянешь, дурень? — кисло спрашивал только что пнувший его Леви. — Стрёмно же. И Эрвин едва успевал скрыть смущение за маской невозмутимости. Интерес, который он испытывал к Леви, едва ли можно было назвать исключительно профессиональным, и таилось в этом нечто запретное, непорядочное, и в то же время упоительно сладкое от своей недозволенности. Порой ему становилось невыносимо стыдно за собственные мысли, и он пытался унять их, направить в другое русло. А иногда — напротив, оправдывал свои фантазии каким-то детским доводом «но я ведь ничего не сделал!» И — Эрвин отдавал себе в этом отчет — он действительно не делал ничего, выходящего за строгие рамки отношений с подчинёнными. Разве что вечерами пил с Леви горячий душистый чай, оставляющий на языке приятное мятное послевкусие. Он ощущал это послевкусие даже спустя несколько часов и после чистки зубов, лёжа ночью на жёсткой койке и смотря в тёмный потолок. Приятная свежесть и тонкая, успокаивающая сладость, обволакивающие, согревающие язык, словно на нём ещё перекатывался тёплый янтарный напиток. Леви был холоден, недосягаем, но во сне воображение Эрвина делало его более мягким и податливым, и Леви, подавая ему чашку с чаем, не отнимал руки, позволял коснуться её, огладить большим пальцем остро выпирающие косточки на тонком запястье, бережно притронуться губами к вечно сбитым костяшкам пальцев — и, мягко проведя носом по тыльной стороне ладони, ощутить тот самый аромат травяного чая. На мысли о чае Эрвин засыпал, тихо и безмятежно. А утром в который раз винил себя за непристойную фантазию, давал сам себе веский довод, что у кожи Леви, скорее всего, аромат не чая, а грубого бурого мыла или моющего порошка. Или, того хлеще — неприятный запах половой тряпки и масла для смазки привода. Но даже такие мысли не отталкивали, а лишь вызывали интерес, желание принюхаться к рукам Леви и убедиться — или же получить опровержение своих предположений. Эрвин готов был отдать свой месячный заработок, чтобы хоть на денёк поменяться с Майком чутьём и проверить данный вопрос. Однажды он прикоснулся к лицу Леви — когда тот пришёл на завтрак с разбитой губой и позже, в своём кабинете, Эрвин спросил, кто это сделал. Леви упрямо не отвечал, а потом настолько грубо послал капитана в неприглядное место, призывая не лезть не в своё дело, что Эрвин буквально вышел из себя. Ухватил Леви за подбородок, не позволяя отвернуться, и приказал говорить, с кем и по какой причине он подрался. И во вспыхнувшем взгляде напротив увидел бунтарское недовольство, ярость, пренебрежение — и что-то ещё, сродни смущённому смятению, которое Леви отчаянно пытался скрыть. Но с неохотой процедил и имена зачинщиков, и повод для драки — нелюбовь к подземным крысам-выскочкам. Эрвин отпустил его, отстранился. Провёл с и без того поколоченными драчунами строгую беседу, напомнив о наказаниях, полагающихся за нарушения устава. И до сих пор помнил ощущение сжатого между его пальцев острого, хрупкого на вид подбородка, прохладной тонкой кожи, под которой стиснулись зубы и напряглись мышцы, и той странной покорности, с которой Леви замер, даже не попытавшись вырваться — несмотря на крайне рассерженное состояние. Будь у Эрвина повод — он прикоснулся бы теперь к этому бледному лицу куда бережнее, не стискивал бы челюсть, а провёл аккуратно фалангой пальца по скуле, по гладкой, нежной щеке. Постыдное, недостойное желание, узнав о котором, Леви наверняка преисполнился бы презрения и отвращения к своему командиру. Но за минувшие месяцы — почти уже год — Эрвин настолько пропитался этим человеком, что не способен был выбросить его из своей головы. Леви прочно обосновался там, закрепился, словно вонзился в сознание крюками от УПМ, и цепко тянул на себя. Не сам Леви, конечно — лишь его призрак, накрепко засевший в мыслях Эрвина. Придуманный искусственно, более откровенный, открытый и чувственный, чем прообраз. Но, к сожалению, неосязаемый, с ускользающими, размытыми чертами, словно смутный сон. Удержать его воображаемый облик перед глазами не удавалось — тот то проявлялся чётче, то растворялся в мглистой дымке, и этого было чертовски мало, недостаточно. Хотелось остановить мгновение и бесконечно всматриваться в эти тонкие, аристократические черты лица: в тяжёлые, вечно приопущенные веки, в равнодушные глаза, обрамлённые глубокими тенями, в гордый разлёт бровей, скорбно сведённых на узкой переносице, и в тонкие бледные губы, которые Леви постоянно кусал. И теперь, увидев, как точно и правильно Моблит переводит на бумагу портреты сослуживцев, Эрвин загорелся дерзкой, нескромной идеей заполучить себе портрет Леви, чтобы иметь возможность безнаказанно разглядывать его, когда захочется. Потому что рассматривать подчинённого где-либо, кроме тренировок, он не решался — слишком уж это казалось нетактичным, и могло быть принято превратно и двусмысленно. А он лишь испытывал неудержимый восторг при виде этого сверхчеловека. И, пожалуй, нечто большее, в чём даже сам себе не решился бы признаться. * * * Войдя в кабинет Ханджи, он начал издалека — с рассуждений о прошлой экспедиции и предложения доработать крепления ножен к поясу, чтобы клапаны баллонов с газом не так сильно мешали менять клинки. Но Ханджи, хоть и казалась порой чудачкой, была крайне проницательна.  — Выкладывай, Эрв, не смущайся, — сообщила она, суетливо бегая по кабинету от шкафа к столу и обратно, перетаскивая какие-то папки с записями, то и дело заглядывая в книги и окуляр микроскопа и занося данные в пухлую тетрадь. Если в мире и существовало что-то подвижнее и активнее, чем вечно взбудораженная Зоэ — Эрвин такого ещё не встречал.  — Крепления, — повторил он, думая, что Ханджи не расслышала его в первый раз за шумом собственных мыслей.  — Да бро-ось! — учёная остановилась, мотнула вечно лохматой гривой. Стянув с носа очки, дохнула на стёкла и вытерла их о рубашку на груди. — Я тебя не знаю, что ли?! Опять какую-нибудь чепуху надумал, а спросить стесняешься. Говори, чем мамка тебе может помочь?  — Раскусила, «мамка», — иронично хмыкнул Эрвин, опираясь на край стола. — Я тут с корыстной целью.  — Ну жги, — Ханджи принялась листать справочник в поисках каких-то значений.  — Хочу попросить у тебя Моблита на несколько часов. В зависимости от того, как быстро он управится с работой, — произнёс Эрвин. — Дело в том, что я решил обновить досье своего отряда и подумал, что неплохо бы прикладывать к личным делам портреты солдат. И, поскольку рядовой Бёрнер мог бы справиться с этой задачей, я предположил, что…  — Погодь! — воскликнула Ханджи, захлопнула справочник и, подбежав к стеллажу, стащила с него массивную коробку. Свалив её на стол перед Эрвином, распахнула. Под крышкой оказалась кипа беспорядочно рассыпанных рисунков, изображённых на больших и маленьких клочках бумаги — как детальных изображений, так и грубых набросков. Были здесь и схематические зарисовки каких-то не сконструированных пока устройств, и быстро начерканные этюды пейзажей, но в основном — люди. И быстрые эскизы фигур в движении, летящих с обнажёнными клинками, и старательные портреты — преимущественно отряда Ханджи. Взяв в руку ворох рисунков, Эрвин с интересом принялся их рассматривать, дольше всего останавливаясь на детально запечатлённых изображениях лиц.  — Нравятся? — довольно полюбопытствовала Ханджи, глядя, как он всматривается в чёткие графитовые линии. — Скажи, Абель как живой вышел?  — Мм… — неопределённо произнёс Эрвин, уже представляя, как точные, тонкие штрихи грифеля сплетут на чистом листе бумаги бесстрастное, вечно хмурое лицо Леви. Но тут же опомнился. — Да, у Моблита определённо талант. Я в раннем детстве тоже мечтал стать художником. Но впоследствии мне как-то не пришло в голову, что можно совмещать это со служением в Разведотряде.  — Хо-хоо, — Ханджи с маху хлопнула его по плечу, причём довольно болезненно. — Ты у нас замороченный, иногда на сто шагов впереди, а иногда чего-то важного под самым носом не замечаешь.  — Под самым носом, да? — Эрвин снова невольно вспомнил про Леви. Макушка подчинённого болталась не то что под носом — где-то на уровне ключиц. Поэтому Леви часто требовал, едва завидев его: «Не подходи! Говори оттуда. Задолбало башку выворачивать на такую дылду — шея потом болит». Ханджи хмыкнула.  — Значит, хочешь портреты своего отряда? — уточнила она, нетерпеливо побарабанив ладонями по столу. — Всех, или кого-то конкретного? В её понизившемся голосе Эрвину послышался непристойный намёк, и он едва успел удержать на лице простое и добродушное выражение.  — Всех, конечно, — с вежливой улыбкой ответил он. — Если ты сможешь найти у Моблита свободное время на это занятие.  — Тю. Конечно, смогу, — хохотнула Зоэ, скребя в лохматом затылке. — Я его больше по пустякам дёргаю. Приятно, знаешь, когда кто-то постоянно рядом бегает, хлопочет о тебе. Понимаешь, о чём я?  — Понимаю, — убеждённо ответил Эрвин. Ему тоже было приятно, когда вечером Леви приносил ему чай. Или когда каждый день приходил в госпиталь, куда Эрвин умудрился загреметь в январе с сильной простудой, и просто мрачно молчал, или же ровным голосом повествовал о скучных бытовых новостях — в таком-то крыле протекла крыша, такой-то рядовой швырялся кашей в столовой и угодил в Майка… Эрвин лежал и слушал его, и произнесённые слова по сути не имели для него значения, важно было то, что Леви заходил навещать его — всю неделю, пока Эрвина не выписали. А когда выписали, в кабинете Эрвина не было ни единой пылинки.  — Я Мобу дам распоряжение, — кивнула Ханджи, выхватывая из рук Смита рисунки и запихивая обратно в папку. — Что-то ещё? Или говори, или тихо приткни попу на диван — у меня творческий процесс в разгаре.  — Это всё, о чём я хотел попросить. Спасибо, — ответил Эрвин. И, ещё до того, как он вышел из кабинета, Ханджи снова вернулась в своё рабочее состояние бесконечного движения по кабинету с карандашом за ухом и кипучей деятельностью в голове. * * * Ближе к вечеру рядовой Бёрнер заявился в кабинет Эрвина с ворохом листков под мышкой. Он выглядел усталым, но довольным. Подойдя, нерешительно выложил бумаги на стол перед Смитом и поправил, ровняя тонкую стопочку.  — Если что-то не понравится — скажите, постараюсь исправить, — несколько встревоженно сообщил он.  — Ну что ты, Моблит, — бросив взгляд на верхний из рисунков, выполненный безупречно, Эрвин поднял глаза. — Я уверен, что всё идеально. Ты несомненно талантлив. Моблит смущённо зарделся и скромно поправил сбившуюся прядку чёлки.  — Благодарю, капитан Смит, — сказал он. — Я просто делаю то, что мне нравится. Но мне правда приятно, что вы высоко оцениваете мои творческие способности.  — Их трудно недооценить, — совершенно искренне ответил Эрвин и, не удержавшись, взял в руки тонкую стопку принесённых листков. Его сердце замирало от предвкушения — и такого чувства он не помнил за собой с раннего детства. Тогда, давным-давно, он с таким же взволнованным томлением ждал новогоднего подарка от родителей. Но после смерти матери подарки потеряли свою прелесть, больше не казались чем-то ценным и особенным, поскольку самое ценное было навсегда утрачено. А после того, как и отец был навечно погребён под холодным камнем, получать подарки стало почти не от кого, и они вовсе потеряли свой сакральный смысл, превратившись в жест дежурной вежливости. Но сейчас Эрвин снова чувствовал себя маленьким ребёнком, перелистывая рисунки в поисках того единственного портрета, ради которого и затевалось всё мероприятие. Но лица сменялись одно за другим, а искомого среди них не оказывалось.  — Ох, я чуть не забыл, — сказал Моблит. — Капитан, один портрет я не смог нарисовать. Эрвин перелистнул последние два рисунка, уже подозревая, чей именно портрет он среди них не увидит. Ему показалось, что это шутка такая — он придумал, как ему казалось, отличный план заполучить портрет Леви, запряг Бёрнера на целый день — а в итоге получил кучку рисунков, которые, безусловно, прекрасны, вот только надобности в них особой нет. Разве только на память, чтобы раздать родственникам, если ребята не вернутся с одной из предстоящих вылазок… Отогнав невесёлые мысли, Эрвин снова уставился на портреты, неспешно раскладывая их перед собой на столе и делая вид, будто пока не понял, чьего лица не хватает.  — Рядовой Леви, — пояснил Моблит. — Все остальные восприняли идею портретов с большим энтузиазмом, но Леви наотрез отказался позировать. Угрожал воткнуть мне карандаш в… кхм… ухо.  — Мм, — Эрвин сцепил пальцы в замок. — Он как-либо объяснил свой отказ?  — Нет, капитан. Он сказал, что передо мной не отчитывается. Но если вы дадите ему распоряжение — я смогу закончить работу. Мне нужно около сорока минут на портрет.  — Что ж, — сказал Эрвин. — Хорошо. Я лично дам ему указания явиться к тебе, чтобы ты смог закончить работу. Пожалуй, завтра — сегодня ты и так на славу потрудился. Спасибо, Моблит.  — Не за что, капитан. Мне было в удовольствие, — Бёрнер мягко приложил кулак к груди и покинул кабинет. Эрвин недовольно осмотрел разложенные на столе портреты — прекрасные, безукоризненные, выполненные старательно и точно. Но, к сожалению, не те. Вздохнув, он собрал рисунки, убрал в ящик стола и пошёл искать Леви. Он мог бы кого-то послать за ним, но знал, что никто из подчинённых попросту не отыщет Леви. Потому что Леви был на крыше. Знал об этом только Эрвин — и делиться этим уникальным знанием ни с кем не собирался. Леви любил уединение — а ещё любил забираться повыше, поближе к небу, солнцу, облакам. Безусловно, это можно было объяснить тем, что всю прежнюю жизнь он провёл под землёй. И теперь, получая хоть малейшую возможность оказаться наверху, Леви взбирался на деревья, стену замка, навес конюшни — и сидел там, поджав колени к груди, ловя бледным лицом касания ветра. Эрвин иногда поднимался ночами на крышу штаба — подышать воздухом, освежить кипящую голову — и каждый раз наталкивался на сидящего на парапете Леви. Порой они разговаривали, порой просто молчали, но Эрвин ни разу не укорил его за несоблюдение устава, воспрещающего рядовым в ночное время покидать казармы и бродить, где вздумается. Сегодня Леви тоже обнаружился на крыше — лежал на согретых солнцем камнях, подстелив под спину и голову свой плащ, и мечтательно смотрел в вышину, где плыли позолоченные склоняющимся солнцем облака. Только наедине, пока никто не видел, он позволял себе снимать маску вечно скорбного, вечно скучающего человека и выпускать из глубины истинные, настоящие, живые эмоции. Эрвин порой видел эти эмоции, невзначай заставая Леви за каким-то занятием. Впрочем, надо признать, что наедине с ним Леви всё равно позволял себе показывать куда больше чувств, чем перед другими. Эрвин не льстил себе на этот счёт, но всё равно ощущал маленькую победу, когда глаза Леви, всегда такие утомлённые, вдруг озорно сверкали, а уголки губ, обычно презрительно изогнутые книзу, искривлялись в дерзкой усмешке. Сейчас выражение лица Леви казалось почти нежным — он смотрел на небеса так, словно видел перед собой нечто прекрасное, великолепное и невозможное. Эрвин ходил под небом каждый день, и позабыл даже, что не все могут столь же равнодушно относиться к голубой бесконечности, раскинувшейся у них над головами. Для человека, впервые узревшего солнечный свет почти в тридцать — небеса должны были казаться истинным чудом. Для Эрвина истинным чудом казался Леви. Подкравшись к подчинённому совершенно беззвучно, он встал над ним и склонился, загораживая головой и плечами обзор на облака. Леви, лежащий головой к его ногам, даже не дрогнул — только лицо словно переключили, и вместо задумчивой мечтательности на нём снова появилась недовольная гримаса.  — Чё припёрся, лучезарный? — спросил он грубо. Другие капитаны только удивлялись, как Эрвин переносил подобную наглость. Эрвин и сам был не в восторге, и поначалу старательно пытался отучить Леви дерзить и сквернословить — но все попытки оказались неудачными, и в итоге он просто смирился и отступился от этой затеи. Хамство являлось неотъемлемой частью Леви, пропитавшей его, въевшейся глубоко в каждую частичку его существа, и Эрвин осознал, что не желает как-то переламывать этого человека или заставлять изменять своей натуре. У Леви и так ничего и никого не было — нельзя было отбирать ещё и его основу, чтобы подстроить под чьи-то глупые капризы. Леви был превосходным воином и в одиночку мог повалить целую группу титанов — какая разница, что при этом он бранился, словно нетрезвый извозчик?  — А, — сказал Леви, спокойно глядя вниз головой в лицо Эрвина. — Ясно. Насчёт портрета явился? Накой вам эта херь понадобилась? Эрвин, не сводя с него пристального взгляда, строго нахмурился.  — Я намерен сопроводить каждое личное дело портретом подчинённого, — доложил он. — И не хватает только твоего.  — А что, — Леви сложил руки на груди, — без картинки ты меня не помнишь, Эрвин? Старый стал, деменция проснулась? Если песочек посыплется — предупреждай, я с метёлкой приду. Эрвин поджал губы и выпрямился. Отошёл к парапету, облокотился о него. Леви, хмыкнув, сел. Помолчал. Видя, что Эрвин не собирается уходить и ждёт от него пояснений — поднялся, бережно отряхнул плащ, расправил на плечах. Подойдя, лёгким движением забросил на парапет одну ногу, другую — и уселся на краю. Внизу, во дворе, царила привычная суета. Солдатня была занята ношением воды, колкой дров, чисткой лошадей, и даже не замечала двух фигурок на крыше штаба.  — Въебливый ты, Эрвин, — сказал Леви, хотя Эрвин вообще молчал и просто наслаждался приятным вечером. — Ладно, слушай сюда. Объясню для тупых. Эрвин иронично хмыкнул, обернувшись к нему и опершись о парапет одним локтём. Умостившийся на краю Леви сидел сейчас выше него — редкое, непривычное зрелище, когда эти глаза глядят не снизу и исподлобья, а вот так — властно, цепко, свысока. Обычно подобное бывало лишь на тренировках: когда Леви летал на УПМ, задирать голову приходилось Эрвину, а не его подчинённому.  — Объясни уж, Леви, — сказал он ехидно. — Для тупых.  — Для тупых, — с нажимом повторил Леви. — Ибо надо быть стадом баранов, чтобы не понимать, что все эти рисульки — хрень собачья. Знаешь, кто позирует перед портретами, Эрвин? Жирные столичные свиньи, у которых денег больше, чем титанов за стенами! Свиньи, из-за жадности которых дети умирают от голода и болезней! А эти блядские вельможи обряжаются в шелка и позируют для портретов, которые вешают у себя же в доме — не дурость ли, когда можно просто подойти к зеркалу и поглядеть на свою харю? Нет, они заказывают парадные портреты во всю стену, а потом дрочат на них годами, восторгаясь, какие же они прехорошенькие. Отвратно это, Эрвин. Хочешь — сбрось меня с Марии без УПМ, но уподобляться этим отморозкам, позируя для рисуночка, я не намерен. И даже не пытайся меня переубедить, мне похрен на твои доводы.  — Хм, — только и сказал Эрвин. Образ мышления Леви всегда был для него загадкой, а принципиальность этого человека удивляла каждый раз. Он не мог не признать определённую справедливость приведенных аргументов, однако, считал, что портреты — дело вполне достойное, которое может остаться, как память для потомков. И, к тому же, дающее хлеб художникам.  — Эти портреты Моблит рисует для досье, а не для вашего самолюбования, — сказал он.  — Мне пох, Эрвин, — гробовым голосом сказал Леви и вскинул руки, тонко потягиваясь. — Я тебе свою точку зрения озвучил. У меня есть ещё одна причина, но её не скажу. Может, потом когда-нибудь. Эрвин не успел удивиться, что это за таинственная причина такая, и что за секреты от руководства, как Леви легко развернулся, спрыгнул с парапета обратно на площадку крыши и пошагал к лестнице, маленький и недовольный.  — Ходят тут всякие, ебут мозги, — проворчал он, оправляя перекрутившийся на бедре ремень. — Полодырничать спокойно не дадут. Эрвин лишь улыбнулся ему вслед. Отступаться от своей затеи с портретом он не собирался. * * * На следующее утро он разыскал Моблита и сообщил, что не смог убедить Леви позировать. И попросил оказать услугу и попытаться нарисовать Леви тайком, украдкой.  — Он часто подолгу сидит неподвижно, — сказал Эрвин изумлённому Моблиту. — За завтраком клюёт носом. На тренировке ждёт своей очереди, притулившись к дереву. Иногда после обеда сидит в столовой и чистит свой привод. Я уверен, ты найдёшь предостаточно моментов, когда он будет чем-то занят и не обратит на тебя внимания. Так что ты сможешь спокойно изобразить Леви втайне от него. Даже если на портрете он не будет смотреть в кадр. Неважно. Хоть так.  — А почему бы вам просто не отдать ему приказ? — удивился Моблит.  — Ну, — Эрвин слегка пожал плечами. — Я не собираюсь злоупотреблять своей властью. Приказы и полное им подчинение нужны за стенами, где нет места человечности. А здесь, в спокойной обстановке — все мы люди, и можем общаться более гуманно, чем командами и инструкциями.  — Аээ… Да, наверное, — растерянно произнёс Моблит, явно не ждавший столь сложного ответа на свой вопрос. В его представлении дело касалось упрямого рядового, который отказывался позировать для карандашного скетча, а не экспедиций, вопросов подчинения и принципов человечности. Но спорить с Эрвином он не стал. На самом же деле Эрвин не желал силой заставлять Леви позировать по трём причинам. Первую причину Леви вчера назвал, и спорить с ней было бы бессмысленно. Называть вторую Леви не стал, но и это засело у Эрвина в мозгу. А третьей причиной являлось то, что, несмотря на внешнюю холодность, Леви являлся довольно обидчивым и ранимым человеком, так что принуждение его к чему-либо стало бы верным способом испортить и без того шаткие отношения. Эрвину вовсе не хотелось разрушить хрупкое терпение Леви в свой адрес. — А что, если он меня застанет за рисованием? — спросил Моблит.  — Если застанет — отправляй его со всеми претензиями ко мне, — спокойно ответил Эрвин. И провёл весь день в нетерпеливом ожидании. Сначала он рассчитывал, что поставленная задача не вызовет осложнений — в конце концов, за минувшие месяцы он тысячи раз видел Леви неподвижным, словно статуя, сидящим или стоящим где-нибудь в углу, сложив руки на груди. Или увлечённым чем-либо настолько, что терял связь с реальностью. Такое было, например, когда Леви пытался улучшить свой неумелый почерк и долгими бессонными ночами терпеливо просиживал с масляной лампой во мраке столовой до тех пор, пока не научился писать буквы печатным шрифтом, словно в газете. Лишь тогда он решил, что добился совершенства, и с тех пор его отчёты Эрвин узнавал ещё до того, как вчитывался в шапку. Около четырёх часов вечера усталый, встрёпанный Моблит поймал Эрвина в коридоре и, плохо скрывая тихое негодование, поведал, что весь день гоняется за Леви, но никак не успевает поймать его неподвижным. Что Леви носится по штабу и его окрестностям, как ошпаренный, и с самого утра ни разу не присел. Что даже если он садился — садился так, что не видно было его лица, прикрываясь то рукой, то чашкой, то навязывая платок от пыли. Что перемыл все полы под койками в казармах, даже в женских — и девушки, которым лень было убираться, сами охотно его впустили. А Моблита, соответственно, нет. Что Леви убрался на сеновале, который вообще никоим образом не находился в его ведении, и утрамбовал остатки сена и соломы в углу, освободив место для новых. И что на сеновал Моблит, конечно, тоже не полез. Что Леви целый час вертелся на УПМ вне тренировки, как будто нарочно улетая вглубь леса, и всё, что Моблит смог зарисовать — это несколько грубых набросков фигуры в движении, в полёте. Словно Леви заранее знал о тайном намерении Моблита и старательно стремился не дать ему выполнить задуманное. Эрвин озаботился этой информацией, но попросил Моблита не сдаваться — ведь даже Леви должен рано или поздно устать и присесть отдохнуть. Моблит издал утомлённый стон, но перечить не стал. А спустя полчаса Леви заявился в кабинет Эрвина. Как всегда, без стука распахнул дверь с ноги и бесцеремонно прошествовал к столу командира. Недовольный пуще обычного и с торчащей из волос тонкой соломинкой.  — Эй, Эрвин! — мрачно провозгласил он, встав перед Смитом и буравя его злобным взглядом из-под встрёпанной чёлки.  — Я слушаю, Леви, — Эрвин отложил документ, в который вчитывался, и поднял голову с самым доброжелательным видом. Его так и подмывало встать и вытащить соломинку из чёрных прядей, потому что раздражённый Леви с ней выглядел комично и почти мило. Хотя, разумеется, не собирался создавать такого впечатления, судя по угрюмой физиономии. — Ты что-то хотел? — За кустом сесть хотел — и чтоб мою жопу при этом не рисовали! — процедил Леви злобно и скрестил руки на груди. — Убери от меня холуя очкастой. Преследует весь день. Задолбал. Мне начхать, ты его натравил, или биноклеглазая. Просто скажи ей, чтобы забрала своего прислужника, иначе я ему пальцы переломаю.  — И, согласно уставу, пойдёшь в карцер, — Эрвин подпер подбородок ладонью.  — Тц. Подумаешь. — Леви фыркнул и пренебрежительно пожал плечами. — Чё я, в карцере не сидел? Там хорошо. Дрыхнешь весь день, никто под ногами не мешается.  — Под ногами? Тебе? — Эрвин иронично приподнял бровь. Леви скрипнул зубами и одарил таким убийственным взглядом, что Эрвин вздрогнул и откинулся на спинку стула, поднимая ладони в примиряющем жесте.  — Прости, прости.  — Я и тебе чё-нить сломать могу, — предупредил Леви грозно. — Тоже мне, колокольня. Высоченный и только бы побренчать. — Извини, — повторил Эрвин, стараясь казаться серьёзным. Его всегда забавляло, как Леви сердился на шутки, связанные с его небольшим ростом. — Хорошо, я попрошу Моблита тебя не преследовать.  — Прямо сейчас. Эрвин хотел возмутиться, что это он тут начальник, и не должен по приказу подчинённых бегать по всему штабу и выполнять их поручения. Но Леви произнёс требование столь безапелляционно, что тело, вопреки здравому смыслу, само поднялось со стула.  — Кхм, — сказал Эрвин, комментируя таким образом то ли наглое требование, то ли собственную бесхребетность. — Хорошо. Попрошу прямо сейчас. Леви хмыкнул, отошёл к маленькому диванчику у стены и беззастенчиво плюхнулся на него.  — Я пока тут посижу, — развязно доложил он, по-хозяйски закидывая руку на спинку. Эрвин не стал возражать. Леви периодически сидел на этом диване, то читая, то потягивая чаёк, то просто сверля взглядом отходящую половицу в противоположном углу комнаты. Так сказать, Леви уже прижился на этом диванчике, и без него диванчик казался каким-то неправильно пустым и одиноким. Как и подоконник. Как и вообще кабинет капитана Смита. Выходя в коридор, Эрвин остро чувствовал, что им манипулируют, что он стал слишком много позволять нахальному подчинённому. И в то же время ощущал странное умиротворение от того, что Леви пришёл искать помощи в решении своей проблемы у него. И от того, что Леви остался в его кабинете, словно считая это место самым надёжным убежищем от надоедливого художника. От таких мыслей на сердце становилось спокойно и тепло. Моблита Эрвин встретил за первым поворотом — бедняга совсем замучился и почти готов был высказать Смиту в лицо всё, что думает об его гениальных планах по обновлению досье. Но Эрвин успел его опередить.  — На сегодня отстань, пожалуйста, от Леви, — мягко попросил он. — Пусть решит, что угроза миновала, а завтра ты его подловишь. В добрых, усталых глазах Моблита ясно читалось, что он ненавидит Эрвина за слово «завтра». Что он уверен — завтрашний день будет не лучше сегодняшнего. Что Леви — заноза в мягком месте для любого, кто решит с ним связаться. Но вслух Бёрнер произнёс только «Хорошо, капитан» — и отправился восвояси. Эрвин решил какое-то время не возвращаться в кабинет, чтобы агрессия Леви спала до нейтрально-невысокого уровня. Тогда, быть может, он снизойдёт до того, чтобы заварить свой душистый травяной чай, от которого на языке остаётся столь приятное послевкусие. Встав у окна, он какое-то время смотрел на солнце, висящее ещё довольно высоко, но медленно и неизбежно клонящееся к горизонту. К горизонту, закрытому от человечества стенами. Эрвин не раз видел закаты с высоты Марии или снаружи, во время экспедиций, и всякий раз ему казалось, что большего ощущения свободы, чем лицезрение бесконечности мира, отыскать невозможно. И всё же, кто-то ограничил мир людей тремя высокими стенами. Ограничил по причине, за одни лишь догадки о которой кто-то наверху готов убить даже простого школьного учителя. Вздохнув, Эрвин постарался отогнать мысли об отце. Однажды он непременно узнает эту причину, доберется до истины — но нельзя жить лишь болью прошлого и мыслями о будущем. Иначе можно пропустить всю жизнь, вспоминая то, чего не вернуть, и грезя о том, чего рискуешь не достичь, забывая о реальности. Есть настоящее, здесь и сейчас. И дорогу в будущее можно строить лишь в настоящем. Дорогу, которая выкладывается чужими костями. В самом начале пути лежали кости отца. В конце — как Эрвину иногда казалось — будут лежать его собственные кости. Тряхнув головой, Эрвин развеял мрачные думы и постарался вернуться в коридор старого штаба, к подоконнику, у которого он стоял, смотря на опускающееся светило и видя только свет брезжащей истины — звенящей до боли в висках и зовущей за собой. «Здесь и сейчас, — мысленно напомнил себе Эрвин. — Я нахожусь здесь и сейчас». Стоял прохладный апрельский вечер, первая листва уже распустилась на деревьях во дворе штаба и дальше — в роще, словно окутанной нежно-зелёной дымкой. Из труб кухонного флигеля, видного Эрвину из окна, уже поднимался в золотистое небо дымок — значит, дежурящие сегодня ребята принялись за приготовление ужина. А в кабинете ждал Леви, который, если повезёт, придёт в хорошее расположение духа и согласится, быть может, вечером сыграть партию в шахматы — или притащит карты. В карты он всегда жульничал, но Эрвин не всегда успевал подловить, поэтому выигрывал преимущественно Леви. И оттого Леви ожидаемо предпочитал карты Смитовым шахматам, за которыми тот наблюдал строго и внимательно, не давая менять фигуры местами. Но, вернувшись в свой кабинет, Эрвин застал Леви спящим. Тот сполз на сидение, свесив сапоги с подлокотника, чтобы не пачкали обивку, и лежал тихо, безмятежно, с закрытыми глазами. Чуть слышно посапывал, и тонкая ткань шейного платка мягко переливалась в такт мерному вздыманию впалой груди. Тихий, спокойный, неподвижный Леви. Первой мыслью Эрвина было пойти, разыскать Моблита и притащить сюда. Со словами: «Рисуй! Я же говорил, что он рано или поздно устанет». Если он и хотел застать Леви смирным и застывшим — это был тот самый момент. И упустить его было бы грешно. Но Эрвин просто вошёл в кабинет и беззвучно прикрыл за собой дверь. Подойдя к дивану, остановился над ним, вглядываясь в лицо спящего, стремясь запечатлеть эту картину в своём сердце. И осознал вдруг, что ни один созданный Моблитом портрет никогда не сможет заменить настоящего Леви и то, что он может дать. А настоящий Леви столь доверчиво и кротко заснул в кабинете своего капитана, что доверия этого Эрвин не решился бы предать, воспользовавшись сном подчинённого в своих извращённых целях и позвав художника. Леви лежал сейчас, столь открытый и бесхитростный, что пойти на обман было бы преступлением. Проснувшись, этот человек снова будет колючим, вредным и холодным — но пока что его лицо смягчилось, казалось спокойным и умиротворенным. И Эрвин, не удержавшись, взял стул, бесшумно поставил его рядом с диваном и сел верхом, облокотившись о спинку. Молча, неподвижно всматриваясь в тонкие черты, смягчённые золотистым светом опускающегося солнца, проникающим в окно. Ни один портрет не внушил бы того чувства трепетной нежности, которая разливалась сейчас в груди Эрвина — вопреки здравомыслию и всем доводам рассудка. Сейчас Эрвин глушил эти доводы в своей