Повязанные

Глаза от сна разлеплялись тяжело. Воздух — влажный, сам он — взмокший, укутанный в покрывало, успевшее провонять костром, сыростью и землей. Огороженный огонек, потухавший обычно под утро, все продолжал гореть — Мадара подкинул веток или катоном разжег. Учиха сидел прямо у костерка, сгорбившись, дергал частым гребнем волосы. Тот, кажется, застревал, а Мадара, не щадя, рвал, драл с остервенением. Он отложил гребень на расстеленную ткань грязновато-серого цвета, подобрал заместо кинжал, резанул клок с выражением, напомнившим облегчение, и кинул его в костер. Запахло паленым волосом. Тобирама перевернулся. В спину упирались то ли камни, то ли шишки: с лагерем они поспешили. Подниматься не хотелось: между липким теплом и промозглым холодом он выбирал неудобную лежанку. Мадара поднялся, хрустнув ветками, подобрал разложенные вещи, принялся собирать сумку, одна за другой выверенными движениями складывал. Он молчал, но точно видел, что Тобирама проснулся: мельком скользнул взглядом на возню со стороны. Говорить с ним не хотелось. Говорить — в принципе. Третий день пути по лесу и хорошо, что дождь не застал их. Они оба — раздраженные, уставшие, а дружеской беседы не клеилось и никогда раньше. Тобирама не любил походную жизнь, она тяжелая, грязная и мерзкая. Мадара никогда не был ни говорливым, ни дружелюбным, а с каждым днем движения его становились все нервознее. Едва ли это было ради сблизить их и уж точно не ради общей дружбы, это не более чем вынужденная необходимость. И вынужденная — ключевое слово, потому что Хаширама волновался, потому что не канючил и не упрашивал, потому что объяснял сухо и спокойно, смотрел прямо в глаза и напряженно сжимал в руке листок. С обоих взял обещание, чуть не кровную клятву, и отпускал, скрипя зубами. Он не наивный глупец, грезящий о мире, больше не такой. Тобираму и Мадару не стравливать, наедине не оставлять и не считать товарищами. Тобираме в общем-то на Учиху было плевать. Мадаре он был поперек горла, как кость рыбья, он хотел Тобираму удавить, долго так душить, с садистским удовольствием, чтобы в глазах — мольба и страх, чтобы смерть была подольше и помучительнее, но предпочитал молчать. А Сенджу — оба — не провоцировать. Согласиться — пришлось. Время поджимало, а пускать в размен Хашираму не хотел никто: ни брат, ни друг, ни советник, ни помощник. Хокаге без дела не сидит. Решение — единогласное, путь — тяжелый, но деревня — важнее. Мадара свалил сумку у дерева, грохнулся рядом, подкинул еще один обрубок в огонь. Тобирама поднялся, поплелся к реке, ледяной. Стоически выносил и холод, и сырость, а Мадару привычно не замечал. Они не говорили, не здоровались и не обсуждали планы и действовали удивительно слаженно, одним механизмом, кривым, неточным, но понимать выходило без лишних слов. Учиха сидел, перебирая кусок своего балахона, ждал терпеливо, а Тобирама торопился, потому что, когда тот встанет, прохаживаясь вокруг поляны, значит, что терпение на грани. Что за ней — проверять не хотелось. Он сворачивал свои пожитки, проверял, не оставил ли чего важного, а Мадара все сидел, уставившись вдаль. Проверять приходилось дотошно, будто совсем один идет и помощи ждать неоткуда. Склянки, вещи, договоры, оружие. Не выронил ничего. Последнее — ощупал лекарства, дважды на всякий, торопливо. — Погано, — раздался вдруг голос, хриплый и низкий. Тобирама дрогнул: непривычно громкий, слишком спокойный звук, неизвестный, а неизведанное пугает. Звуки вокруг, почти родные: река шумит, листва шелестит, птицы противно, но привычно щебечут. Он накинул сумку на плечи, запоздало ответил: — Сыро, — кивнул, — идем? Мадара поднялся, тяжело оправил свою ношу на плечах. Вышли, пробираясь