Колыбельная

Кажется, она всё ещё спит. Его голова на подушке рядом, тени от ресниц вполщеки. Невыносимая жара, сквозь кожу проступает пот. Занавески колышутся на окне. Там, внизу, незнакомый шум улицы: резкие гудки машин, чужая гортанная речь, чей-то смех. Запах специй и плавящегося асфальта. Она встаёт, достаёт из чехла гитару и начинает тихонько наигрывать. Звуки рвутся наружу, разрывая грудную клетку и горло, прорастают изнутри острыми ножами. Надо допеть, пока она не захлебнулась своей же кровью. Время играет против неё, она всегда будет старше. Но эти слова, сказанные огрубевшим мужским — взрослым — голосом: «Диня, я люблю тебя». Горло схватывает до невозможности вдохнуть, сердце падает вниз с такой высоты, что падение продлится пару сотен лет. «И я люблю тебя, Тошка» — короткие волосы колются под её рукой. Они так редко говорят это друг другу, гораздо реже, чем чувствуют. * * * — Что случилось? — спрашивает Диана. Пять минут назад он барабанил в дверь номера, как будто скоро наступит конец света, а сейчас сидит на подоконнике, свесив одну ногу и даже не смотрит на неё. То, что происходит внизу на улице, ему интересней. Он в чёрных джинсах и чёрной футболке — в такое-то пекло. Раннее утро. Дети спят в соседнем номере с няней. Она сама ещё не вставала — кому захочется вылезать из номера с кондиционером в душную летнюю жару, искупаться можно и позже, в отельном бассейне. — Антон, прекрати валять дурака. Такой взрослый, но всё ещё балбес, сидит и болтает ногой. Кажется, обиделся. Отвернулся, вздохнул. Почему у него дрожат плечи? Диана вскакивает с кровати в тревоге и бежит к брату. Так было всегда — падал он, разбивая коленку, или страдал из-за девчонки, — она его утешала. Старшая сестра. Это судьба, этого никак не изменить. Даже сейчас, когда они оба взрослые люди, она всё равно старшая. Она обязана — утешать, заботиться, жалеть. Его все жалеют. Младшему всегда надо больше внимания, младшему надо помогать... А она справится... одна... Диана замирает в сантиметрах от окна. Босые ноги мёрзнут на плитах пола, несмотря на жару. Да и сама она не то чтобы одета — в короткую майку и пижамные шортики. Антон молчит, глядя в окно. Его профиль остаётся неподвижным, только крылья тонкого носа слегка раздуваются, а побелевшие пальцы вцепились в джинсы на коленке. От него пахнет сигаретным дымом, и ей тоже нестерпимо хочется курить. Тишина между ними такая плотная, что напоминает ледяную стену. Диана беззащитна перед этой тишиной, поэтому говорит: — Ты что, опять с девушкой поссорился? Он наконец реагирует, поворачивая к ней своё упрямое скуластое лицо с капризными губами. Глаза светятся зелёным в полумраке комнаты. А может они, как зеркало, отражают её глаза? Ничто не предвещает катастрофы, когда он срывается с места, хватая со столика один из стаканов с остатками вчерашнего виски после ночных посиделок, и запускает в стену через весь номер. Диана пугается мгновенно, но тут же успокаивается — это не та стена, за которой спят дети, есть надежда, что они не услышат. Впрочем, близнецы просыпаются рано, они вполне могут прямо сейчас постучаться к ней. Диана не знает, что делать. Резко пахнет алкоголем. Осколки мелкой крошкой блестят на полу, как россыпи бриллиантов. Безопасное стекло, мать его. Антон бросается к выходу, Диана стоит на пути, и он вынужден преодолеть это препятствие. Но, как только она делает шаг навстречу, он шарахается от неё, как от прокажённой. Врезается в кровать и падает, словно сражённый снайперской пулей. Диана знает — он склонен к театральным эффектам, но сейчас, похоже, не играет. Антон лежит навзничь, лицом в покрывало. Брат никогда не отличался предсказуемостью — что поделать, дурная кровь. Да, у него другой отец, но всегда казалось, что Тошка ближе ей по крови, чем отец и мать вместе взятые. Что с ним? Он напился с утра? Или не просыхал со вчерашнего вечера? У него белая горячка? Что? Что происходит? Она забирается на кровать и осторожно гладит его по спине. Спина под её рукой каменеет, а потом