***
У Продавца кошмаров в магазине пусто всегда: букинистика — это не модно, это не тренд, и манги здесь не держат. Вообще удивительно, как такой магазинчик может выживать с стильном Итэвоне. Наверное, все дело — в стилизации под знаменитые книжные магазинчики в Нью-Йорке: в обрамлении осенних уютных листопадов его освещенные ярко-синие переплеты окон смотрятся особенно атмосферно. — Джиённи, — радостно здоровается старик, бесшумно выходя из-за свой стойки, — ты точен как часы. По тебе календарь сверять можно! — Здравствуйте, дядя, — кланяется Джиён в пол и потом долго жмет сухие старческие ладони продавца. — Вот, — достает старик стопку потрепанных книг, и видно, что у самой нижней корешки потрепаны настолько, что их пришлось проклеивать плотной лентой, чтобы удержать страницы вместе. — Всё по твоему списку. — И «Алиса»? — перебирает Джиён корешки книжек. — Она у тебя в списке первая и красным очеркнута, как я мог забыть «Алису»? — смеется старик. Джиён расплачивается: — До встречи через год, дядя. Старик помогает рассовывать книги в объемный черный рюкзак и кивает только тогда, когда от захлопнувшейся за Джиёном двери звякая колокольчик.***
— Куда едем? — интересуется Джиён, затаскивая в салон автомобиля свой объемный рюкзак, набитый книгами. — Ёнсан нас не принимает, поедем на шестьдесят третью… — отзывается Дэсон, не поворачивая головы: движение сейчас напряженное, приходится втискиваться в поток машин, выворачивая от магазина, аккуратно, но настойчиво. — О, аж туда? — Джиен грустнеет. — Нам главное — до моста дотащиться, а там дело быстрее пойдет, — успокаивает его менеджер и отвечает кому-то в гарнитуру: — Думаю, минут через полчаса будем на месте. Юксам виден издалека: светится огнями, сияя в ночи как новогодняя елка. Еще на мосту Мапо Джиён замечает над Юксамом две маленькие красные точки: значит, вертолет прибыл вовремя. Конечно, ему же пробки — не помеха. — Счастливо тебе, — кивает Дэсон и потом еще долго и грустно смотрит вслед скрывшемуся в дверях здания. Слова «Люби свою жизнь, люби свою мечту» заставляют его улыбнуться. В такой час знаменитый зеркальный лифт Юксама забит до отказа туристами, поэтому Джиён ныряет от входа направо, проходит по длинному коридору и прикладывает свою ID к индикатору, вызывая служебный лифт. — Джиённи, — кивает работник здания на 60-м этаже, — уже все готово. Вертолет ждет в полной готовности, и Джиён с облегчением вздыхает, ныряя в его металлическое тепло. Ловит странный взгляд пилота и, смеясь, приглаживает взъерошенные ветром от лопастей волосы.***
В Гимпо сразу после контроля на входе его перехватывает Тэхён. От этой странной женщины никогда не добьешься похвалы, но она похлопывает Джиена по спине, и он понимает, что концерт она видела и ей все понравилось. У Чимин в руках документы и тонкая книжица паспорта на имя Квон Джиена: «Интересно, если ты хотя бы раз в жизни не забудешь свой паспорт дома, какой катаклизм произойдет в природе?» — обычно смеется она, и в этот раз по лукавой улыбке видно, что она еле сдерживается от обычной шутки. — Добро пожаловать на борт, — кивает она у трапа и всовывает в руки документы. — Добро пожаловать на борт, — улыбается на другом конце трапа Дженни. — Желаем приятно полета. — Как может быть полет неприятным, если меня сопровождает любимая стюардесса? — флиртует Джиён, с облегчением снимая с себя свой объемный черный рюкзак. Дженни улыбается, слегка краснеет. — Рада вас видеть, Джиён-ши, — девушка ставит перед ним на стол высокий бокал белого вина со льдом. — Ёнбэ уже здесь? — Джиён прикладывается губами к бокалу, Дженни прослеживает взглядом движение его губ и снова густо краснеет. — И пилот Дон, и все остальные уже на борту. Можем взлетать. — Ну, с богом, — кивает Джиен и отворачивается к иллюминатору. Когда вид за стеклом сменяется на черноту ночного звездного неба, кое-где размытого облаками, а самолет выравнивается и переходит в режим полета, Джиён входит в кабину экипажа и устраивается за