опять по кустам, полутрясинам и зыбкому грунту. Чертыхаясь, надеясь, что вот-вот выйдут на дорогу, протоптанную, они медленно двигались. Места незнакомые, но березки уже успели порядком надоесть, приесться, а погода никак не давала возможности хотя бы отвлечься на живописную местность. Было сыро, не дождь, но изморозь преследовала постоянно. Промозгло, ветер обжигал лицо, а солнце скрывалось за кучкой зыбких, серых облаков, только светлым бликом просачиваясь сквозь эту неровную пелену. Теплилась надежда, что к обеду распогодится. Учиха шел впереди. Грязные волосы свисали острыми иглами, окаменевшими от пыли. Они почти скрывали его силуэт, но Тобирама видел усталую поступь, понурые плечи, опущенные. Он ошибся, Мадара был не раздражен, а устал, как пить дать плохо спал, дрожал полночи так, что зуб на зуб не попадал, а проснулся от утренней мороси. Им бы стоило останавливаться не только для сна и коротких перекусов, а хоть сколько-то передохнуть, желательно в тепле и выспаться хорошо. Но жадно хотелось скорее с этим покончить, чтобы вернуться домой, пусть бы даже и не спать вовсе. — Может сбавим темп? — подал голос Тобирама, осмелев, раз уж Мадара сам нарушил их безмолвие. Он молча остановился, огляделся, бросил сумку на землю и сам следом упал, откинув голову. Тобирама сесть рядом не решился. — Мы успеваем, — сказал Мадара, уставившись на колени, — хочешь передохнуть? — Да. Мадара поднял на него взгляд, сжал губы и кивнул. Стало будто легче, спокойнее. Тобирама опустился на землю, прикидывая, где лучше разбить лагерь и в этот раз основательно, чтобы спать не на ухабах, чтобы вода близко и чтобы поесть не второпях. Мадара ощупал небольшой карман, быстро пошарил там, выуживая табак. Он, кажется, ни разу этого не делал с того времени, как они вышли за ворота Конохи. Скрутил быстренько, на скорую руку, подкурил и тяжело затянулся. Тобирама принюхивался: никогда бы не подумал, что горелый табак и жженая бумага будет напоминать ему о чем-то теплом, домашнем, уютном. Брат тоже бывало баловался, раздражая Тобираму, который говорил всегда одно и то же, кривя лицом, что от Учихи ничего хорошего не наберешься. Тот курил, узловатыми пальцами сжимая самокрутку. Он осунулся, похудел и выглядеть стал старше. Не за последние дни — за последний, наверное, год. С Хаширамой он бывало был радостным, был счастливым, но резко умолкал, когда входил сам Тобирама. Причины у него были, а Тобираме совестно не было, но не подметить потяжелевший взгляд и глубокие складки под глазами он не мог, те слишком выделялись. Когда Мадара со вздохом поднялся, откидывая окурок, Тобирама встал тоже. Блуждали они с необычной дотошностью — мысль о том, что сегодня только отдых — грела. И даже природа вдруг оказалась приятной, а компания хорошей. Совместное — первое — решение будто сразу породнило, теперь можно было не идти напропалую, не обращая внимания на зуд, усталость, голод, полагаясь лишь на закаленное тело. К обеду они остановились. Мадара кинул сумку на чистой полянке, огражденной достаточно, чтобы не быть на открытой местности, а его шаринганы позволили бы с легкостью высмотреть любого непрошенного гостя. Рядом шумела вода, неспешно, медленно, и Тобирама даже подумал выудить оттуда пару рыб, если повезет. И вещи все доставались без дерганности в движениях, без остервенелости и злости. Тобирама спустился к реке, бодро огляделся. Точно получится выловить рыбу, вода прозрачная, неспешная. И не лишним будет наконец-то нормально помыться. Он шагнул ближе к воде. Вышедшее солнце поигрывало бликами на ее волнистой глади, а под ногами потрескивали камушки. Невольно улыбнулся, по привычке поднял камень, гладенький, и швырнул