начинает дрожать. Что-то невыносимое разливается в воздухе. Диана в ужасе. Если бы могла, она бы выпрыгнула хоть из открытого окна, инстинктивно, как животные спасаются от пожара, прочь из этой комнаты. Но она не может оставить брата. Антон шипит сквозь зубы, и она беспокоится — ему больно? Он отворачивает голову, не давая заглянуть в лицо. Тело скручивает, словно невидимая сила месит его, как глину, лепит, сминает форму и пробует снова. Звуки, которые вырываются у него изо рта, не должны принадлежать человеку, но Диана, лучше, чем кто-либо другой, знает, на что способно человеческое горло. Она ложится сверху, укрывая его своим теплом, обхватывает руками, сколько может. Она не боится раздавить — по сравнению с ним её вес неощутим. Он твёрдый, жёсткий, кажется, под ней становится ещё жёстче. Пытается скинуть, но почему-то не может... По тому, как расслабляются под её ладонями закаменевшие плечи, Диана понимает — смирился. Дышит медленно, шумно стонет. От него пахнет мятной жвачкой, которую он жуёт постоянно. Острый прохладный запах смешивается с обжигающим ароматом крепких сигарет. Зачем он курит? Сколько раз и она, и мама уговаривали его бросить. Проводя рукой наугад, Диана натыкается на мокрую щеку. Бедный мальчик! Что так корёжит неугомонную душу? Сползая в сторону, на бок, она пытается поймать его взгляд... Вызов в глазах сквозь намокшие стрелы ресниц. Покрасневшие скулы, сжатые до треска зубы. Он приоткрывает рот, чтобы что-то сказать или сделать вдох, но Диана касается пальцем этих губ, запечатывая то, что должно оставаться внутри. Прошло больше десяти лет, а его губы ощущаются всё также — их твёрдости и способности ранить её мог бы позавидовать самый острый нож. Его губы молчат, но широко открытые глаза говорят. С ней, о ней. Диана не боится этих глаз, они — её отражение, в них она видит только себя. Раньше эти глаза были способны к бунту — наглому вызову, горькой издёвке. Сейчас она видит... зеленовато-голубой океан. А, может, небо... Понять невозможно. Падая в них, она тонет или взлетает — не важно, в любом случае там, в глубине, её обнимает тьма. Она так устала, что готова погрузиться в эту тьму и остаться там навсегда... Стук в дверь номера и тонкие детские голоса заставляют её вернуться. Артём и Марта опять ссорятся, слышно пронзительные взвизги. При матери они не позволяют себе хулиганить, а вот няня никак не может усмирить близнецов. Накинув халат и распахивая дверь номера, Диана уже готова к привычной роли строгой мамы, но усилий не требуется — едва завидев её нахмуренные брови, мартёмки замолкают. Няня измученно улыбается. — Мама, а она... — пользуясь паузой канючит Артём. — Нет, это он, — возмущённо настаивает Марта. — Тихо, — говорит Диана, и действительно становится тихо, — Дайте мне ещё полчаса. Прогуляйтесь пока. Близнецы не сопротивляются, пока няня уводит их к лифту, только Тёма оглядывается, корча жалобные гримасы. Закрыв дверь на защёлку, она возвращается. Напряжённые уголки губ опускаются стоит ей увидеть Антона. Вот её слабость, только об этом никто не знает, — лежит в кровати, отвернувшись к окну. У них мало времени. В любой момент может позвонить Лорка по поводу записи. Или мама. ...А он спит. Как дети, выплакав все слёзы. Вернувшись после завтрака, Диана раздумывает, стоит ли его будить. Вместо этого она ложится рядом, почти ненавидя свою беспомощность. Снова вдыхает его запах, спохватывается — забыла покурить. Сердце бьется мелко, часто. Она хочет положить руку поверх его. Нет. Пустота засасывает. Когда это стало таким необходимым? Лучше придать этой связи формальность, поместить в клетку слов. «Я люблю его, потому что он мой брат» Что может быть проще? Кровь не водица. Но это не объясняет невидимых нитей, что стянули прочной сетью, снов, сбившегося дыхания, волчьего голода. Сколько раз она пыталась вырваться, разорвать связующие путы. Не выходит. Когда это началось? Уж точно не в детстве, когда двенадцатилетняя Диня пеленала с любовью маленького братика, как живую куклу, и знала сердцем, что он — единственное живое существо, которому она нужна. Не в юности, когда она воспитывала из Тошки «мальчика со шпагой» на тех идеалах чести и отваги, которые сама вычитала в книжках. А потом они расстались — на годы. У неё были песни, отношения, концерты. Обида мамы, которая не хотела отпускать. Не могла отпустить. Не было семьи. Они виделись мимолётом. Она пропустила тот момент, когда он повзрослел... ...