***
Погода как назло смурнеет, затягивая небо тучами, но Сехун уперто трусит вперёд. На крутом склоне Горы не нашлось ничего стоящего, разве что куст вкусных волчьих ягод, да дорожка спешащих куда-то муравьёв, проследив за которыми больше часа, волк, к сожалению, так и не нашел большой муравейник. Добежав до самого крутого склона, пришлось остановиться, откладывая путешествие до лучших и более подходящих деньков. Сехун направился к реке. Он весело расчерчивает лапами мокрый песок на самом краю берега, приветственно потявкивая горделивым цаплям. Те мигом шугаются, вспархивая в воздух, и волк весело скалится в ответ. Сегодня кроме пугливых цапель никого крупного не было видно и Сехун немного расстраивается. Небо темнеет от серых туч и оборотню приходится признать, что сегодня прогулка не удалась и поваляться на зеленой ещё траве до самого заката не получится. Он расстроенно вздыхает, но не спешит в селенье. Зачем? Окруживший дома со всех сторон лес с самого детства манит его со всей своей могущественной силой. Сехун толком не помнит, когда он впервые надолго отлучился от родных, изучая высоту деревьев и количество ядовитых грибов. Наверняка, тогда за него сильно волновались. Скорее всего поставили в угол, хорошенько отругав. Но, что помнит он точно, так это то, что с каждым днём редкие вначале прогулки тянулись все дальше и дальше в чащу, а возвращение в конце концов стало привычным под взглядом тысяч звёзд. Теперь он точно мог бы сказать, что практически все жители леса знали, а зачастую, каждый по своему приветствовал его. Он мог с точностью перечислить все названия ягод и грибов, количество наиболее ценных деревьев и даже расположение большинства муравейников. Сехун не мыслил жизни без леса, и тот отвечал ему искренней привязанностью. Домой пришлось вернуться на первый же зов голодного желудка задолго до ужина, немало удивив этим своих родителей. На что Сехун, еще раз использовав проверенный годами способ, просто обезоруживающе улыбнулся белыми клыками и, вымолив остатки обеда, поспешил в комнату, дожидаясь зажаривающегося цыпленка в духовке. Обычно ужин получался не так волшебно, как в магической электронной печке Кенсу по его совершенно непонятным рецептам, которые, как он сам говорил, пришлось зарабатывать потом и кровью в городе, расположенном в километрах отсюда. Узнать все об обучении у прославленного мастера очень даже любопытно, да вот только Кенсу терпеть не может что-то увлеченно рассказывать о своей судьбе, а Сехуну совершенно не интересен этот самый город. Просачиваясь в комнату, Сехун в очередной убеждается, что Чен весьма и весьма вредный брат. Он скептически оглядывает непонятную конструкцию, включающую в себя большое количество до боли знакомых вещей, и со скорбью мысленно подсчитывает убытки. «Это что такое? И почему оно ещё не сломалось?» Сехун во избежание всяких конфузов аккуратно обходит строение и плюхается четырьмя лапами на кровать, пачкая покрывало. — Ничего ты не понимаешь! — воодушевленно пыхтит над чертежами Чондэ, что-то увлеченно поправляя в них. На столе располагается привычный кавардак и Сехун совершенно не удивлен. — Это должно взлететь! «Да? А по-моему этот недосамолёт плюхнется на землю, как только ты его пустишь в небо.» Чен грозно зыркает в его сторону, и бросает первую попавшуюся под руку книгу прямо в бок, и, издав победный клич, снова возвращается к бумагам. Сехун бурчит что-то невнятное о заботе и доброте старших братьев и пытается подцепить лапами упавшую на пол подушку. Получается у него так себе, если честно. В итоге он бросает это неблагодарное дело и лениво рассматривает испещренный последствиями экспериментов потолок, лениво размышляя, где устроиться на ночь: прямо здесь без подушки или возле камина на подстилке. Он почти засыпает под быстрое скрежетание ручки, когда что-то с шумом грохается вниз, рассыпаясь на запчасти, а Чен, словно раненый лебедь, вопит и хватается за сердце. Он одновременно ругается сквозь зубы, собирая запчасти, и расстроенно вздыхает. А еще пару раз пинает ни в чем не повинный стол и сердито ходит из стороны в сторону, чуть было не наступив на самую острую деталь. Сехун прячет злорадную ухмылку в ткани одеяла и прощает потерю сверхважных карандашей и маленьких липучек. Правда, только их. Собрав все составляющие, Чен напоследок душераздирающе вздыхает и тут же начинает новый чертеж в плохом настроении. Пока это не касается его, Сехун даже рад этой тишине и редким возгласам «я так и знал» и «чего ты не двигаешься, тварь». — Ты в этот раз рано. — после некоторого времени разминает затекшие плечи Чондэ, снимая надоевшие очки. — Обычно ты перед Сезоном Дождей забираешься в дом около полуночи. «Погода хмурится: того и гляди ливанет» — Однако, раньше тебя это не останавливало. «Раньше на меня не сваливался оползень» Чен тут же веселеет, вспоминая мокрого и грязного донельзя брата, припёршегося домой с такой негодующей на дождь мордой, что хен, помогая отмыться, вдоволь нашутился над его внешнем видом. — И почему тебе так не нравится человеческий облик? Перекидываешься ты до невозможности редко для оборотня, я совершенно не понимаю эту неприязнь. Брат аккуратно собирает бумаги в стопку и озадаченно поглядывает на вмиг притихшего волка, не спешащего с ответом. Сехун напряженно поджимает хвост, инстинктивно стараясь уйти от уже давно известного: каким бы прекрасным и ответственным оборотнем не был хён, какие бы шаласти младшего не прикрывались им, Чен все равно любит Лес не так, как любит его сам Сехун. Чондэ, как и все жители селения, распевал веселые песни в дни Лунного Равноденствия, рыскал вместе с остальными в поисках трофея в яркие ночи Полнолуния… Но он не считал хвойные лапы сосен, прячущееся в деревьях небо и плеск вечно ледяной воды вторым домом. Просто Сехун был другим, и он вряд ли хотел что-то менять. «Человеческое тело очень хрупкое, оно не приспособлено к жизни в диких условиях. Люди призваны создавать, а не оберегать непонятное им» — Но… Чен теряется: не совсем понимает. Он смотрит пристально в глаза и видит шелест ярко зелёной травы, крепкую плотину трудолюбивых бобров, вечно работающих над своим домом, слышит легкий разговор тонких травинок и взмах изящных перьев, рассекающих воздух, чувствует удар коричневой шишки о шёлковый хвойный покров и оглушительное приземление капли росы, отражающей в себе целый мир. В совершенно обычных глазах отражается всё это и тысячи других переливающихся друг в друга ощущений. Они разливаются в радужке и утопают в зрачке, вспыхивая едва заметно золотистым светом. Чен неосознанно моргает черными ресницами. Всё непонятное волшебство без следа пропадает. «Лес не очень доверяет людям» Чен ещё раз моргает и хмурится: — Но ты не можешь всю свою жизнь провести в облике волка. Сехун скалится и спрыгивает с кровати.***
Он просыпается от непривычных по утрам звуков: шкварчанию накалённого на сковороде масла и звяканью тарелок — видимо, мама готовит завтрак на всю семью. Волчье ухо дергается в сторону шума и Сехун поневоле потягивается, медленно просыпаясь. Он еще какое-то время просто лежит на мягком одеяле, наслаждаясь домашним спокойствием и уютом, так часто обмениваемым им на утренний обход Леса, но потом всё же поднимается на крепкие волчьи лапы. На часах около десяти и Сехун окончательно принимает тот факт, что совершенно по-глупому проспал. Деревянные полы еще не прогрелись под солнечными лучами, и голыми ногами ступать на них, наверное, смерти подобно. Но волчьи лапы — это мех и чуть-чуть прячущиеся при желании когти, а значит скользить по начищенной глади коридора это не по-детски, а очень даже по-взрослому. Сехун, чуть было не врезавшись на особо крутом повороте в дверь, быстро оглянулся и, не заметив никого, тут же в хорошем расположении духа осторожно зашёл на кухню. Он тихо сел возле двери, оценивая ситуацию. Из крана веселым потоком лилась чистая вода, падая на грязные тарелки. Мать, поправляя жёлтый в синий горох передник, весело хлопотала возле плиты, и, кажется, совершенно его не замечала. Чем волк и собирался воспользоваться, прошмыгнув мимо неё к столу, чтобы схватить что-нибудь съедобное, а потом по-тихому, не привлекая излишнего внимания уйти из дома. Его ждали неизведанные тропки и скалистые склоны Горы. Коварный план практически удался — он даже смог аккуратно прокрасться к еде, как вдруг на кухню вплыл, почесывая на ходу поясницу, сонный Чен. — Всем здрасте. — брякнул он, широко зевая. Ножки деревянного стула со скрипом проехались по полу, брат неуклюже плюхнулся на сиденье, сладко потягиваясь. Шумный кран выключился, а мама тут же обернулась, заметив всех. — Доброе утро, уж не думала, что вы завтракать придете. Садитесь, сейчас каша подоспеет. — она снова отвернулась, чем-то звякнув. Если бы Сехун мог досадно махнуть рукой, он бы так и сделал. Чен же, тряхнув потрёпанной головой, слезящимися от недосыпа глазами отмерил две ложки сахара, громко булькнувшихся в чай. Тарелка с горячими оладушками опустилась на белую скатерть и мать выжидающе посмотрела на сына. Сехун замялся, нервно махнув хвостом. Превращение в человека не было смертельным, но при этом крайне нежелательным — оно лишь оттягивало срок. Но мама, такая до невозможности родная, взглядом спрашивала у него лишь один незначительный для всех вопрос, и в её взгляде было что-то тревожное и тоскливое, ясно выделяющееся среди моря доброты и заботы. Она волновалась за своего младшенького волчонка, как-то слишком быстро повзрослевшего, гораздо больше, чем за всех остальных детей. Сиэль — очень капризная с детства, нашла своё призвание в творчестве, и, среди толпы друзей, встретив своего любимого оборотня, уехала в город, откуда и присылала открытки по праздникам. Чен, сохранив в себе доставшуюся от сестры вредность, оказался гораздо более увлечённой натурой, вечно проверяющей свои гипотезы или подбивающей на их исполнение всех остальных. Ну, а Сехун… Он был совершенно другим, непохожим не только на своих родственников, но и на любого в стае. Люди призваны создавать нужные им блага, а не оберегать что-то непонятое ими. И это познание вело его за собой, вело куда-то в сторону, отделяя от дома. Это не могло не вызвать недоверия. — Сехун, — тревожно начала мать. Внутри что-то сжалось, молодой оборотень бессильно опустил голову. — ты встретишь с нами гостей? И было в её голосе столько надежды, столько совершенно обычной и искренней надежды, что Сехун, сглотнув горячий комок, тихо и обреченно кивнул, на миг забывая все Законы Леса ради кратковременного спокойствия семьи. Он побудет человеком несколько дней. Ведь это не так страшно, верно?***