спиной у первого пилота, легонько кладет ему руки на плечи. — Привет, — оборачивается Дон Ёнбэ. — И как это ты не спрятал от меня Дженни, — шутит Джиён, вглядываясь в раздвигающееся навстречу ночное небо. — У нее к тебе уже иммунитет, — шутит Ёнбэ и похлопывает по руке, лежащей на его правом плече. — Летим через Манилу, но там придется перекантоваться часов шесть, раньше не выпустят. — Ого, — грустнеет Джиен, — целых восемь часов? Блять, долго… А если не успеем? — Ничего, отдохнешь, — качает головой Ёнбэ, — мы отдохнем, а потом везде успеем. В Шератоне твой любимый номер забронировал Дэсон, хотя у них там все забито: какая-то конференция, хрен их там знает, филиппинцев… У них всегда толпа. Джиён не спорит, молча вглядывается в ночное небо. Дженни входит в кабину, трогает его за плечо, уводит в салон, устраивает удобнее в кресло. Знает: Джиён никогда не спит во время таких полетов. Поэтому на столике перед креслом уже лежит его скетчбук: Джиён рисует. Всегда рисует одно и то же лицо.***
Манила встречает липкой тридцатиградусной жарой, и Шератон, до которого езды — всего ничего, кажется филиалом Рая в Аду. Его прохладный холл кишит как муравейник, люди с бейджиками бродят по огромному залу среди мраморных колонн и переговариваются друг с другом. — Выпьешь со мной? — хитро прищуривается Джиён, когда Ёнбэ догоняет его у лифтов. — Если ты найдешь мне замену на завтра, то конечно, — улыбается Ёнбэ и входит в лифт первым. Джиен втаскивает за собой свой черный рюкзак. Огромные панорамные окна номера на предпоследнем этаже зашторены, но Джиён тут же раскрывает их, и вид на аэропорт рассеивает своими многочисленными огнями приглушенное освещение у кровати. — Где наш? — оборачивается Джиён к Ёнбэ. — Вон, возле того агрессивного боинга, — тычет пальцем пилот и заваливается на большую кровать. — Тебе что заказать? Шио-май? — Давай, с черными креветками, — кивает Джиён и скрывается в душе: хочется смыть весь этот блеск от концертов и фотосессий и очнуться уже, наконец, в другом, нейтральном мире.***
Утро наступает внезапно: Джиен проваливается в сон как в яму, ему снится что-то приятное, он улыбается и удовлетворенно хмыкает во сне. Ёнбэ, проснувшийся раньше, посмеивается, листая в кровати ленту в своем телефоне. Взлет опять откладывается, и Ёнбэ этому даже рад: лететь через Сингапур, а Чанги — сложный аэропорт, хоть все эти таблоиды и верещат о нём влюбленными статьями и фотографиями. — Джиённи, — дозванивается менеджер Кан перед самым взлетом из Чанги, — японцы просят тебя на это их пафосное шоу наставником. Предлагают в два раза больше, чем тайцы. Как ты? — Ну мы же тайцам пообещали уже… — задумчиво крутит Джиён в пальцах, измазанных в грифеле, карандаш, такой же чумазый. — А когда у них? — У них… — Дэсон мнется на другом конце сотовой связи, — на 6 октября. Если ты вернешься пораньше… — Я не вернусь пораньше, — ответ звучит резко и холодно. — Да я не настаиваю, — примирительно понижает голос Дэсон. — Просто уточнил. — Не надо «просто уточнять», Дэсон, — говорит Джиён мягче. — Ты знаешь, пораньше я не вернусь. — Проведи хорошо время, — отвечает Дэсон и отключается. — Проведу, — улыбается Джиён и смотрит, запрокинув голову, на очаровательную Дженни, накрывающую стол к обеду. — Что у нас сегодня? — Лиса приготовила пибимпаб, — бортпроводница ставит на столик каменный горшок на деревянной подставке. В горшке приятно шкворчит рис под пышными воланами зелени. — И никакой рыбы. Коктейль? — Колу, — отвечает Джиен с набитым ртом, и Дженни улыбается. До Окленда лететь часов девять, можно поспать, но Джиён спать не будет. Он долго смотрит в черное небо за толстым стеклом иллюминатора, потом тянется за наушниками, и пейзаж за окном подзвучивается легкими гитарными переборами из динамиков. В кабине экипажа тихо, только приборы еле слышно попискивают. Дон Ёнбэ оборачивается к Дженни, вошедшей тихо, и кивком спрашивает: «Как он там?». — Музыку слушает, — качает головой Дженни. — Не спит. — Не будет он спать, — в такт ей покачивает головой пилот. — Пока до места не доберется, не будет. — Когда-нибудь он изменится, да? — у Дженни глаза наполнены надеждой, и у Ёнбэ давно уже перестало екать сердце при виде отблесков от осколков разбитого сердца в глазах этой красивой девочки. После Сингапура аэропорт Окленда кажется небольшим и компактным: вокруг него нет небоскребов, он открыт горизонту, и от этого выглядит каким-то… чистеньким, словно выметенным ветром. У Ёнбэ уставшие глаза, он обнимает Джиена и долго смотрит, как тот садится в такси, сгружая свой огромный рюкзак.***