его, чтобы пару блинчиков получилось. Он пропрыгал совсем невесело, вымученно будто, Тобирама давно растерял былую прыть. — Всегда хотел обыграть Хашираму, — услышал за спиной. Сенджу удивленно оглянулся, а Мадара подошел ближе, носочком подтолкнул камень, выкорчёвывая его из земли. Тобирама, скрестив руки, внимательно смотрел, как Учиха, закусив губу, рассматривал находку. Он, сощурившись, глянул на водную гладь и резко запустил. Тот пропрыгал трижды и булькнул в воду. — У него никогда не получалось побить меня, — Тобирама выпустил камень следом. Мадара слегка покривил губы, задумавшись, хлопнул ртом, но ничего так и не ответил. Прошелся вдоль берега лениво, всматриваясь под ноги. Снова наклонился резко, с задором выхватил очередной снаряд. Тобирама только прыснул — вот кто тут главный игрок, охотно принимающий любой вызов, гонимый одним только азартом. А Мадара пригнулся в одну сторону, в другую и, размахнувшись, запустил. Тобирама насчитал семь блинчиков, плавно расходящихся по поверхности. — Слабо на другой берег перебросить? Учиха хмыкнул, подняв брови — принял вызов. Снисходительный тон его явно задел, завел. И камень он выбирал минут десять — не меньше, внимательно осматривая каждый угол — вертел туда-сюда, пренебрежительно откидывал, скептично подбирал следующий. Тобирама скучающе за ним наблюдал, но скука эта напускная, потому что все веселее, чем последние дни. — Смотришь? Один раз показываю. Он поднял взгляд. Мадара отошел, замахнулся несколько раз, будто вымеряя, и швырнул с математической точностью. Камень уверенно прохлюпал и ударился о соседний берег, отскакивая в воду. Мадара восторженно обернулся, довольный, и Тобирама мог поклясться, что никогда не видел его улыбки, хвастливой и искренней. И собирался уже улыбнуться в ответ, как Учиха вдруг опустил уголки губ и лицо его приняло обычное страдальческое выражение. Он махнул устало головой, подцепил свисающую прядь, сальную с налипшей пылью. — Надеюсь, рыба не вся расшугалась. Учиха кивнул, будто посочувствовал и пожелал удачи, и медленно спустился по течению, не оборачиваясь. Тобирама поднялся, глянул ему вслед. Рыба, да. Стянул неохотно обувь, резво закатал штанины до колен, покрепче, чтобы не распустились. Ум, пытливый, гибкий, подсказывал техники, подкидывал идеи, но сердцем он бы предпочел простую удочку и тихое место, чтобы медитативно сидеть, а потом выпустить улов. Но сейчас хотелось есть чего-то свежего, а не пересушенного, пересоленного и перевяленного. Смотрелся он комично, его самого всегда пробивало на смех, когда заставал шиноби, знакомых и не очень, талантливых и обычных, с техниками в рутинных делах. Оглянулся в бок, готовый увидеть закатанные глаза, ухмылку, но Мадары рядом не оказалось. Он мельтешил дальше, раздетый, а намокшая копна напоминала больше сырую тряпку, накинутую на голову. Свисала она до самых бедер, закрывая ягодицы. Тяжелые, наверное, — подумалось ему, и Тобирама вернулся к тому, что не хотелось называть рыбалкой. Рыба, заключенная в водяной шар, единственная зрительница. Она тоже не смеялась, глупо хлопала ртом, а он без жалости кинул ее на берег вместе с водой, прервав технику. Рыба билась, пытаясь добраться до своего дома, но безуспешно. Вторая, третья ловились легко, а дальше — ему хватит. И еще одна поменьше — попалась случайно, и судьба ее печальная, но выпускать Тобирама не стал. Мадара не вернулся, драл там же волосы, пуская по воде похожие на огромных пауков клоки, — Тобирама им сочувствовал. Ему когда-то приходилось управляться с волосами брата, потому что сам не доставал, не мог и пока не научился, и подобное варварство отзывалось в нем состраданием. Красиво же, к чему эта необоснованная