Сехун ощущает себя до ужаса странно. Он чувствует под ногами пол, и это совершенно немыслимо в волчьем теле. Так же немыслимо, как длинные белые руки с пятью пальцами и волосы. Рассыпающиеся по лбу, отросшие волосы взамен серой шерсти. Все вокруг абсолютно другое, непривычное в своей ограниченности: не слышно шуршания пожелтевшей листвы и упавшей где-то неподалеку ветки, не видно неожиданно взлетевшей из леса птицы и юркнувшего в норку хорька, но самое главное — запахи. Их заметно меньше, и это словно холодный ливень, обрушившийся ледяной стеной на голову. Сейчас нет бьющего в нос запаха домашнего двора, матери, что пахнет так необъяснимо уютно, Кенсу с его вечным запахом незаметной заботы на руках… Человеческое тело не распознает тысячи таких любимых запахов, что у Сехуна по коже пробегают мурашки. Он расстёгивает непослушными пальцами рубашку и аккуратно, чтобы не порезать острыми костями сосновую лохань, опускается в горячую воду. И тут же ежится с непривычки. Вода для волков не очень приятна: шерсть тут же намокает, становясь тяжелой. Плавание волки уважают, но не очень любят. Сехун упрямо стискивает зубы, заставляя себя уже наконец привыкнуть и, вдохнув воздуха, опускается в воду по самую макушку. Капли стекают ручьями с темных волос, опережая друг друга, ладонь холодит зеленоватый шампунь. Сехун принюхивается и улыбается, почуяв знакомый аромат крапивы. Пена с головы шаловливо лезет в нос и громких пчих разлетается по горячим стенам бани. Разбавленный кипяток обжигает ставшую красноватой кожу, но услужливо смывает грязную пену с тела. Пар устремляется вверх и молодой оборотень облокачивается на теплую стенку лохани, убаюканный тишиной и покоем. Сехун решает побыть в этом теле несколько дней — это не критично сместит установленную дату, а значит можно успокоить семью, хотя бы дав надежду на каплю нормальности. Нужно хотя бы попытаться это сделать. Глаза неумолимо слипаются и тело, разморённое и уставшее после оборота засыпает, потихоньку выключая мозг. Сехун не знает, сколько он провалялся, но просыпается он от того, что уже холодная вода омывает тело. Оборотень широко зевает, потирая неведомо откуда взявшимся жестом глаза, и, дрожа от холода, напяливает на себя, кажется, до ужаса неудобные штаны и хлопчатую праздничную рубашку. Он, все также зевая, подходит к большому зеркалу, чтобы привести в порядок наверняка уже высохшие локоны и сонным еще взглядом тянется к расческе. А в следующий момент в панике вскрикивает, хватаясь за волосы, ярко окрашенные в совершенно невообразимую гамму цветов. — ЧЕН! Всё оставшееся время до приезда гостей, оказавшимися родственниками лучшего друга отца, Сехун злобно пыхтит на каждое приближение Чондэ. Вот только брат за спиной хихикает, а в присутствии родителей спокойно переносит вещи в свободную комнату и воспроизводит вид личности, которая совершенно, абсолютно и безоговорочно не при чем. Сехун придумывает план жесточайшей мести и со всей серьезностью ситуации осознает, что по сравнению с Чондэ, лисы, с которыми так любит сравнивать его Кенсу, очень даже милые существа. Гости приезжают ближе к ужину, когда Сехун уже теряет всякое терпение и в конце концов просто греется на солнце, жмуря довольно глаза. Он проводит рукой по волосам и в очередной раз горестно вздыхает: непонятно откуда взялась эта крепко въевшаяся радужная краска и даже спустя несколько часов отчаянных попыток также непонятно, как её вывести. Он так сильно задумывается, устремляя взгляд к заходящему солнцу, что пропускает тот момент, когда Чен подбирается к самому уху и громко гаркает: — Они приехали. Белая просторная рубашка с вышитым красным маком на вороте обхватывает плечи, будто желая поглотить. У Сехуна мурашки бегают по коже и он морщится от новизны ощущений — поскорее бы в Лес. Отзеркаливая действия своего брата, он по традиции склоняется в уважительном поклоне, приветствуя гостей. Их двое. Тот, что помладше, кажется сверстником Чена. У него задорные искорки в глазах и волосы, совершенно точно подходящие под вторую ипостась — светло рыжие. — Да благословит Лес ваш дом. — кланяется в ответ он, протягивая подарки. — Бекхён, ты так вырос с последней нашей встречи. — улыбается отец. — Конечно, — смеясь, улыбается в ответ гость. — Это было двадцать лет назад. Они ещё о чем-то говорят, вспоминая те времена, когда семьи были очень дружны и проживали напротив друг друга. Потом все дружно идут в столовую, где их ждёт праздничный ужин, и Сехун краем уха слышит рассказ матери про детство Чена. Но ему, если честно, совсем не до этого. Его внимание привлекает человек, пришедший вместе с Бекхёном. Для того, чтобы понять, что он не оборотень Сехуну не нужно даже принюхиваться: нос не чувствует внутреннего Зверя. Вместо него — высокая непреодолимая стена отчуждения и острые шипы. Именно эти острые шипы в чужом ледяном взгляде Сехун замечает первыми. А уже потом морщинки на переносице, сжатые в линию губы и два коротких шрама на шее, скрытых копной белых волос. Волосы не просто белые, приглядевшись, замечает Сехун, среди действительно окрашенных прядок, проглядывается так много поседевших локонов, что внутри что-то холодеет. — Это Минсок. — заметив взгляд брата, тихо говорит Чен на ухо. — Когда мы с Бекхёном только-только научились ходить, он уже оканчивал школу. Я его практически не помню, но, говорят, он тогда был совсем другим. — А он… — Старший брат. — кидает Чондэ и спешит помочь матери накрыть на стол. «Сводный брат» — добавляет про себя Сехун, чувствуя на своих лопатках дрожь от безэмоционального взгляда Минсока. Он не может понять, что чувствует больше: интерес или тревогу.***