Водитель такси поглядывает на своего странного пассажира в зеркало заднего вида: этот симпатичный кореец, весь в разноцветных наколках, возбужденно улыбаясь, рассматривает проносящиеся за окном острые пики зарослей юкки, а за Хьюйя Лодж поворачивает голову и всматривается в сверкающую под солнцем водную гладь гавани Манукау. Возле Уотипу Лодж сегодня совсем мало машин: посетителей нет, только транспорт работников, да Сынри ждет возле своего джипа, уткнувшись в телефон. Джиён замечает его издалека, когда машина такси только сворачивает к кемпингу, и улыбается. Они видятся теперь нечасто: семья Сынри живет в Веллингтоне, и только раз в год 4 октября парень неизменно прибывает рано утром в Окленд, чтобы встретить Джиёна на безлюдном берегу Уотипу. — Здарова! — улыбается он во все щеки. — Как долетел? Джиён обнимает друга и втаскивает его в стеклянные двери местной забегаловки. — Все готово? — уточняет он после небольшого рассказа о перелете и приветов от Ёнбэ. — Конечно, — кивает Сынри в сторону зеленой лужайки за окном, где припаркован блестящий черный квадроцикл, — стальной конь рвется с привязи. Но тебе бы одеться потеплее и поешь хорошо, сегодня холодно. — Я с ним поем, — смеется Джиён, и предвкушение пляшет в его глазах маленькими чертенятами, — ты же знаешь, он меня голодным не оставит. — Да уж, это точно, — отзывается Сынри смехом, но улыбка не достигает его глаз. — Тогда поехали? Джиён грузит на квадроцикл свой объемный рюкзак и садится сам, а Сынри обеспокоенно вглядывается в просвечивающуюся сквозь редкие деревья лазурь Тасманова моря. — Шторм начинается, — качает он головой. — Может, переждешь? Там опасно во время шторма. Но Джиён смотрит на него так, что он просто кивает молча и садится за руль квадроцикла. Не переждёт. — Тебе повезло, — кричит Сынри, чуть поворачивая голову назад, когда квадроцикл взлетает на дюну, преодолевая тяжесть крутого подъема. Дюна захвачена колючками, густо покрытыми желтыми мелкими цветочками, как будто с их помощью можно прикрыть всю жестокость острых насторожившихся шипов. — Сейчас отлив, так что до маяка можно добраться пешком, иначе пришлось бы тащиться по воде как прошлый раз или просить у рыбаков лодку, как в позапрошлый… Джиён не отвечает. Его взгляд прикован к белому цилиндру маяка, он прищуривается, стараясь разглядеть едва различимый огонек над дверью в здание. Желтые цветы колючек хлещут по ногам, когда тропа берет круто вниз, и квадроцикл резко наклоняется вперед, ощупывая почву своими мощными колесами. У самого выезда на пляж дорога совсем размыта: видимо, прошлый прилив добрался прямо сюда, и Сынри глушит свой вездеход и разводит руками: — Прости, брат, дальше сам. Тебе помочь? Джиён спрыгивает с квадроцикла, хватает рюкзак за лямки и стаскивает с сидения: — Нет, я справлюсь. Прощаются скомкано: глаза Джиёна — всё там же, у маяка и его слабого огонька. Раннее утро загорается откуда-то из-за горизонта не ожидаемо розовым, а лиловым, отсвечивает густыми фиолетовыми искрами от медуз, оставленных на песке разлившимися по пляжу волнами.***