жестокость. На костре уже подрумянивалась пара — побольше и та невезучая, пока другую он дочищал, споласкивал и снова чистил. Мадара вернулся, на ходу выкручивая хвост точно тряпку — половую, с него текла вода — прозрачная, промакивал сырым балахоном, который кинул на ветку поближе к огню. Тобирама уже успел обсохнуть не меньше чем трижды, пока носился туда-сюда: от воды до лагеря. Можно было и не мыться — все равно провонял рыбой и костром. А Мадара сел поближе к теплу, брезгливо поморщился, перекинул копну на плечо, чтобы та не валялась по земле и подобрал колени. Тобирама мельком глянул, а в черных глазах блистал красный отблеск, но то лишь отражение огня: не кровавое, а рыжее. И глаза уставшие — но не больше обычного. Мадара хлюпнул носом, растирая плечи. — Будешь? — Тобирама кивнул на рыбу, — теплая. Учиха покачал головой. — Боишься, что дрянь какую суну? — Я тебе доверяю, — он смотрел прямо в костер, как завороженный, и пояснил, — рыбу ненавижу. В доверии Тобираме сомневаться не приходилось, потому и сам спал крепко, и спиной поворачивался. Они повязаны — связаны намертво так, что не разлепить круговой порукой и главное в этом лицо — Хаширама. Не без страха перед его гневом, но из чистой любви и преданности, из обещания — не друзья, пусть чужие совсем, но никак не враги. Доверяй, хоть проверять хотелось сперва на каждом шагу, а потом — надоело. Мадара его пальцем не тронет — не посмеет, сколько бы не ненавидел. Тобираму брат быть может простит, быть может нет, но не сможет ударить. Мадара не отделается легко, его вмиг настигнет кара — божья, не иначе. А боги нынче немилостивы. Мадара потянулся к своей поклаже. Грыз упрямый кусок мяса — сухого и запивал неразбавленным кипятком. Тобираму чавканье раздражало, и хлюпал Мадара преотвратно, но слова не сказал, косо не посмотрел. Сытый, расслабленный, он сидел, опираясь на ствол, смотрел на потрескивающий огонек. Вечерело. Волосы Мадары подсыхали и теперь напоминали не каменистый обрыв с острыми глыбами, а разворошенный стог сена, будто скосить — скосили, но не убрали, а покидали неровной кучей. Те, что покороче, — высохли и пушились, торчали, а подлиннее влажными ужами ложились на плечи. Хотелось что-нибудь сказать. Отдохнувший мозг требовал думать, анализировать, хотя бы слова, хотя бы глупую шутку, хотя бы бессмысленный рассказ о чем угодно, лишь бы шум создавался словесный. Тобирама взлохматил себе волосы и тяжело вздохнул. Скорее бы дойти до обитаемого места, небольшого городишки, чтобы выспаться в захолустной гостинице и чтобы от него не несло походной грязью, жестким мылом и древесиной. — Дойдем до города, останемся хотя бы на день. Тобирама оглянулся на него удивленно, но горел в глазах Учихи лишь костер. Он одобрительно угукнул, все думая, не влез ли Мадара к нему в голову, чтобы найти что-то посокровеннее, чтобы развлечься или посмеяться. — Никогда не любил такую дорогу. — Вы, Сенджу, больно изнеженные, — ухмылка тонкая, задумчивая, будто улыбался чему-то своему. Мадара обхватил колени руками, положил на них голову, отвернулся. Тобирама прыснул — изнеженный? То-то он никогда не стремился с ним общаться. — Я спать, — вдруг сказал Мадара, — выйти нужно рано. Мадара улегся, накрываясь чуть не с головой. Тобирама съехал на лежанку тоже, но спать пока не собирался. Всматривался в небо, разглядывал звезды, проглядывающие сквозь листву. Никакой романтики, только от безделья. Под ухом трещали угольки, ерзал Мадара, неуемный, ворочался, тяжело дышал. Со вздохом встал — нужда задушила, в кусты и тоже спать. Глянул на Учиху мельком, — тот съежившись сопел, притянув к груди бедра, подрагивая. Покрывало сбилось в ком на землю. Возвращаясь, он