Весь оставшийся вечер Сехун ловит себя на том, что поневоле постоянно косится на старшего гостя. Он слишком привлекает его своей молчаливой отчужденностью. Минсок спокойно сидит в кресле гостиной, отстранённо разглядывая языки пламени в камине. Огненные блики чуть-чуть подсвечивают его густые белые волосы, из-за чего они кажутся вдвойне волшебными. Внимание всё также привлекают два застаревших шрама, тянущихся ровными бордовыми нитями откуда-то сзади до уровня мочки уха. Сехун почему-то уверен, что их оставил не зверь, не глупая случайность, а существо, которое гораздо страшнее — человеческая жестокость. Минсок думал о чём-то своём, не обращая внимание на чужой взгляд. Возможно, он уже привык к тому, что на него смотрят. Казалось, гость вообще не замечал то, что творится вокруг. Для него это было неинтересным. Для него всё вокруг было неинтересным. Бекхён с удовольствием рассказывает наверняка весёлую историю, размахивая в порыве эмоций руками, отец уточняет что-то в его рассказе, подкидывая дров в камин, мама разливает чай по фарфоровым чашкам и улыбается. Сехун на мгновение расслабляется, отвлекаясь от разглядывания гостя, но потом вспоминает о неожиданно притихшем брате. Чен на удивление молчит весь вечер и почему-то старается держаться в стороне от гостей. Особенно от одного из них. Бекхён по-прежнему ослепительно улыбается, периодически бросая любопытный взгляд на сверстника. — Как думаешь, — пододвинувшись ближе, интересуется Чондэ, когда никто не видит. — ему нравится земляника? Сехун озадаченно хмурится, совсем запутавшись, и Чен тут же смущается. — Неважно. Забудь. Сехун фыркает и лениво откидывается на спинку кресла, с тоской наблюдая за тем, как чарующе шелестят деревья за окном. Лес тихо звал его. Напоминал о том, что время утекает сквозь пальцы. Уже давно стоило вернуться в заботливые объятия могучих сосен, да вот только мама по-прежнему смотрела внимательно, просила взглядом никуда не уходить. Остаться здесь, в кругу друзей и родственников, пить чай из фарфоровых кружек, болтать ни о чём и просто ощущать себя человеком, не зверем, а просто двуногим существом с пятью пальцами и ограниченностью в запахах и времени. Проблема в том, что Сехун уже давно, слишком давно, не хотел жить так. Он снова бросает взгляд на отрешенного, будто чуждого всем вокруг Минсока, и плавно, стараясь не нарушить уютную атмосферу семейных посиделок, выскальзывает из гостиной. Он бежит босиком по мокрой траве, на которую уже спустился ночной холодок, и радостно улыбается распахнувшему хвойные объятия Лесу. Яркий месяц, играясь, весело выглядывает из-за туч, и стайки мелких звёздочек тут же окружают его, нашёптывая что-то на ухо. Оборот как всегда проходит легко. Родные волчьи лапы касаются просыревшей земли, а в нос ударяют тысячи таких разных, но до невозможности любимых запахов густой темной чащи. Терновый венок человеческой ограниченности слетает, возвращая такое привычное, знакомое с малых лет ощущение неразрывной связи с каждой травинкой вокруг. Сехун вбирает в легкие аромат сосновой смолы и счастливо бежит между стволов многовековых деревьев под переливающимся светом убывающей луны. Лес улыбается и треплет заботливо серый загривок.***
Домой он возвращается как обычно — в глухую ночь. Утренний обход через несколько часов, и можно ненадолго поваляться на привычно теплой, потрепанной годами подстилке. Волк, предусмотрительно вытрав грязные лапы на пороге, довольной походкой потрусил к гостиной и замер в дверях. Минсок спал тихо. Он замер в практически том же положении, в котором сидел весь вечер. Разве что чуть-чуть повернулся на бок, да уткнулся головой в собственную согнутую в локте руку. Сехун почему-то думал, что люди, погруженные в сон, всегда расслаблены. Но человек перед ним был невероятно напряжен: черты лица стали острыми, даже какими-то загнанными, озлобленными. Может и не спал он вовсе? Морщинка на лбу стала более явной, а тонкие пальцы с удивительной силой сжали обивку кресла. Минсок спал не просто тревожно, он спал каким-то тягучим кошмаром, который выматывал его по-видимому не один день. Возможно, это длилось годами. Возможно, поседевшие волосы были связаны с этими кошмарами теснее, чем казалось. Волчьи лапы бесшумно касались холодного пола, осторожно приближаясь к креслу. Сехун старался откинуть все сомнения, лезшие в голову, и ступать по деревянному настилу как можно тише, боясь потревожить и без того вымученного сном человека. Минсок по-прежнему замер поломанной куклой на вдруг показавшимся невероятно большим кресле. Он беспокойно дышал через беспомощно приоткрытый рот и тихо шелестел высохшими губами неразборчивые фразы. Даже если бы Сехун прислушался, он бы вряд ли смог различить хоть слово. Но он не хотел этого делать. Он просто хотел помочь, хотя бы чуть-чуть успокоить. Серый нос, гораздо светлее, чем остальное тело, робко ткнулся в середину раскрытой в безмолвном крике ладони. И Минсок тут же словно заледенел, нахмурившись сильнее. Волк резко перестал дышать, на мгновение пожалев о содеянном — кажется, он ещё больше напугал. Но человек понемногу расслаблялся: морщинка на лбу хоть и не разгладилась