Он шагает по вязкому гальчатому песку, неглубоко продавливая в крупном песчаном зерне следы, и рюкзак оттягивает плечи своим внушительным весом. Маяк громоздится на груде острых кусков скал, нижний ярус которых вылизало море, а до верхних так и не смогло дотянуться. Между скальных громадин к крыльцу маяка вьется узкая тропинка, почти заросшая мелкой жесткой желтоватой травой. Джиён добирается до стальной лестницы, ведущей на маяк, и смотрит вверх, переводя дух. Где-то там, на самом верху, конец его пути и самое для него начало. Стальные ступени издают под шагами смазанные металлические звуки, замиксованные с хрустом ракушек, налипших гроздьями на перекладинах. Дверь в здание маяка белая, слегка тронутая ржавчиной. Джиён касается ее легонько, прежде чем постучать. Здесь нет звонка. Здесь о каждом непрошеном госте знают заранее, еще когда только нога его ступает на вязкий мох у самого подножия, но Джиён всегда стучит: ему хочется увидеть радость в глазах еще тогда, когда щель дверного проема только-только начинает открываться. Но дверь никто не открывает. Джиён стучит еще раз, а потом слегка нажимает на ручку дрожащими пальцами — то ли от холода, то ли от страха. Дверь открывается приветливо, впуская в едва освещенный тамбур, и так же легко защелкивается за ним. Джиён выдыхает и садится на пол у самой двери. Обстановка знакома до боли, до комка в горле и стиснутых челюстей: рыжее покрывало на кровати, прикрученной к полу болтами, письменный стол, рядом на щитке — стена из приборов, настольная лампа, приглушенная до минимума, массивный обогреватель на стене. И шкаф с книгами, огромный, в полкомнаты шкаф. Джиён ставит рюкзак в кресло, придвинутое к окну, и начинает разбирать вещи. Первым достает пакет с книгами, потом — банки с кимчи и две бутылки хорошего белого вина. Последним на стол с шелестом ложится связка плиток швейцарского шоколада. Джиён отставляет рюкзак к стене, садится в кресло и изо всех сил старается не заснуть, дождаться. Где-то за стенами этого белого цилиндра волны бушуют и бьются о камни, и Джиёну так легко и спокойно, что глаза слипаются, хоть он изо всех сил старается не позволить им этого. Но тепло, перемешиваясь с чувством глубокого, полного равновесия, заползает под одежду, проникает сквозь кожу к венам и устремляется, парализуя сердце.***
Хён входит стремительно, хлопая дверью, и вместе с Хёном врывается холодный ветер, пытаясь урвать и себе хоть немного этого парализующего тепла. — Хён — Джиён открывает сонные глаза и протягивает руки, давая поднять себя с кресла и сжать в крепких, холодных с улицы, объятиях, — Хён… Губы у Хёна тоже холодные, жесткие, немного царапают засохшими корочками по краям, и Джиён, теплый и растаявший еще с полусна, приклеивается к ним намертво, не позволяя ни мгновению кислорода протиснуться между ними. — Джиённи, — шепчет Хён, спускаясь губами к подбородку, касаясь поцелуями шеи, — добро пожаловать домой. Хёну нравятся книги. Он рассматривает их, аккуратно листая плотные страницы. А Джиёну нравится рассматривать Хёна. Он совсем не изменился за год — красивое узкое лицо, плотно сжатые губы, сильные скулы, рассекающие щеки от висков. И глаза — добрые, блестящие черные глаза, распахивающиеся и резко сужающиеся к вискам, а потом распускающиеся смешливыми морщинками в углах, как маленькие рыбки — хвостами. Джиён все тянется к Хёну, касается его, проводит ладонями по плечу, и Хён накрывает своими ладонями джиёновы и шепчет: — Соскучился? И тут же грустнеют его глаза, а губы шепчут вопрос: — Сколько у нас? — Сколько у нас? — возвращает ему и вопрос, и грустный взгляд Джиён и тут же сам отвечает за двоих, — Сутки. Хён встает: — Тогда не будем терять времени, да? Я наловил для тебя рыбы… Джиён не ест рыбу. Вернее, он не ест рыбу во все остальные дни в году. Он ест ее сегодня, и потом весь оставшийся год хранит этот вкус, не позволяя перебить его никакими другими впечатлениями. Они бредут вместе с Хёном по пустынному берегу к знакомой пещере у самой воды. Эту пещеру выбило, выщербило, вылизало море, но с отливом внутри сухо и тепло, а у самого входа справа даже обосновался куст с простенькими, но ярко-солнечными цветами. Хён разводит огонь, складывая из камней очаг, кладет на камни железную решетку и рыбу, завернутую многослойно в жесткие пальмовые