Может, тогда, когда он прилетел к ней, в Москву, с одним рюкзаком за плечами... * * * Явился как снег на голову. Разве они о чем-то договаривались? Диана не помнила, но никогда не призналась бы в этом. Она пережила ощущение шока, когда распахнула дверь, подчиняясь настойчивому звонку, и уткнулась чуть ли не в пупок кому-то высокому. Пришлось задрать голову и моргнуть несколько раз, потому что глазам отказывалась верить. — Антон? — Привет, — он сказал это так спокойно, словно не прилетел пару часов назад с другого конца страны — как с другого конца света. — Проходи, — Диана все ещё не могла решить, радоваться ей или ругаться. Наглый братец скинул в прихожей подозрительно легкий рюкзак, кроссовки и сразу направился в кухню, намекая, что пора бы добра молодца накормить, напоить, а потом уж вопросы задавать. Диана мучительно пыталась вспомнить, есть ли что-нибудь съедобное в холодильнике. Мысленно отметив купить на завтрак пачку пельменей, она поджарила пару яиц, которые исчезли тут же, будто их никогда не существовало в природе. Здоровый аппетит. Неудивительно, что он так вымахал. Вспомнив себя, которая в его возрасте весила 45 килограмм, Диана уже открыла рот, чтобы засыпать брата вопросами, — все-таки виделись они в прошлый раз почти год назад. И запнулась, чуть ли не покраснев — такими голодными глазами смотрел Антон. Он изменился. Ростом, наверно, выше тяти-отчима. Плечи раздались вширь, но тело осталось таким же худым и угловатым. Длинные ноги едва помещались под столом. Несмотря на кажущуюся угловатость, двигался он мягко, как наглый котяра, уверенный в своей неотразимой привлекательности. Чёрная кошка по имени Тиль, когда-то принадлежавшая Лоркиному брату, признала его за своего — свернулась клубочком на коленях и мурчит вентилятором. Диана не смотрит специально, но замечает, как Антон украдкой бросает на неё взгляды исподлобья. И ожидание в его глазах. А потом была злость — очевидно, ему не слишком понравилось то, что увидел. — Так вот на что ты меня променяла, — смотрит, улыбается, а в глазах та же самая злость. Диана делает вид, что ничего не понимает. Она в самом деле не понимает, как из милого мальчика получился такой наглец. Заваривает чай, садится, по-бабьи подперев рукой голову и смотрит, как он обжигается кипятком, дует, розовея скулами и облизывая губы. Само собой вырывается неожиданное: — Переезжай в Москву. — Нет, — сказал, как припечатал. Маленький Антошка вырос. Даже в детстве из них двоих всегда упрямей был он. Где тот кроха, которого она держала на руках, кормила, укачивала, пела колыбельные. — Помнишь, как я пела тебе колыбельные? — Ты никогда мне не пела, — отрезал Антон. Отчего он стал таким жёстким? Что за жизнь у него была вдали от нее? — Значит, спою. — Тебя теперь есть кому слушать. Она не узнавала в этом красивом парне на голову выше нее, своего Тошку. Антон, Антуан, маленький принц со звездной пылью в волосах. Нет, это снежинки, которые серебрились и медленно таяли, когда он ворвался в квартиру, со стуком распахнув дверь и заорал тонким мальчишеским голосом: — Диня, пошли в футбол! — Шапку надень, — машинально сказала она и уткнулась в свои университетские конспекты. — Диня, ты свиня! — прошептал он — Что? — она очнулась от воспоминаний. — Я написал тебе письмо, когда ты уехала. Мгновенное чувство вины пронзило тупой иглой сердце. — Ты не ответила. Я ждал, что ты вернешься. Ждал тебя каждый день, — он говорил это с насмешкой, как будто в том, что темноволосый мальчик ждал, сидя на подоконнике и вглядываясь в снежную тьму до звёздочек в глазах, было что-то смешное. — Я... — она