полностью, но стала чуть менее заметной, а дыхание с каждым вдохом становилось всё спокойнее. Достаточно большой для своего возраста волк аккуратно сел у ног такого хрупкого сейчас человека. Его ступни были ледяными — ночная прохлада холодила пол и одеяло, которое Минсок смял в своих руках, не доставало до низа. Сехун ещё раз посмотрел на гостя и, уверившись, что он спокойно спит, опустился на пол в его ногах, согревая звериной шерстью. За окном светлело и темные силуэты сосен мерно покачивались, будто напевая колыбельную. Спокойное дыхание человека неуловимо гармонично вплелось в эту песню природы, вызывая в груди волка какое-то незнакомое, но невероятно приятное тепло. Сон медленно, но верно захватывал его, расстилая красочные картины в голове. Ему как всегда снился Лес с его высокими вершинами раскидистых деревьев, крутой горой в самой глубине чащи и быстроводной могучей рекой. Каждая хвоинка шептала что-то неразборчивое о древних народах, далёких островах и холодных ветрах. Каждая травинка кипела своей, особой жизнью, наполненной неведомой силой. Магия тихим, ласковым светом улыбалась Сехуну, манила его вот уже много лет. Он улыбается ей в ответ, утопая в хвойных объятиях, и зачарованно слушает щебет неугомонных птиц, зажмуриваясь от удовольствия. Даже во сне Лес кажется самым близким существом. Спал Сехун, убаюканный человеческим дыханием, на удивление крепко, проснувшись лишь от того, что почувствовал робкое касание к своим ушам. Теплые пальцы медленно перебирали мягкую шерсть, легким движением почесывая загривок. — Было бы забавно, будь ты такой же раскраски, как и волосы. — разрезал уютную тишину мягкий, но уверенный голос с еле заметной хрипотцой. Сехун вздрогнул, мигом теряя остатки сна, и медленно повернул голову, всматриваясь в фигуру человека, склонившимся над ним. Минсок выглядел уставшим. Его белые волосы были растрепаны и приподнимались на макушке, пару прядей залезли на глаза и правая рука, отвлекшись от перебирания волчьей шерсти, тут же откинула их в сторону. И только сейчас Сехун заметил, что на сильной, жилистой руке, которую при этом можно было назвать удивительно изящной, на обратной стороне выглядывала из рукава рубахи тонкая линия татуировки, опутывающая, по-видимому, запястье и следом поднимавшаяся вверх по руке. Минсок, поймав его взгляд, то ли смутился, то ли испугался чего-то — нельзя было с точностью определить по его волевому, но почему-то болезненному лицу. Он тут же отпрянул, снова облокотившись на кресло, и неловко поправил съехавшее одеяло вверх. Сехун с сожалением отметил, что вместе с мягкими прикосновениями, бесследно исчезла и добродушная обстановка. — Госпожа О заботливо поделилась твоим одеялом. — неловко начал Минсок. Было заметно, что начинать разговор первым было для него непривычно, но и молчать, ухудшая обстановку он не захотел. Из них двоих разговаривать мог только один. «Можешь оставить его себе. Я всё равно редко бываю ночью дома.» — начал было Сехун, но тут же отдернул себя. Минсок был обычным человеком и услышать его точно не мог. Желая хоть как-то разгладить смущающее молчание, повисшее между ними, волк аккуратно опустил голову на согнутые чужие колени и ободряюще, как ему хотелось верить, посмотрел на собеседника. Сам Сехун плохо ладил с окружающими, заводить знакомства у него редко получалось. Слишком разными были взгляды и иногда казалось, что привычный мирок внутри не подпустит никого кроме самых близких. У него по-прежнему было ничтожно мало друзей. Но Минсоку, судя по всему, было ещё тяжелее, что-то мрачное повисло громадным камнем на его душе. «Если тебе неудобно — не обязательно со мной разговаривать из вежливости. Мы можем просто вот так посидеть, если хочешь, ещё немного.» — пытался донести волк, уткнувшись чутким носом так же, как и ночью в центр человеческой ладони. Этот жест становился каким-то незыблемым обещанием защиты и спокойствия. Простое прикосновение неведомым образом превращалось в бессловесную клятву уберечь от кошмаров, как во сне, так и наяву. «Твои пальцы так приятно касаются моей шерсти, что мне хочется провести в таком положении хоть весь день» — со смущением заметил Сехун, тут же обрадовавшись, что люди не слышат мысли оборотней. Минсок чуть прищурился, то ли вспомнив, то ли подумав о чем-то. И этот прищур так волшебно украсил его будто бы нарисованные тонкой кистью глаза, что у Сехуна что-то внутри ёкнуло и он понял — Минсок, возможно впервые после долгого промежутка времени, искренне и робко улыбнулся одними глазами. — Никогда не думал, что в зверином взгляде может отображаться столько противоречивых эмоций. — с дрогнувшими в несмелой улыбке губами, заметил человек. Сехун тут же отвел взгляд, всматриваясь в стенку напротив. Почему-то именно такой, немного неуверенный, но до невозможности теплый Минсок нравился ему гораздо больше, чем придавленный темными мыслями гость, отрешенно всматривающийся в языки пламени вчера вечером. Маятник на часах мерно покачивался в воздухе, двигая ленивые стрелки. На циферблате время уже давно перевалило за шесть утра и нужно было поспешить в чащу, чтобы успеть поприветствовать проснувшихся лесных жителей. Но Минсок снова запустил ладони в серую шерсть и волк ничего не смог с собой поделать. Они так и просидели вместе до самого завтрака.***