листья. Раньше, в той, другой жизни, Хён постоянно путешествовал, брал Джиёна с собой в отдаленные места типа этого, и на всю жизнь научил ценить мгновения чистого воздуха, чистой воды и чистой еды, потому что их, оказывается, не так уж много случается за те годы, за которые мы проживаем свою судьбу. Джиён скручивается калачиком, прижимается к левому боку Хёна и смотрит на огонь долго, пока глаза не начинают слезиться. — Твой последний альбом… — начинает Хён, и Джиён прислушивается, всматривается в лицо Хёна, подняв голову, чтобы не упустить ни одного слова, ни одного вздоха, ни одной эмоции в его лице, — ты сомневался в нем, да? — Да, — просто отвечает Джиён. С Хёном можно так — начистоту, как есть. Все равно Хён все знает лучше. — Не надо. Сам в себе — не надо. Хён аккуратно разворачивает рыбу, разрезая пальмовые глянцевые листья, посыпает ее мякоть ароматной солью, принюхивается. — Видишь, какая она ненадежная, эта жизнь, — продолжает Х ён. — Она на одних только сомнениях и построена. Себе надо помогать, а не усугублять. У Хёна всегда смеющиеся глаза, и это шрамик под правой бровью делает ее залихватски приподнятой. И поначалу Джиён думал, что Хён все время говорит несерьезно. Но Хён серьезен всегда. И был, и сейчас серьезен. Они едят рыбу, ковыряя ее палочками и заедая полосками кимчи прямо из жестяной банки, смеются, наблюдая, как два огромных краба пытаются удрать друг от друга по прибрежным осколкам скалы, а потом долго и влажно целуются на скрипучем песке пещеры под саундтрек назойливых волн. «У Хёна всегда были такие твердые, жесткие наощупь предплечья?» — думает Джиён, поднимаясь в маяк по стальной лестнице и держась за хёнов рукав. Он еще раз думает об этом, когда Хён прижимает его этим самым предплечьем, не успев захлопнуть за собой входную дверь. Хён целует жарко, обхватывая талию Джиёна своими большими ладонями, проникая холодно под толстовку и тут же согреваясь. Он кладет ладонь на затылок Джиёна и прижимает к своим губам еще сильнее, жестче, и продолжает целовать мокро и настойчиво. У Джиёна ноги прошибает горячая волна, и ему срочно нужно опереться на что-нибудь вроде кровати, чтобы иметь способность дальше существовать в пространстве. Хён подхватывает его подмышки, прижимает к себе и подсаживает на свои бедра, еще минуту целует, зажав между стеной и своим горячим телом, а потом несет в сторону кровати, аккуратно спуская на рыжее покрывало. Джиён на фоне покрывала кажется утонувшим в осени, и это не так уж далеко от реальности: они оба тонут в этом долгожданном октябрьском дне. Хён пробует на вкус каждую татуировку Джиёна, касается языком новых, проходится губами, смакуя, все линии и сгибы, спускаясь к паху. — Я люблю тебя, — шепчет Джиён, вбирая в себя как можно больше воздуха, но тут же с шумом выдыхая его, когда губы Хёна добираются до обнажившегося средоточия всех нервов и центров удовольствия в организме, — я люблю тебя. Я хочу успеть сказать тебе это как можно больше раз. Джиён вытягивается на кровати, как струна, и Хён смеется одними своими потрясающими глазами, но продолжает ласкать языком температурящие набухшие переплетения вен. — Не надо больше, — шепчет Хён, почти не отстраняясь, и к фейерверку впечатлений Джиёна добавляется еще и щекотка, он улыбается тоже, но тут же истаивает в протяжный длинный стон, чувствуя, как палец Хёна, покружив у сжатого бутона кожи, проникает в теплоту и тесноту тела Джиёна, причиняя боль. — Скажи один раз, но так, чтобы я запомнил. А Джиёну хочется запомнить эту боль: ему хочется, чтобы на его теле остались следы Хёна, хотя бы болезненные ощущения, которые можно смаковать и вспоминать потом, но по жестокому решению судьбы после Хёна никогда и ничего не остается, и Джиён вынужден бить новые татуировки, чтобы оставалось хоть что-то… Хён входит порывисто, не щадя, но Джиёну это нравится: так долгожданная близость воспринимается острее, вышибает слезы из глаз и запоминается надольше. Джиён замирает, дышит, не позволяя себе