не знала, что сказать, как обьяснить, что жизнь тогда закрутилась водоворотом выступлений и чувств, когда они со Светкой заводили друг друга в полутёмной съемной квартире, а потом разряжались, выплескивая эмоции на концертах. Там не было места младшему брату. Мама, отчим, брат — все осталось в прошлой жизни. Она тогда будто родилась заново и смогла скинуть с себя лягушачью шкурку «хорошей девочки». Это было очень сложно — рожать себя заново. В боли и муках появлялась другая Диана — с короткой стрижкой, жесткая, бьющая наотмашь. — Я помнила о тебе. — Нет, — Антон опять усмехнулся. Какое неприятное у него выражение лица! — Куда ты решил поступать? Поживи пока со мной. Хмыкнув, он ссутулился, склонившись над чашкой с остывшим чаем. Диана, затаив дыхание, ждала ответа. — Ладно, — пробормотал он куда-то в стол. * * * Мама позвонила в тот же вечер. Спрашивала, как долетел Антон. Диана сказала, все нормально. А что она ещё могла сказать. Как выразить тот шок, что не отпускал спустя несколько часов, потому что она всё время натыкалась взглядом на брата. Он мгновенно оккупировал компьютер и, развалившись в кресле, долбится в какие-то стрелялки, сокрушая звуками автоматных очередей ее хрупкое спокойствие. Она спотыкается о его длинные ноги, бьется в закрытую дверь ванной, когда он там запирается, и с тоской смотрит на пустеющие полки холодильника. В её квартире словно поселился огромный прожорливый породистый дог, и непонятно — то ли смириться, то ли сбежать, пока не поздно. — Что тебе подарить на день рождения? — кричит мама через тысячи километров. — Ещё же целый месяц до него. Мама не слышит и кричит снова: — Что тебе подарить? — Спасибо, вы уже сделали мне подарочек, самый лучший, больше ничего не надо, — вдруг развеселившись, орёт в ответ Диана. Она поймала насторожённый исподлобья взгляд брата. Ага, переживает, что она может маме нажаловаться про него. Ощущение всемогущей старшей сестры вернулось. Приятное чувство власти, пусть даже над сопливым неугомонным шкетом, оказалось, совсем не забылось. Сколько ему было лет, когда они со Светкой сбежали из Магадана в Питер? Семь или восемь? Наверняка он её почти и не помнил. Вот она не так много запомнила из своего белорусского детства. Только книжки, которые читала в огромных количествах, научившись складывать буквы в три года. Диана помнит, что Антошка особым рвением к учебе не отличался, ему больше нравилось играть во дворе со всякой шпаной. От них он научился материться. Мама не терпела нецензурной брани, и Диана тоже была в этом отношении принципиальной. Она вообще раньше свои принципы ставила превыше всего. Даже выше брата, потому что ударила его по губам, когда он однажды при ней сматерился. Антоша попытался сделать вид, что ему не больно, но ему было больно — Диана прочитала это в его глазах, расширенных от шока. И вообще, она больше, чем мама, занималась его воспитанием. Маме всегда было некогда... — Арбенина, мы спать будем или нет? — Что ты сказал? — у Дианы у самой от удивления раскрылись глаза. — Что я такого сказал? Ты ведь теперь Арбенина? Тебя теперь вся страна знает как Диану Арбенину, — ухмыляется. Наглый тип. — Ты ещё не дорос, чтоб родную сестру по фамилии называть. Антон пожал плечами. Его вызывающий вид — вытянутые вперёд длинные ноги, руки в карманах, кривая усмешка, прищуренные глаза — одновременно и смешил, и бесил ее. Такого себе не позволяли даже парни из группы. Надо бы дать ему по роже, чтоб прекратил ухмыляться. Ладно, она займётся его воспитанием завтра, а сегодня пора как-то разместиться на ночь. — Постелю тебе на полу — лето, ведь, не замёрзнешь. — Что так? — Ты сдурел, Тошка, у меня одна кровать. — Зато широкая. Диана открыла рот, чтобы сматериться, но сдержалась — нельзя подавать плохой пример. — Мы же спали вместе, когда я был маленький, — и все это сказано таким наглым тоном, что у нее просто начинает свербеть в ушах. — Сейчас ты совсем... хм... не маленький. Вряд ли можно представить, что вот эта оглобля под метр девяносто ростом