Страх убивает разум.
Джессика помнит свое предназначение — оно в ее крови, растекается по венам. Оно толстая упругая ветвь, тянущаяся из земли Харконенов, и на самой вершине уже покоится завязавшийся плод, дитя, выстраданное в муках, выпестованное в любви, получившее новое имя. Атрейдес. Ее же судьба — разменная монета, костяшка домино, которая просто должна качнуться в свое время и дать ход другим костяшкам, которые в конце концов лягут в замысловатый узор Бене Гессерит. Но там, где надлежит стать инструментом, она позволяет себе зайти дальше. Сын, не дочь. У нее будет сын, Kwisatz Haderach, и ради этого она стерпит любую боль, она пройдет сквозь страх без всякого сомнения. Страх перед Бене Гессерит — остается позади, когда маленький Пол слушает, что она говорит, и повторяет, даже не зная значения этих слов. — Я люблю тебя. Воздух дрожит, сливая их приказы в единый голос, вибрирующий от напряжения словно туго натянутая струна, четкий и звонкий. Истинный. Он прокатывается по разуму волной, невидимыми крючками цепляясь за него, достаточно милостиво позволяя свыкнуться с осознанием того, что ее сын — Избранный. Но не с пониманием того, что она сказала. Какое зерно она посеяла не только в своем мозгу, но и в его.Страх — это малая смерть, несущая забвение.
Каждый из Атрейдесов знает свое место. Ее муж, Герцог, глава Старшего Дома, учит Пола, как быть им. Как занять его место, как носить его перстень, как командовать армиями. Но когда Лето нет, Джессика приходит завтракать к Полу, и рядом с ней всегда кувшин с двумя хрустальными бокалами. Она учит его — как не быть им. Хрусталь мелко звенит, когда она начинает говорить. — Посмотри на меня, Пол. Подними взгляд. Попроси меня подать тебе воды. Ее тон давно отточен, тренировками Бене Гессерит, и теми глупцами, что когда-либо решались перечить ей. Кроме, Лето, конечно, потому что его Джессика никогда бы не тронула. — Я хочу воды, мама. Пожалуйста... — он почему-то медлит, колеблется, словно это игра. — Мама... — Жестче! Прикажи мне подать тебе воды! — она кривится, усиливая нажим, и вибрация отдается в барабанных перепонках, глуша остальной мир за пределами их стола. Как Пол не поймет, это не забава, он должен научиться этому, он должен уметь приказывать, он должен стать Квизац Хаде... — Даймневоды! Ее обрывает боль, сильный удар прямиком в переносицу, словно кулаком, возвращая обратно к тренировкам Бене Гессерит, только никого рядом нет. Пол по-прежнему на своем месте,застыв в кресле словно статуя, и обеденная комната все так же пуста, лишь золотятся пылинки на свету. А в прозрачную воду медленно падают красные капельки, щекоча подбородок. Джессика улыбается и аккуратно промокает салфеткой окровавленные ноздри. Он справится. Она поможет.Я смотрю в лицо моему страху, я дам ему овладеть мною и пройти сквозь меня.
Но не все могут выдержать то же, что и она, закаленная в тренировках, в дворцовых интригах, уязвимая лишь наедине с Лето или Полом. — Что ты наделала? А? Он... — Лето злится, обрушивая всю эту тяжесть на нее. — Он убил его. Потому что хотел поиграть! Джессика... — сквозь эту пелену гнева она все еще видит любовь к ней, и поэтому не опускает взгляд. Эта смерть забудется, все забудут об этом, и сам Пол никогда не вспомнит, потому что он слишком маленький, чтобы понимать, что наделал. — Ты должна прекратить. Все это. Он наследник Атрейдесов и сможет править и без твоей помощи. Он мой сын и поэтому справится. Будь у нее еще один сын, она бы с радостью отдала его всего Лето, но Пол... Он больше, чем Атрейдес, однажды он получит куда больше, чем перчатку и титул Герцога. Поэтому она отводит глаза. Гнев Лето не страшен, тем более, что он все еще любит ее. Пусть и не понимает.И когда он пройдет сквозь меня, я обернусь и посмотрю на тропу страха.