Если родители и удивились, что Сехун завтракал вместе со всеми, то виду не подали. Чен, кажется, вообще его не заметил, полностью увлекшись скрытными разглядываниями Бекхена, сидевшего вместе с братом напротив них. Делал оборотень это весьма профессионально, и не будь он тем, кого Сехун знал с малых лет, возможно, этот интерес так и остался бы незамеченным. — Бекхен, надолго ли вы к нам? — накладывая побольше салата, спросила мама. — На самом деле, — отпив чуть-чуть вишневого сока, ответил оборотень. — мы с братом хотели бы попросить вожака стаи приютить нас. — Неужели вы хотите остаться здесь? — оживился вдруг Чен. — Да. — неожиданно согласился привычно молчавший Минсок. — Мы уже обсудили это с нашей стаей. Сехун заметил, что в присутствии посторонних лиц, тот становился скованным, будто бы боялся что-то сделать не так. И это гораздо сильнее выделялось в присутствии жизнерадостного Бекхена, который всеми силами старался оттянуть ненужное внимание, обращенное на брата. Вот и сейчас оборотень тут же приковал взгляды к себе, пересказывая разговор со старейшинами, дальнейшими планами на жизнь, которые заключались в желании сменить обстановку. Сехун не вслушивался, если честно: его мысли скакали от Леса, сменившего летнюю листву на осенние одеяния до белой пряди, залезшей на обветренную щеку Минсока. Иногда Сехун себя совершенно не понимал. Он помогает матери убрать со стола и краем глаза замечает, как Чен, подкравшись к Бекхену, что-то говорит ему, обаятельно улыбаясь. Тот тут же оглядывается на брата и, дождавшись незаметного кивка, быстро исчезает с Чондэ в дверях. Минсок недолго смотрит им вслед, а потом поворачивается к господину О с просьбой вместе с ним пойти к вожаку стаи для получения официального разрешения обосноваться в здешних местах. Отец, конечно же, тут же соглашается и они вместе выходят из столовой. Только сейчас Сехун замечает, что Минсок оказывается самым низким из них всех. Но почему-то на фоне пусть немолодого, но до сих пор матёрого оборотня-волка, тот выглядел наделенным удивительной для, казалось бы, простого человека силой. Эта сила переливается в его жилах, выплескиваясь в плавные, но четкие движения, в выпрямлённую, словно струна спину и волевые скулы, делающее его лицо той самой ледяной маской, что так не нравилась Сехуну. Такой Минсок кажется опасным, но даже внутренний волк молчит, полностью уверенный — ему не причинят зла. Что уж говорить о самом оборотне. — Сехун, — зовет мама, расставляя тарелки. — Я хочу с тобой серьёзно поговорить. Сехун немного напрягается, надеясь, что разговор не пойдёт на тему его постоянных прогулок в Лес, нежелание заводить новых друзей и вообще-сын-почему-ты-не-хочешь-быть-как-все. Но разговор идёт по неожиданному руслу. — Ты же знаешь, что наши семьи дружат вот уже много лет. Твой отец постоянно рассказывает о том, как они дурачились в детстве с главой семьи Ким. Что уж говорить — наши дома долгое время стояли друг напротив друга. Чен и Бек одногодки — они ползунки делили на двоих. Помню, как Минсок с удовольствием нянчился с ними, хоть и был достаточно взрослым. — тепло улыбнулась она, вспоминая прошлое. — Но потом наши семьи разъехались. Они — на север, мы — сюда. Конечно, наши семьи старались поддерживать связь: отправляли друг другу письма, обещали приезжать, но как-то не получалось всё…- мама ненадолго замолчала, собираясь с мыслями. — А потом… А потом началась война с нарийцами — людьми северных земель. И через год после её начала… — Мам, не надо. — обнял её Сехун. Мать казалась такой хрупкой в его руках. Он совсем забыл, что с каждым годом, какой бы бойкой она не была, силы покидали её. — Мне Чен говорил — я знаю. — Мы с твоим отцом меньше всего ожидали получить письмо с известием, что наши друзья были убиты нарийцами. Единственное, что успокаивало — их дети были живы. И вот сейчас, когда они потеряли самых близких, Бекхен и Минсок приезжают к нам. Сехун расцепил объятия, чтобы подать матери стакан воды — она слишком сильно переволновалась, выплёскивая накопившееся. Чен рассказывал ему, да и сам оборотень помнил тот день, пять лет назад, когда пришло это печальное известие. Новость больно ударила по отцу, заставив его пережить один из самых тяжелых дней. Он будто бы постарел на несколько лет, и тогда Сехуну пришлось облазить весь восточный склон Горы в поиске нужных успокаивающих трав. Отвары и помощь родных здорово помогли. Но Сехун был уверен, что не просто так часами напролёт молил Лес о помощи. И Лес никогда не отказывал ему. Мама вскоре успокоилась и, собравшись с мыслями, продолжила: — Ты же видишь, что они тяжело пережили смерть родителей. Особенно Минсок. Да, особенно он. Мама неожиданно встала и пошла в гостиную. Сехун с непониманием отправился за ней. Она подошла к большому шкафу и, проскользив взглядом по полкам, остановилась на одной из книг. — Он ведь раньше был совершенно другим: веселым, не по годам рассудительным, но всё равно невероятно живым. А сейчас, ты наверное заметил, он закрылся в своём мирке и не подпускает никого кроме своего брата. Мама аккуратно раскрыла книгу, которая на самом деле оказалась альбомом с множеством старинных фотографий. Одна из них особенно привлекала внимание: на ней стоял, облокотившись на стену деревянного дома, ещё совсем юный, примерно его возраста Минсок. Он держал в руках венок то ли ромашек, то ли ещё каких-то цветов, и улыбался. Минсок улыбался