с сорок пятым размером кроссовок, когда-то был крошечным малышом, который помещался у нее на руках. Тот малыш, которого мама принесла из роддома и сказала: «ты же хотела брата — нянчись», тот кроха, пускавший пузыри ей на платье, вырос. Да почему она всё никак не может привыкнуть к очевидным переменам, почему ей всё кажется, что сейчас рядом совсем чужой человек. Ничего нет общего между этим скуластым красавцем с упрямо сжатыми губами и тем вихрастым мальчишкой. — Давай, быстро! Чистить зубы и спать! — прикрикнула она, как в детстве. Антон подчинился. Нехотя подобрал свои длинные ноги и поднялся, сразу став выше неё на голову. И ещё ведь, наверно, вырастет, зараза. Что ей потом, стремянку доставать, чтобы дать ему подзатыльник? Сама она невысокого роста, в маму. А Антон в своего отца. Но всё равно они невыносимо похожи. Пожалуй, у Тошки и руки отца — широкие руки с длинными пальцами. Руки врача. Или музыканта. Отчим был военным хирургом и играл на гитаре. В эти пальцы она была влюблена всё своё детство. Когда родители изредка приглашали дочь «для воспитательных бесед» по поводу поведения, она смотрела только на пальцы отчима, постукивающие по столу в такт каждому слову, чтобы сделать его ещё весомее. Ритм соединялся со словами. Неужели тогда в ней начала зарождаться эта упругость строчек, без которой сейчас невозможна любая её песня. — ...Подвинься, — сказал Антон. Она и правда загораживала ему проход. Да что сегодня с ней. Приезд брата всколыхнул воспоминания, которые раньше мутным илом лежали на дне памяти. А под этой мутью — ямы-омуты, в которые она не хочет падать. Не дождавшись ответа, Антон взял её за плечи, чтобы подвинуть в сторону, на секунду прижал к себе и отпустил, протиснувшись мимо. Диана осталась стоять обалдевшая. Что вот это сейчас было? Он хотел обнять её? Так почему не обнял? Или ей показалось? Ох, Арбенина, если кажется, пора нервишки лечить, совсем ни к чёрту. Побросав на пол пару одеял и подушку, она выключила свет и быстро забралась на кровать, завернувшись в тонкое покрывало. Зачем надо было торопиться, Диана не понимала, но знала, что к возвращению Антона она должна уже спать. Обычно она приказывала себе заснуть, едва коснувшись головой подушки. Так было и в этот раз. Из состояния дремотной расслабленности её вывели незнакомые звуки. Тело среагировало мгновенно, насторожившись. В ногах кровати на полу что-то шуршало тканью, кряхтело, ворочалось, Это Антон возился, укладываясь. Она выдохнула и открыла глаза. Он оставил распахнутой дверь в маленький коридорчик, куда вытекал прямоугольник лунного света из кухонного незашторенного окна. Бестолочь. Здесь, в комнате, плотные шторы давали возможность глазам отдохнуть. На гастролях она не привередничала, но дома привыкла спать в полной темноте. Возня продолжалась так долго, что возмущённая Диана хотела было встать и прикрикнуть на него, чтобы не мешал спать, но не смогла. Тело не слушалось совершенно. Тогда она поняла, что уже спит, и всё это сон. Антон затих, наступила тишина. Её тело плавало в невесомости, в абсолютной темноте среди звёздных россыпей. Как такое возможно? Эти звёзды не давали ни света, ни тепла, только сами отражали чей-то свет. Диана потянулась рукой к ближайшему звёздному скоплению, ощутив обжигающий холод. Она присмотрелась и увидела, что это не звёзды, а снежинки, маленькие сияющие кристаллики льда. Снежинок становилось всё больше, и от их холода она тоже начала мёрзнуть. Вдруг всё сдвинулось, и она устремилась куда-то в полной темноте. Она падала, но страха всё ещё не было. Снежинка не может разбиться, даже ударившись об оконное стекло, это всего лишь кристалл замёрзшей воды. Но может растаять от прикосновения. Она попробовала прикоснуться к одной из звёздочек, летящих рядом, и та растеклась, оставшись молочной каплей на пальце. Те снежинки, что перемещались вместе с ней, казались неподвижными. Она ощущала скорость падения только по тому, как сдавливало от перегрузок тело. Этих холодных неподвижных звёзд вокруг было слишком