Она приходит в себя, связанная, в ночной сорочке и с кляпом во рту. Голова кружится, и в ушах гудит — не кровь, а звук лопастей, что уносят ее прочь от города, от мужа, от... Пол тут, напротив, еще не пришедший в себя, и Джессика выдыхает, изгоняя остатки страха — нужно собраться, понять, как вытащить Пола из лап укравших их ублюдков. Один из них глухонемой, но остальные слышат. Значит, шанс есть. Он приходит в себя, и она кое-как высвобождает пальцы, складывая знаки. Прикажи. Ты справишься. Она вверяет себя ему, старательно отгоняя мысли о муже — он может быть мертв, но нужно думать о Поле. Она должна думать только о нем, помочь ему, как сможет. Кровь льется на ее сорочку, теплая, густая, и рядом валится один труп, другой, пока в ушах звенит от приказов Пола. Тон неверный, слишком сильный, слишком... В палатке, занесенные песком, когда она лежит, свернувшись в клубок, зацикленная на моменте, когда она, потеряв Лето, чуть не потеряла еще и его, Пол обнимает ее сзади, укрывая рукой, и шепчет: — Прости... что не получилось...сразу приказать. Я испугался. Что они... тебя... Его ладонь мягко проходится от ее плеча к локтю, но пальцы сжимаются словно железный обруч. Словно ему тоже страшно. — Я больше не допущу такого. Слышишь? Я не дам тебя в обиду, никому, — он шумно выдыхает, и его дыхание щекочет ее загривок. Он жаркий и тяжелый, словно само воплощение бури Арракиса, что бушует за пределами их крохотной палатки. — Я не позволю... Я люблю тебя, мам... Его пальцы проходятся по коже снова и снова, поглаживая, успокаивая, и дыхание тяжелеет, стихает. А она не может уснуть — уставившись в темноту, прислушиваясь к шелесту песчаной бури над головой — ее тело словно оголенный провод, по которому снова течет ток.Там, где прошел страх, не останется ничего.
Они вытаскивают из сумок дистикомбы, тяжелые — переплетение ткани, кожи и трубок, позволяющее пережить жар пустыни — и Пол первым стягивает с себя рубашку. Он худой, жилистый и белый словно молоко рядом с золотым песком, и она отчего-то хочет сравнить его с отцом, с Лето. Они разные, слишком, но вместе с тем есть и то, что их роднит — Пол больше не мальчишка, не ребенок, которым она до сих пор его считала. Без служанок одеваться сложно, и она медлит, перебирая тяжелые застежки — теперь ей больше не носить легких шелков наложницы Лето, она потеряла этот мир, и вынуждена искать себе другой. — Давай я помогу, — голос Пола вырывает ее из задумчивости, звучит совсем близко, над ухом, и тяжелые перчатки снова касаются ее плеча, лопаток. Обнаженных под солнцем. Его зрачки расплылись, закрыв кольцо радужки, а ноздри раздуваются, словно он под воздействием меланжа. Или возбужден. — Нужно затянуть тут, — его руки касаются ее везде. Подтягивая застежки, смыкая трубки, он все же позволяет себе слишком много. И, когда она вздрагивает и пошатывается, Пол обхватывает ее за талию, прижимая к себе, удерживая от падения. Он словно Герцог на приеме у императора, но под этой самоуверенностью она видит жилку, нервно пульсирующую на виске. — Вот так, идем, — он сглатывает. — Я покажу, как надо двигаться, чтобы не привлечь песчаных червей, — и размыкает кольцо рук, оставляя ее одну. Ненадолго.Там, где прошел страх, останусь только я.
В сиетче Табр они живут вместе. Его глаза синеют быстрее, насыщая радужку искристо-синим, что заметен даже в темноте. Он приходит к рассвету и укладывается рядом на тесном лежаке, прижимаясь всем телом к ее спине, как тогда в палатке. Тяжелый, жаркий, как сам Арракис, зыбучий песок, которому вздумалось поглотить ее сейчас. Пальцы ухватываются за застежку на дистикомбе и тянут вниз, медленно, настойчиво. — Я снова видел сон, мам, — выдыхает Пол и несмело оставляет поцелуй на ее обнажившемся плече. — Столько раз, кинжал у меня в боку, кинжал у нее в боку, кто-то из нас двоих умрет, но я не знаю, кто, — он высвобождает ее из дистикомба, и все ее тело словно гудит от его прикосновений. — Я не хочу. Умирать. Хочу быть с тобой, как раньше. Как всегда, — он поворачивает ее к себе и, ухватившись за бедро, закидывает ее ногу себе на талию. — Скажи еще раз. Скажи. Что любишь меня. Скажи! Его голос вибрирует, расслаиваясь словно песок перед появлением Шаи-Хулуда, заполняя ее разум, надавливая все сильнее и сильнее, пока сам он подается вперед, проникая в ее тело. Он не Лето — в его движениях неловкость и упоение, он не ее сын. Он Квизац Хадерах, и она шепчет снова, как в детстве, как всегда. — Я люблю тебя, Пол. Ей страшно. Не от того, что она наделала. А от того, что грядет.