зажиматься, отдается хёновым ладоням, крепко схватившим его за талию и прижимающим к себе, и успокаивается, впаивается в этот момент и растворяется в боли, позволяя ей плавно и не торопясь перетечь в сладкие электрические разряды — еще с болезненными сполохами на концах, но уже больше сладкими, чем горькими. Хён всегда ждет этого момента, он проникает и перестает двигаться, и его осторожный шепот весь кровоточит сожалениями вперемешку с соленым, на кончике языка, желанием. Хён двигается плавно, наслаждаясь каждым миллиметром теплой и разгоряченной поверхности внутри Джиёна, его пальцы оставляют красные пятна на светлой и нежной коже поясницы, но Джиён знает, что следы исчезнут очень быстро, и просит быть жестче, сильнее, напористей, чтобы пятна хёновой страсти не сходили как можно дольше. Они лежат рядом, разделив между собой капли пота, пропитавшие мгновения острого пика оргазма, и их дыхания, выравниваясь, трепещут друг над другом как бабочки, касаются своими серебряными крыльями еще влажной и температурящей кожи. Позже, когда откуда-то из-за горизонта выползает на море синий-синий закат, они садятся в широкое расхлябанное кресло, уютно укрываются одним на двоих теплым пледом, и Хён раскрывает Алису. — Разве сегодня ты не прочтешь мне один из твоих любимых кошмаров? — улыбается Джиён, рассматривая картинки. — Честно сказать, трудно придумать ужаснее кошмара, чем история о девочке, попавшей в плен своего собственного подсознания, Джиённи, — говорит Хён и ласково гладит младшего по плечу. — В нем слишком хорошо, в этом подсознании, и оно может затянуть человека так надолго, что покажется, будто реальный мир более нереален, чем выдуманный. — И пусть, — кивает Джиён, — пусть даже если так, что же тут такого, если человек в нем счастлив, а в реальном мире — нет? — И пусть, — кивает Хён, — но все равно это грустная история, Джиённи. Хён провожает Джиёна утром до самой последней ступени лестницы. Джиён перехватывает свой, ставший совсем тощим, рюкзак и долго смотрит в глаза Хёну прежде, чем поцеловать его на прощание. — Я обязательно приеду сюда через год, Хён, — шепчет он ему в губы, глотая хёново дыхания, стараясь напиться им на весь длинный год вперед. — Ты будешь ждать меня? — Всегда, — обнимает его Хён, стискивая в объятиях. И долго смотрит вслед удаляющейся фигурке Джиёна, пока она не скрывается меж дюнами.***
— Когда-нибудь он очнется и поймет, что в этом маяке его никто не ждет, да? — грустно качает головой Ёнбэ, глядя, как Джиён достает свой похудевший рюкзак из машины Сынри и поднимается с ним по трапу самолета. — Когда-нибудь он смирится с тем крушением и с тем, что Хён уже больше никогда не придет, — кивает Сынри. — А до тех пор мы будем просто наблюдать за всем этим сумасшествием и поддерживать его, потому что, кажется, только этот один день в году, 4 октября, дает ему силы двигаться вперед и просто жить, петь, писать песни, рисовать… Дженни приветливо улыбается Джиёну на другом конце трапа. Джиён входит в салон, садится в свое привычное кресло и кладет рюкзак у ног. Смотрит на переговаривающихся у трапа Сынри и Ёнбэ и думает, что благодарен им за то, что они не задают вопросов и не допускают сочувствия и жалости во взгляде. Еще думает, что признателен Вселенной за то, что его друзья никогда не узнают, какой ценой выторговал он право проводить этот один день в году, 4 октября, день, когда эта самая Вселенная отобрала у него право на счастье, выторговал возможность быть с Хёном и знать, что где бы он ни находился все остальные дни в году, в каких бы параллелях и других мирах ни вынужден он коротать свою следующую жизнь, этот день, 4 октября, они все равно проведут вместе — на отдаленном от мира, от жизни маяке Уотипу. Будут целоваться, будут жарить рыбу в каменной пещере на берегу, будут медленно и нежно заниматься любовью и будут читать странные, смешные придуманные кошмары и снисходительно улыбаться им, потому что самый большой кошмар в своих жизнях они уже пережили.