снова глянул. Мадара пытался убрать сырые волосы с шеи. Тобирама вздохнул. Поделом ему, видать не только Сенджу изнеженные. Но дрожащего Учиху стало если не жаль, то заболей он — Тобирама бы ощутил небольшой укол вины, крохотный, но ощутил бы. Поднял покрывало, встряхнул, накинул на Учиху. Со своими мокрыми патлами пусть разбирается сам. Но тот не в обиде, вцепился в одеяло, чуть растянулся. Тобирама позволил себе вообразить благодарность Мадары, хотя, вряд ли бы он даже улыбнулся. Ему точно. Тобираме не очень-то и нужно, зато все взаимно, просто вежливости от Мадары не дождешься. Он плюхнулся, укрываясь, и быстро уснул. Рядом с Мадарой Тобираме было спокойно, после отдыха и нормального ужина — и вовсе благоговейно. Но идти они продолжали в тишине, навевающей скуку, от которой и путь казался тяжелее, длиннее. Редкие разговоры — бессмысленные, риторические — за счастье. И из них приходилось выжимать максимум. Они растягивали пустые слова о погоде, о снаряжении и обменивались глупостями, серьезностями, до которых взаправду никому не было дела. На очередной стоянке Мадара ушел — не отчитавшись, и не обязан. А Тобирама откупорил бутылочку, мертвым грузом занимающую место. Нет, собирая сумку, он сразу знал — пригодится, а он никогда не берет лишнего, никогда не берет на всякий, ненужного. У него все точно выверено — раз положил, значит нужно. Он пил горькую, бросал щепки в костер, и завороженно наблюдал за яркими искорками. Пьянел быстро, потому что голодный, потому что пил редко. Полбутылки ушло за полчаса, а Тобирама тихо посмеивался, откидывая голову к стволу. Быть может с самого выхода нужно было начинать пить, тогда и компания была бы веселее и путь приятнее. А так вокруг была сплошная тоска, а как кончится пойло еще тоскливее станет. Перед глазами уже плыло, а руки-ноги приятно немели, и не от холода и не от тягучей усталости, а будто негой ласковой наливались. Всегда бы так. И в голове мысли шевелились лениво, заставляя губы подрагивать от легкой улыбки. Скоро они вернутся домой, пройдут эти переговоры. И верилось, что все пройдет как по маслу, и Мадара не будет ершиться и сделают все в точности, как велел брат, ведь он и в решении был уверен, только вот почему-то отправил сразу двоих. Перестраховки ради, точно. Он вздрогнул, чуть не подпрыгнув на месте, когда перед плывущим взглядом возник темный, лохматый силуэт. Нет, Мадара точно похож на какого-то ёкая, в лесу живущего, и самое ему тут место. Весь такой несчастный, черный: то ли ворона, то ли оживший клубок пыли. Тобирама посмеялся от такого сравнения — объяснил свой испуг. И ведь точно — лохматый, под глазом сажей намазано и руками бока подпирает, словно в его владения кто-то ввалился. — Ты пьяный что ли? Он не разобрал ни его взгляда, ни выражения, ни тона. Но на всякий случай неловко потянул руку с бутылку за спину. Думал — не заметно, но на деле лишь не увидел скользнувший по нему взгляд. Он не прятался и пил не втихую, как подросток, но надеялся, что Мадара вернется, когда он уже будет спать. И пусть это будет его маленькая, постыдная тайна, ведь поступок — безответственней некуда, а этому только повод дай. И делиться с ним он тоже не хотел, малодушно пожадничал. К тому же, вспомнилось вдруг, как Мадара таскал пьяного брата домой. Держал он тогда Хашираму под руку грубо, не стеснялся в выражениях, на чем свет стоит чихвостил, а когда тот запротивился вдруг, в своей обычной манере, канюча, кривляясь, дал ему хорошую такую затрещину. И не останавливала его ни обида любимого друга, ни его статус Хокаге. Мадара был в этом честен с ним, потому и таскал пренебрежительно, не умиляясь никак с глупой улыбки на лице. Тобирама поднял взгляд