голове, просто впитывая глазами прекрасную картину — слегка приоткрытые губы, тяжёлые, чуть подрагивающие веки и откинутые с бледного лба, разметавшиеся по сидению дивана короткие чёрные пряди. Соломинка, выпавшая из волос, лежала рядом, тонкая и золотистая. Но ещё ярче золотились пряжки на ремнях, блестящие в тёплом свете, а ресницы отбрасывали на бледную щёку почти неразличимую тень. Завороженный красотой столь неуловимого, недолговечного образа спящего Леви, Эрвин испытал чувство упоительного восторга, словно давным-давно, в раннем детстве, впервые оказавшись в храме и услышав ангельское пение, узрев столпы хрустального света, окрашенного во все цвета высокими витражами. Тогда Эрвин ощущал очарование, завороженность, благоговейное преклонение. И теперь, смотря на Леви, внезапно вспомнил эти чувства, и сердце забилось чаще, разрываемое смущением и восхищением. В этот момент дверь приоткрылась, и в кабинет засунулась взъерошенная голова Ханджи. Обозрев тельце спящего Леви и сидящего неподалёку Эрвина, Зоэ округлила глаза и рот и торопливыми жестами показала — давай, мол, карауль, а я срочно за Моблитом сбегаю. Эрвин только покачал головой и приложил палец к губам. Ханджи сперва опешила, потом как-то многозначительно ухмыльнулась и скрылась за дверью, прикрыв её тихо и аккуратно. Эрвин, успокоившись, беззвучно выдохнул. Но, обернувшись к Леви, увидел, что тот открыл один глаз и внимательно наблюдает за ним. Эрвин растерялся и не сразу смог решить, стоит ли молча встать и вернуться к рабочему столу, или следует каким-то образом объяснить, почему он сидит перед диванчиком, рассматривая своего подчинённого. Леви, впрочем, не выказывал никакого удивления. — Молодец, — спокойно сказал он, открывая второй глаз и слегка повернув голову к Эрвину. — Молодец, что отказался от этой дебильной идеи с портретами. Горжусь. Эрвин опешил, поняв, что Леви застал всю сцену с Ханджи, и размышляя, в какой момент он проснулся. Да и спал ли вообще? Может, он просто молча лежал на диване с закрытыми глазами? Или, вероятно, лишь притворялся спящим, чтобы проверить, приведёт Эрвин художника или нет. — Я тебя разбудил? — спросил Эрвин, сочтя этот вопрос нейтральным, но способным дать ответ. — Я не спал, — невозмутимо ответил Леви, подтвердив самые страшные опасения. Устыдившись, Эрвин замялся и ощутил, как уши начинают гореть, вопреки всем его стараниям унять волнение. — Не робей, — хмыкнул Леви. — Я ж говорю — ты молодец. Ты даже заслужил узнать вторую причину, по которой я не хотел, чтобы меня рисовали. Удивлённый, Эрвин вскинул голову, с недоумением ловя его спокойный взгляд. Он заслужил право узнать и вторую причину? Тем, что просто отослал Ханджи, таким образом уступив Леви и уважив его мнение? — И в чём же твоя вторая причина? — осведомился он, стараясь, чтобы голос звучал как можно ровнее. — Первая, если я верно помню, заключалась в том, что ты не хочешь уподобляться зажравшимся вельможам, позирующим в шелках, пока простые люди болеют и голодают. — Верно помнишь, — согласился Леви. — Подь поближе. Вторую причину скажу шёпотом. — Это ещё что?! — возмутился Эрвин. — С каких пор мои подчинённые докладываются шёпотом и на ухо? Леви невинно пожал плечами. — Я не настаиваю. Моё мнение вообще никому не интересно, так что я могу просто уйти. Уйти мне, Эрвин? Эрвин вздохнул. Любопытство всю жизнь играло с ним злые шутки. Иногда слишком злые. Но и теперь, как всегда, он не смог удержаться — поднявшись со стула, приблизился и опустился на колени перед диванчиком. Леви спокойно лежал перед ним, смирный и неподвижный. Глядел непривычно кротко и доверчиво, и с явным интересом. — Ну? — спросил Эрвин. Леви был так близко, что он видел каждый единичный волосок в тонких бровях, каждую крохотную морщинку, каждую искорку в тёмных глазах. — И по какой же ещё причине ты не хочешь, чтобы тебя нарисовали? Леви, задумавшись на мгновение, закусил нижнюю губу. Выпустив её — притягательно-влажную — улёгся чуть поудобнее. — Портрет смотрит на всех одинаковым взглядом, — негромко произнёс он. — С одной застывшей эмоцией — и на тех, кого презирает, и на тех, кто ему дорог, и на незнакомцев. Если меня нарисуют с пренебрежением, какое я испытываю к столичным свиньям — точно так же мой портрет будет смотреть и на тебя. Если нарисуют с почтением во взгляде — так же он станет глядеть и на ненавистную мне знать, если попадёт в их руки. Я не хочу, чтобы моё отношение к тебе казалось адресованным любому, кто увидит портрет. Поэтому — хоть убей, но рисоваться не дамся. Да и накой тебе мой портрет, Эрвин? У тебя есть я. Всю речь Леви произнёс с мрачной горячностью, хмуро, но проникновенно. А последняя фраза прозвучала неожиданно мягко, будто в ней таилось нечто большее, чем было озвучено. Будто это «у тебя есть я» означало не только солдата, находящегося в подчинении у капитана, но и всю сущность Леви, принадлежащую Эрвину. Может, Эрвину это лишь послышалось, но справиться со вспыхнувшими чувствами он не смог — и подался вперёд, навстречу Леви, ведомый лишь одним непреодолимым желанием: прикоснуться поцелуем к его губам, произнесшим эту прекрасную фразу. И он прикоснулся бы — если бы не Леви, который наблюдал за ним столь строго и внимательно, что Эрвин застыл в дюйме от его лица. Смутился под настороженным, неотрывным взором, и сглотнул, изо всех сил стараясь не покраснеть.  — Прости, — сказал он и попытался отстраниться. Глаза Леви полыхнули яростью, и он ухватил Эрвина за нагрудный ремень, не позволяя отодвинуться.  — Да ты охренел, Эрвин?! — прошипел он. — Я к тебе почти год клеюсь, а ты всё ещё ломаешься?! Эрвин опешил.  — В смысле — клеишься? — холодея, спросил он. И почему-то почувствовал себя жертвой под немигающим, пронзительным взором пытливых глаз. Хотя жертвой в данных обстоятельствах должен был быть вовсе не он. Леви с секунду помолчал, хмурясь и кусая губы. Поняв, что от возмущения ляпнул лишнего, и что отпираться уже поздно, томно сощурился и нагло объявил:  — В смысле — соблазняю. Эрвин поперхнулся, осторожно попытался податься назад, но тонкие пальцы крепко держали его ремень — так просто не освободиться. Хмыкнув, он постарался придать себе спокойный, слегка насмешливый вид, словно бы полностью контролировал ситуацию. Хотя на самом деле даже не полностью понимал, что происходит.  — Ты сейчас назвал соблазнением нудное протирание пыли с книжных шкафов? — осведомился он. — Или молчаливое сидение у меня на подоконнике с видом кислой гаргульи? — А ты думал, я просто так у тебя торчал? — Леви презрительно цыкнул. — От нехрен делать?!  — Ну… — Эрвин снова растерялся. Именно так он зачастую и думал.  — И по коридорам за тобой хвостом хожу — наверное, потому что заблудиться боюсь?  — Ну…  — Ну, ну. Ща как пну, — фыркнул Леви. Недовольно и слегка раздражённо посмотрев на Эрвина, подёргал его за пряжку. — Так что в итоге? Целоваться будешь? Он смотрел так строго, что целоваться совершенно расхотелось. С точно таким же взглядом Леви вспарывал загривки титанов. Эрвин готов был перехватить чужие пальцы и оторвать от своего ремня, чтобы высвободиться и не стоять больше так унизительно на коленях рядом с диваном, на котором возлежал нахальный подчинённый. А потом он вдруг понял, что этот твёрдый, надменный взгляд Леви неспроста напомнил ему о битве с титанами. У них и сейчас была битва — внутреннее, безмолвное противостояние один на один. И вырваться и отступить — означало бы явное поражение. Эрвин не любил проигрывать, тем более, так нелепо. К тому же, победа означала то, о чём он тайно мечтал уже многие месяцы.  — Буду, — решительно ответил он и, подавшись вперёд, накрыл приоткрытые губы Леви своими. Леви оторопел, замер на мгновение, потом шумно выдохнул ему в рот и открылся навстречу, словно цветок, распускающий лепестки поутру. Удивительно нежно и нерешительно, и это настолько разнилось с его обычными грубостью и бесцеремонностью, что сердце Эрвина едва не проломило рёбра. От лёгких, невесомых прикосновений чужих губ по всему телу проходили искры, словно поцелуй был маленькой, тихой грозой, пускающей острые, яркие молнии, прошивающие восторгом и трепетом. Прижимаясь ближе, Эрвин ощутил, как язык Леви осторожно скользнул ему в рот — и потерял всякую связь с реальностью. Он словно витал в некой неведомой невесомости, в ином мире, где не было ни стен, ни титанов, ни человечества, которое нужно было спасать, ни истины, которую нужно было искать — не было ничего, кроме Леви, его тонких прохладных губ, его хрупких на вид пальцев, неизвестно когда скользнувших по шее Эрвина и зарывшихся в светлые волосы, его сердечка, бешено колотящегося под рёбрами. Поцелуй был бесконечно долгим, сладостным, умопомрачительно опьяняющим, и когда он прервался, Эрвину на миг показалось, что у него вырвали лёгкие, лишив возможности дышать. Запротестовав, не в силах смириться с потерей, он снова примкнул к губам Леви, и тот тихо усмехнулся ему навстречу, притягивая ближе, целуя глубже, крепче, чувственнее. У Эрвина кружилась голова, а в висках шумело так сильно, что казалось, из ушей вот-вот пойдёт кровь. Неловкость ушла, осталось лишь всепоглощающее стремление быть рядом, не отпускать, дышать этим человеком, чувствовать его прикосновения. И Леви позволял это — открыто, покорно, доверчиво и с готовностью. Медленно перебирал пряди волос Эрвина и тихо мурлыкал, мягко прихватывая его нижнюю губу своими, прежде чем снова впиться восхитительно-ласковым поцелуем. И Эрвин исступлённо выдыхал ему в рот, приникая с благодарностью и наслаждением. Когда он, наконец, нашёл в себе силы оторваться от Леви, в комнате почти стемнело, а колени затекли и болели нещадно — чего до этого мгновения Эрвин совершенно не замечал. Он не заметил бы, даже если бы кто-то зашёл в кабинет и положил стопку отчётов ему на спину, пока они целовались. И впервые задумался, сколько же прошло времени. Час? Неделя? Может, несколько лет, и титаны уже вымерли, а он по-прежнему стоит на коленях возле этого дивана, и Леви лежит перед ним, покусывая припухшие, покрасневшие губы и томно щуря затуманенные глаза. Бесконечно прекрасный. Настоящий. Такой, какого не передал бы ни один рисунок, как бы художник ни старался, потому что с каждым мгновением Леви менялся: дышал, приопускал ресницы, облизывался, и слабый румянец то приливал к его лицу, то отступал, а грудь тяжело вздымалась под тканью белоснежной рубашки. И Эрвин понял, что ему не нужен никакой портрет, пока Леви рядом. Ведь портрет — это лишь застывшая секунда, а Леви — бесконечность таких секунд. Совершенная, абсолютная бесконечность.