много, она почувствовала, что тоже превращается в лёд, и завертела головой, пытаясь понять, в какую сторону двигаться, чтобы выбраться из ледяного плена, но вокруг были только обжигающе холодные звёзды, их становилось всё больше. Они слепили нестерпимой северной белизной, как снег на Чукотке, где она выросла. Скоро звёзды засыплют её, и она замёрзнет навсегда, останется лежать под бесконечным кипенно-белым покровом, уходящим за горизонт, на котором не останется ни следа от того, что она когда-то существовала. Никто её не найдёт. Она не хочет этого, сжимается, пытаясь согреться. Вдруг кровать рядом с ней скрипит и проседает под чьим-то тяжелым телом, и она сползает к этому горячему телу. Она прижимается лбом к плечу, а ледяными руками пытается обхватить его поперёк груди. Тело вздрагивает под её рукой, и Диана успокаивающе гладит нежную кожу чужого плоского живота, проходясь пальцами по частоколу торчащих рёбер. Она видит китовый остов, желтоватый скелет с остатками жёсткого темного мяса внутри которого бьётся живое раскалённое докрасна сердце. Если подойти слишком близко, можно обжечься. Но она так заледенела, что страха нет. Она тыкается холодными губами куда-то в подмышку, где короткие волоски щекочут ей нос, а запах что-то напоминает, но она не может вспомнить что, только видит ряды натянутых верёвок, на которых сушится разноцветное обледеневшее бельё, детские колготки — Антоша всегда ненавидел натягивать эти дурацкие тёмно-синие колготки, когда она собирала его в садик. А потом они идут по улице до остановки, ему пять, ей семнадцать, она держит его за колючую варежку, и дыхание вырывается у них изо ртов, как белый туман. Сейчас она чувствует этот туман вокруг. Но она-то не дышит. Может, он? Рука ползёт выше, по обжигающей гладкости груди, мягкости шеи с выступающим твёрдым кадыком, взбирается на шершаво-колючую гору подбородка... Он бреется? Да конечно, он уже большой... Пальцы задерживаются на вершине горы в нерешительности, а потом она падает, падает во влажную бездну приоткрытого рта, которая судорожно вдыхает её. Но упасть не получается. Чужое дыхание подхватывает восходящим потоком воздуха, как планер в небе. Влажный язык омывает ледяные пальцы тёплыми волнами слюны и выталкивает на поверхность. Губы смыкаются. Она чувствует, как тело рядом с ней сотрясается в мучительном усилии удержать что-то внутри. Ее рука совершает обратное путешествие, оставляя за собой влажный след. Грудь его содрогается, словно там, внутри, вулкан. Так же тряслась земля у нее под ногами перед тем, как выпустить из себя горячий гейзер. Она прогибается телом, прижимаясь к чужому теплу, тает потоком воды. Два течения, холодное и тёплое, готовы смешаться, соединиться в глубинах океана. Кому какое дело, что происходит там, в мутной голубоватой глубине, где киты раздвигают своими грациозными тушами сумрачное пространство. Никто не увидит. Но... нельзя. Всё это — терпкий чужой родной запах, гладкая кожа, в которой пальцы вязнут, как в смоле, тепло, жизнь — нельзя. Со стоном отрывая себя, уже успевшую срастись с ним кожей, она отворачивается и уползает на другой край кровати. Засыпает. Утром она обычно просыпается также быстро, как ночью падает в сон. Но не сегодня. Разлепляя склеенные сном глаза, она ощущается себя на краю кровати, готовой нырнуть вниз при любом неосторожном движении. Да что такое! Она ожидает увидеть рядом всё, что угодно. Так и есть, на другой половине спит Антон, скатившись на дальний край. Между ними скомканное покрывало. Арбенина, ты дура! — говорит она себе. Дура, и неважно, к чему это относится. Тихо поднимаясь, она мягким тигром крадётся в ванную. Она не хочет разбудить Антона, не знает, как будет смотреть ему в глаза. Но не успевает. Шум сзади. Сердце замирает, как смертник, почуявший полёт пули. Только не в спину. Пулю лучше ловить ртом. Разворачиваясь, она ждёт глаз, похожих на ружейные дула. Он лежит на боку и гладит её наглым взглядом, так что хочется одёрнуть задравшуюся майку. Или снять совсем. Жарко. Она