всем собой: душой и телом. И эта его заразительная, пронзающая жизнью улыбка превращала его в какое-то волшебное существо. Она разлеталась по всей его фигуре, которая в свободных хлопковых штанах и яркой летней рубашке казалась совсем легкой, будто бы парящей. Его насыщенно рыжие волосы, немного темнеющие у корней, разметались от порыва теплого летнего ветра по счастливому лицу. И Сехуну неожиданно захотелось быть этим самым ветром. Ещё раз посмотрев на запечатленного в совершенно обычный момент своей прошлой жизни Минсока, Сехун с ужасом понял — он даже боится представить, что должен был пережить человек, чтобы мог так измениться. И почему-то ему казалось, что смерть родителей была отнюдь не единственной причиной. Он с сожалением оторвался от фотографии и посмотрел на свою маму, которая с грустной улыбкой, перелистывала страницы альбома. Она в последний раз пристально оглядела лица своих друзей, словно стараясь воскресить в памяти воспоминания и медленно выдохнула, снова поставив альбом на полку. — Сейчас Минсоку нужна поддержка: он на новом месте и его брат не может вечно быть подле него. Побудь с ним, отвлеки его от болезненных мыслей. — Конечно, мам. — поспешно согласился Сехун, стараясь скрыть свою радость. Говорить кому-то о своём немного эгоистичном желании проводить как можно больше времени с Минсоком казалось преступлением. Весь день Сехун проводит за тем, чтобы помочь матери по хозяйству. Он успевает оббежать практически всю стаю с её поручениями и под конец дня совсем выдыхается, приползая к пекарне Кенсу, когда уже не такое яркое солнце спускается всё ниже к горизонту. Он поправляет растрепавшийся ворот рубашки и натягивает куртишку, защищающую от осенних ветров, которые с каждым днём становятся всё холоднее. Его встречает привычный запах выпечки, витающий по всему деревянному дому, первый этаж которого вот уже несколько лет служит для стаи лучшей пекарней. Дио как всегда что-то напевая по нос, хлопочет над тестом. Его руки порхают по столу и мука, словно тополиный пух, разлетается в стороны. Сехун фыркает и предусмотрительно стучится в уже приоткрытую дверь — входить без стука себе дороже. — Чанёль, если это ты, то будь любезен — закрой дверь с обратной стороны. — Эм. Кенсу хмуро разворачивается, но, заметив Сехуна, тут же расслабляется. — Садись за стол. Сейчас чай поставлю. Он ловко бросает тесто в чугунок и накрывает марлей, устраивая в теплом месте. Затем наполняет водой весёлый желтый чайник с красными уточками, подаренный кое-кем лопоухим, который, сюдя по всему, опять попал в немилость. Сехун даже боится подумать, что он натворил на этот раз. — Непривычно видеть тебя в образе человека. — признаётся Кенсу между делом. — Ты в последний раз приходил ко мне не зверем буквально вечность назад. Не понимаю твою жгучую любовь к серой шерсти. Сехун привычно пожимает плечами, уходя от ответа. Ему не хочется снова оправдываться, как он делает каждый раз перед родителями. Не хочется придумывать отговорки только ради того, чтобы окружающие не допытывали. Он просто хочет жить по-другому, не так, как все вокруг — неужели так сложно понять? Но Кенсу, слава Луне, и не настаивает на ответе. Он разливает кипяток по чашкам, которые уж слишком хорошо сочетаются с дизайном чайника, и пододвигает ближе тарелку с пряниками. Сехун делает вид, что не сверлил сладости умоляющим взглядом всё это время. — Хоть я и живу здесь вот уже несколько лет — иногда вас, оборотней, совершенно не понимаю. Все эти традиции и легенды… Это же просто слова, если подумать. Но каждая стая так яростно отстаивает их, что мне временами кажется, что вы готовы пожертвовать своей собственной жизнью ради сохранения пары сказаний о Лесе. Чайные листки плавно приподнимаются вверх и снова опускаются под мерное движение ложечки, на которой тонкой нитью расцветает вьюнец. Сехун смотрит, как за окном порозовевшее солнце приобнимает зелёные верхушки могучих сосен, а юркий ветерок ворошит желтые листки, слетевшие с редких березок. — Лес — это не просто образ. — делая маленький глоток, подумав, говорит Сехун. — В этом мире есть то, что невозможно объяснить, что не поддаётся человеческому разуму. Наши предки верили в магию и она не казалась им чем-то чуждым. Но сейчас настало то время, когда былые события кажутся всего лишь мифом — скучные времена. — То есть, — улыбается Кенсу. — ты считаешь, что магия существует? — Всё может быть. — многозначительно кивает Сехун и откусывает пряник побольше. Кенсу закатывает глаза и ворчит под нос о чем-то своём. Он всего лишь человек и возле его глаз уже видны маленькие морщинки — в последнее время улыбка всё чаще мелькает в его взгляде и Сехун удивляется, но тут же одёргивает себя. Он слишком часто забывает, что у Кенсу своя жизнь, наполненная множеством других людей, (а под час и нелюдей), и сам Сехун занимает всего лишь маленькую часть этой самой жизни. И он рад, если честно, что хотя бы толика этого тепла Кенсу, который не расспрашивает, не требует ничего, перепадается ему просто так. — У тебя там что-то пекётся? — кивает Сехун на печку. — Да, — отзывается пекарь. — Сегодня ребятня устраивает представление — театр теней, представляешь какие молодцы? Они готовились к нему больше двух недель: сделали фигурки, украсили всё вокруг, нарисовали декорации, сами придумали билеты для зрителей. Я испек им печенья в качестве награды — вожак попросил. — И много народу придёт? — заинтересовывается Сехун. — Ну, вряд ли вся стая соберется, но придут многие. — отзывается Кенсу, раскладывая печенья в праздничную упаковку. — А что, хочешь посмотреть? Я могу достать тебе билет, если есть желание. Сехун радостно улыбается, спрыгивая со стула и, смутившись, неловко чешет затылок: — А можно два? Кенсу удивленно оглядывается на него и ничего не понимает.***
