И совы воркуют

— Милли, как ты поняла, что любишь Мокси? Блиц осознаёт далеко не сразу, что этот вопрос — его собственный, что он сам его произнёс. Бывает такое, что поддавшись меланхоличному настроению, ты решаешь немного прибраться в своей захламлённой башке. И находишь там не самого приятного сорта откровения. — Стоп! — орёт Блиц, быстро приняв факт совершённой ошибки. — Не смей отвечать. Ты ничего не слышала, ясно? Не желаю слушать твои сопливые бредни. Милли распахивает пухлые губы, собираясь что-то на это ответить, но Блиц угрожающе поднимает палец вверх. — И некорректные вопросы — тоже, — произносит он, прожигая Милли, как ему хочется верить, самым зловещим взглядом из тех, что ей доводилось встречать в этой жизни. — Всё, — он поднимается с места, — я в кабинет. Если спросит кто — скажи, что сдох. — Как прикажите, Босс, — без пререканий отвечает Милли. Через пару часов Блиц слышит стук в дверь своего кабинета. Ему не нравится этот звук. — Босс? — говорит Милли, показывая в проёме надоедливо милое личико. — Я принесла кофе. Ладно, может, и не такое уж надоедливое. — Заходи, — Блиц кивает ей, чувствуя себя особенно значимым в те моменты, когда кто-то приносит ему кофе. Так, как будто в поданном напитке отображается весь тернистый бесовский путь, все преодолённые кризисы и передряги. Милли ставит кружку на стол, но, к сожалению, не спешит уйти. Она говорит тихо, таким серьёзным тоном, на который лицевые мышцы Блица скручиваются в оскорблённой гримасе почти автоматически. — Любовь — это когда принимаешь кого-то со всеми его особенностями и косяками. Одна из черт Мокси — чрезмерная увлечённость наискучнейшими вещами на свете. Я поняла, что люблю его, когда поймала себя на том, что мне это нравится, — она улыбается, поддавшись воспоминаниям, нежно и искренне. — То, как он говорит об этих вещах, действительно делает их интересными для меня. Блиц смотрит с подозрением. Милли врёт — куда ж без этого. Мокси порой такой занудой бывает, что вскрыться хочется, а она говорит о симпатии. Но что-то всё-таки дёргает его в этой пафосной речи. — Совершенно очевидно, что мне нет никакого дела до этой информации, — произносит Блиц, с важным видом отпивая свой кофе. — Знаю, — кивает Молли. — Не за что, Босс. Она уходит в таком же приподнятом расположении духа, что и всегда. Блиц провожает её хмурым взглядом, почти не чувствуя, насколько отвратительно горьким вышел кофе. Трижды проклятая Милли поселяет зерно сомнения в его голову. Влюблён ли он в Столаса? Любая мысль об этом пронизана абсурдом. Любовь — это премерзкое зрелище, игра на чувствах, идеализация до последнего. Она убивает в тебе индивидуальность, склеивает с объектом воздыхания. Милли и Мокс, к примеру, — отличная пародия на сиамских близнецов. Неразлучные улыбчивые мордашки, потерявшие всякую самостоятельность. Блиц Столаса не любит хотя бы по той причине, что тот его бесит. Часто и в неизмеримо больших количествах. Они спят вместе, и дело от части в книге, от части — нет, потому что Блиц не шлюха, он не трахается с теми, кто ему не нравится. С одной стороны, к Столасу он проникся симпатией, но, с другой стороны — это и не сложно. В Столасе множество привлекательных черт. Например, его долбанные перья, лезущие вечно куда ни попадя. Они мягкие на ощупь, если забыть про тонкие гибкие стержни. Блицу хочется сравнить их с водой не только из-за синего цвета (хотя вода прозрачна и не принадлежит ни одному из цветов, это людская ассоциация), но и из-за того, что перья ластятся к рукам, как волны, и двигаются вдоль тела скользящим приливом. Только пахнут они не солью, а древесной мякотью, чистой и свежей, ещё, возможно, живой. Блицу нравится чувствовать Столаса рядом, касаться, прижимать к себе. Нравится защищать его, хотя тот во много раз сильнее, если задуматься. Есть в этом какая-то особая остринка, когда Столас поворачивается к врагу спиной, зная, что Блиц стоит на подхвате и в любую минуту готов прикрыть. Это доверие поражает не единожды преданного беса. Иногда Столас настолько расслабляется в его компании, что начинает ухать. Блиц не уловил момент, когда начал относиться к этому звуку с вниманием и трепетом. Поначалу он был просто странным и, может, самую малось забавным. А сейчас Блиц с азартом пытается спровоцировать его при любой возможности. Удивлённый «ух», довольный «ух», «ух», сказанный с любопытством и лёгкой озадаченностью, «ух» печальный, но понимающий — в его коллекции много звуков. Он ценит их всех. Столас даже позволил ему учить себя играть в шахматы. Это было странно: учить чему-то демона, который по иерархии стоит куда выше тебя. Блиц не упустил возможности поглумиться, заодно проверяя почву. Но проигрывая, Столас никогда не сердился на него по-настоящему. Он возмущался с театральной пафосностью, за которой скрывалась лёгкая печаль неудачи. И тогда Блиц сдался. Блиц пообещал научить его, как ходить правильно, начал подсказывать, объяснять возможные стратегии игры. Теперь они играют почти на равных. Изящные когтистые лапы не спешат схватить фигурку и бездумно ляпнуть её на свободную клетку шахматного поля. Нет, теперь они прикованы к подлокотнику кресла и ждут терпеливо. Столас задумчиво щурится, иногда — обменивается с Блицем остротами, что разбавляет ход игры. Блицу нравится видеть его таким. Нравится проводить с ним время. Быть рядом. Беречь. Нравится зарываться пальцами в синие перья. Позволять, чтоб со всей возможной на адском свете заботой берегли уже тебя. — Блять, я в дерьме, — произносит Блиц вслух, наконец, понимая, куда вляпался.

***

Блиц сидит голой задницей на роскошном бордовом покрывале. Ткань расходится под ним алыми разводами, как лужа густой крови в тёмном переулке. Красиво. — Может, сходим куда-нибудь вместе? В киношку там или куда ходят такие богачи, как ты, — предлагает он не шибко смело. Столас подползает ближе, шурша одеялом. — Зовёшь меня на свидание, Блицио? Чем больше привязанности, тем больше в тебе слабой мякоти, тем больше ты уязвим, несамостоятелен. Зависеть от кого-либо Блиц никогда не желал. В одиночестве ему было хорошо, даже очень здорово, пока на горизонте не замаячило это адское пернатое недоразумение. Столас коротко целует его, не давая высказать вслух очередную надуманную грубость, и затаскивает в свои объятья. Столас умеет обнимать так, что мира вокруг не остаётся — только его длиннющие лапы да синие перья. Блиц утыкается в них носом, пытается напрячься, как-то собраться, но не выходит. Если привязанность — это слабость, то он, видать, поражён уже слишком сильно. — Кино подойдёт. Или ботанический сад — сто лет там уже не был, — шепчет Столас. Блиц хочет как-то поспорить с ним, снизить градус романтики, сказать, что это не свидание, а так, развлечение на ночь. Но от размышлений его отвлекает странный звук. — Ты мурлычешь? — Блиц чуть отстраняется, восклицает возмущённо, — какого хуя сова мурлычет?! Столас хихикает, сжимая его крепче. — Мурчат кошки, а совы — воркуют. — он кажется едва смущённым. — Оно само получается, когда на душе легко и радостно. Я здесь не при чём. «Легко и радостно, значит, — думает Блиц, — это надо запомнить».