позорно сбегает. Позже, на кухне, она заваривает чай, достаёт йогурт — завтрак готов. Конечно, для взрослого парня йогурт на завтрак — это смешно, но пусть потерпит. До магазина она так и не дошла, хотя собиралась. После этой ночи внутри всё вибрировало, как будто струны её души натянулись, грозя порваться. Благодаря многолетнему опыту, Диана знала, что струны нельзя натягивать слишком сильно — гриф поведёт, а то и вовсе инструмент придёт в негодность. Лучше ослабить напряжение между ними, не видеться какое-то время. Но как ему сказать, чтоб уезжал поскорее, после того, как сама же звала остаться? В кухню заходит умытый Антон, и Диана отворачивается, пряча лицо. — Извини, я замёрз ночью. Диана благодарна, что он так просто и легко разрешил проблему, из-за которой она переживала всё утро. Теперь можно промолчать — типа, не бери в голову, что такого. Ничего не было, только странный сон. Она проводит рукой по взлохмаченным волосам. — Надо подстричь. Он ластится, тыкаясь лбом в ладонь, как большой пёс. — Динька, пошли в футбол! — С ума сошёл! У меня и мяча нет! — Так купи. Ты же Арбенина, хоть на мяч-то накопила? — А пошли! Они едут за мячом. Потом, отыскав у дома свободный пятачок не больше пяти шагов длиной, гоняют мяч, пугая криками прохожих. Они сталкиваются локтями и коленями. У него преимущество во всём — стоит только вытянуть длинную ногу, и мяч словно прилипает к ней. Бегать здесь негде, а то она бы ему показала. Да и не побегаешь, путаясь в мешковатых штанах. — Дашь штаны поносить? — кричит Диана, пытаясь пробить между ног. Отвлекающий манёвр не прокатывает, Антон отбивает. — В другой раз, — кричит он, — У меня запасных нет! Точно, он же приехал с одним рюкзаком, в котором большую часть занимают наушники. Диана разворачивается спиной к солнцу, чтобы у него не оставалось шансов победить. Антон замирает, ослеплённый, пока она бьет по мячу. Есть! Гол! — орёт она так, что с соседнего тополя срывается ворона. От радости она бросается Антону на шею, и только потом соображает, что тот стоит напряженный, не делая попытки обнять её или вообще как-то разрядить обстановку. Время замедляется, когда она задирает голову и видит отражение неба в его глазах, устремлённых куда-то поверх ее головы. Становится так душно, что единственный выход — бежать, если бы только ноги, недавно такие крепкие, не превратились в желе. Испытывая отвращение от самой себя, Диана отходит в сторону, достаёт телефон и делает вид, что ей кто-то звонит. — Тошка, мне надо уехать, срочно. Ещё одной ночи рядом она не переживет. В его глазах замешательство, а потом — понимание. — Обратный билет на завтра. Поживу у друга, — цедит он сквозь зубы. — Оставайся здесь. Завтра я попрошу Лорку заехать — отдашь ей ключи. — Нет. За всё время, что они возвращаются в квартиру, и он собирает какие-то мелочи в рюкзак, она не говорит ни слова. «Пока» и звук захлопнувшейся двери. Как выстрел. Зажимая руками плечи вместе с грозящими вырваться рыданиями, она знает — так будет лучше. Потребность сбежать никуда не исчезла. Прочь из этой душной Москвы, где льды её сердца плавятся жидкой ртутью. Она берёт билет и сбегает налегке. Питер лечит. Там, над чёрной стоячей водой, среди серых гранитных стен, во дворах-колодцах, где никогда не бывает солнца, на ступенях Казанского собора она снова станет собой. * * * Так всё и было в тот раз. Той болезни, что поселилась в её сердце и грызёт его каждый день, она не даёт названия. Если дать чему-то имя, оно станет реальным. Пусть лучше остаётся: жаром в груди, каплями в глазах, строчками в песнях. Она ложится головой на подушку и закрывает глаза. * * * У нас есть время. Никто не знает, сколько нам отмеряно. Сегодня мы вместе. Мои двенадцатилетние руки помнят хрупкость младенческого тела. Моим семнадцатилетним пальцам пусто без твоей детской ладошки — так близки мы не будем уже никогда. Мою тридцатилетнюю кожу всё ещё покалывает от воспоминаний о коротких волосках на выбритом затылке. Засыпай в моих руках. Засыпай, мой любимый...