Сехун стоит на пороге маленького, но достаточно крепкого дома — построили буквально год назад. Оказывается, новых членов стаи поселили именно сюда. Что вполне предсказуемо для всех вокруг, но совершенно неудобно для Сехуна. Теперь, чтобы прийти к Минсоку нужно по меньшей мере обойти две улицы и встретить четверть оборотней, которые так и хотят распросить его о том, чем он занимается и как планирует жить дальше. Ничем он не занимается, хочется буркнуть ему. Разве что любит совершенно искренне Лес и планирует провести всю оставшуюся жизнь под кронами деревьев. Но он, конечно же, молчит и отмахивается, сбегая от расспросов. По традициям оборотень должен найти себе дело, совершенно точно полезное стае, обрести пару, которую совершенно точно одобрят родители, построить дом и воспитать детей, которые совершенно точно принесут исключительно благо всем вокруг. И эти традиции опутывают с самого детства с ног до головы, запрещая думать и дёлать иначе. И вроде бы все привыкли, для всех это кажется незыблемыми законами, но Сехуну эти обычаи кажутся терновыми ветками плотно оплетающими руки, ноги, шею. Мешающие сделать шаг в сторону, вздохнуть без разрешения. Острые шипы вписаются в бледную кожу и из болезненных ранок проступает алая кровь. Он барахтается в этой бездне уже давно и не может выбраться, потому что нельзя перечить стае, родителям, всем вокруг. Ты ещё никто. Ты всего лишь неопределившийся подросток с какой-то одержимой любовью к Лесу, которая совершенно точно не принесёт никакой пользы ни тебе самому, ни твоим потомкам. И как не сильна любовь твоих родителей, в конце концов они не выдержат и тогда всё — появится и дело, которое совершенно претит тебе, и пара, к которой ты всю жизнь будешь равнодушен и дом, который определит тебе стая. И это справедливо — подтвердят все. Так и нужно. Сехун качает головой и смело стучит костяшками пальцев о тяжелую дверь. У него на душе муторно от шепотков за спиной, но он ничего не может с собой поделать. Предназначение уже давно выбрало его, различив из сотни оборотней нужного, и он собирается следовать ему несмотря на терновые путы традиций на своих руках и шее. Он будет бороться, даже если против него встанет весь мир. Дверь с еле заметным скрипом отворяется и Минсок, в потрёпанной домашней одежде с влажной тряпкой наперевес и с недоумением во взгляде, но не на бледном лице, смотрит на него и пропускает внутрь. Сехун замечает отсутствие занавесок, которые наверняка отправили в стирку, и пену на мокром ковре. Он с сожалением понимает, что пришёл не вовремя. — Я… — мнётся на месте Сехун. Он не привык заводить знакомства, не привык привлекать внимание к себе. У него из друзей Чен, который вообще-то старший брат, и Дио, который вообще-то первым начал подкармливать молчаливого и робкого волчонка. Но почему-то с Минсоком хочется дружить, хочется быть рядом, хочется растопить колючие льдинки внутри него. Слишком неестественно выглядит его отчужденность, будто бы склеянная из кусочков внутренней боли, которая прячется где-то внутри. — Ты что-то хотел? — хмурится в непонимании Минсок, видно не ожидал совсем его появления. Сехун и сам от себя не ожидал, если честно. Он осматривает дом в поисках поддержки, но находит лишь мокрые полы и пыльные половицы. — Я подумал, что тебе…- начинает Сехун и замолкает. У него в пальцах мнутся билеты, но он понятие не имеет, как пригласить человека, который на несколько лет старше его самого на простое детское представление. Минсок, кажется, всё больше ничего не понимает. Он кидает мокрую тряпку в ведро и оглядывает его с ног до головы, замечая что-то в руках. — Ты хотел мне что-то показать? — Да, — с облегчением кивает Сехун, но тут же махает испуганно головой. — То есть нет. То есть не сколько показать, сколько отдать. Вмысле позвать. Ну, пригласить, да, пригласить, точно…на спектакль. Он через час, и Кенсу говорил, что там будет весело, вот я и подумал почему бы… Но если ты не хочешь или у тебя другие дела, то ничего страшного — я простой уйду. Правда, они вряд ли покажут его ещё раз в ближайшее время, поэтому… Ну вот, как бы да. — Ясно. — говорит Минсок, хотя по его голосу отчетливо слышно — ему по-прежнему мало что понятно. Они оба неловко мнутся, пытаясь понять, чем заполнить повисшую неловкую паузу. Затем, словно бы очнувшись от оцепенения, Минсок поджимает губы и делает шаг назад и, всё так же не проронив ни слова, уходит вглубь дома. Сехун невольно тянется было за ним, но сам же себя останавливает, замирая в нерешительности на месте. Из соседней комнаты слышится шуршание и грохот чего-то увесистого, но и эти звуки вскоре пропадают, заставляя нервничать. Минсок, одетый в теплую куртейку, возвращается через несколько минут, на удивление практически бесшумно ступая по ещё не высохшим половицам. — Идём. — сухо кивает он, утягивая на улицу. Сехун испытывает странную горечь вперемешку с радостным облегчением.