прямо на Учиху, пытаясь унять не спадающую, пьяную ухмылку. — Нет, — как мог старался, чтобы посерьезнее звучало. Послышался надменный смешок, а губы Мадары запоздало исказились в кривенькой улыбке. Тобирама отвел взгляд, мотнув головой, и совестно признался: — Да. Мадара уселся напротив со вздохом. И Тобирама чувствовал его взгляд, внимательный и пронзающий, но как не поднимет голову — Учиха смотрел в бок, не шевелясь. Без него было лучше. При Мадаре становилось стыдно, будто мама застукала с бутылкой, а разум, который должен был бы подсказать — взрослый человек, что хочешь, то и делаешь — вяло работал. Тобирама покачивал тяжелой головой, хлопал глазами. — Давай поговорим, — протянул он, не оборачиваясь. — Не хочу. Он досадно откинул голову и громко икнул. Тогда точно лучше бы и не возвращался. От Мадары мутило. Вечно тот ведет себя, будто лучше остальных, а сам ведь совершенно такой же. Но гордости в нем слишком много и непонятно от чего. Глупый он, не иначе. Глупый, еще не выросший и самовлюбленный. Гад. Да, вот так. Гад, не думающий о других. Тобирама разобиделся. Сенджу поднялся. Шатаясь, нетвердо, он схватился за ствол, опираясь, но рука работала только вторая, та, что до побеления костяшек сжималась. Он оступился сразу, только ладонь перестала терзать шершавая кора, и почти шлепнулся, как повис на плече. В руке отдалось глухой болью, заставившей оглянуться. — Ты куда собрался? Мадара стоял близко, голос раздался на самое ухо. Слишком близко, хоть точно расстояние до своего лица Сенджу назвать не мог, но очень хотел, поэтому прикинул, что не больше ладони. Учиха казался вдруг выше обычного, нос будто бы длиннее, а вот глаза у него — совершенно такие же, черные. — Поссать я, — он дернул плечом, и рука быстро исчезла. Сенджу сделал пару уверенных — почти — шагов. Одна за другой переставлял ногу с крайней внимательностью. Опустившийся взгляд попал на бутылку. Он поднял ее, приложился, почти сделав глоток. — Эй! Он лениво обернулся, машинально на голос. — Хватит тебе уже. Отдай, — он уверенно шагнул, протягивая ладонь, — давай-давай. Тобирама посмотрел на него с вызовом, раздраженно, но спокойный Мадара на ссору был не настроен, голос был твердый. Он послушно вложил бутылку в ладонь. Не без разочарованного вздоха. Мадара поднял ее на слабый свет, покрутил, озадаченно, содержимое булькнуло. И выдал вердикт: — Закусывать надо было. Тобирама ушел. Мадара стоял настороженно, глядел в сторону, куда Сенджу двинулся. Внимательно вслушивался в каждый хруст и пьяный бубнеж. Тобирама ступал неосторожно, ломал ветки, шумно, выругался на сук, о который ткнулся. Тобирама спутал. Его мутило не от Учихи, а мутило в принципе, а неловкие, неправильные шаги, растормошили и без того неспокойную голову. Он попытался сдержаться, но безуспешно, благо хоть штаны успел наскоро натянуть. — С тобой там все нормально? — послышался крик. Тобирама не ответил, только еще раз согнулся. Гадко, мерзко и желудок сжимался болезненно, до внутренней судороги. — Выпей, — на плечо легла ладонь, чуть разворачивая. Тобирама смотрел мутно, не совсем понимая, чего от него хотят. — Вода, — он ткнул в грудь ему флягой, — пей. Он доверчиво взял и приложился. Ни вкуса, ни запаха не чувствовал, только вода была ледяной и отдавала металлом, а еще была почему-то неожиданно вкусной. Мадара обхватил его плечо, повел обратно, усаживая на место в обнимку с флягой. — Я думал, у Хаширамы проблемы с алкоголем, — Мадара пролез рукой в сумку, — а он хоть пить может. — Я умею пить, — буркнул Тобирама в ответ. Мадара громко угукнул, скептично, будто видел, как Тобирама блюет у дерева, тяжело опираясь на ствол исцарапанной ладонью. И он видел, а Тобирама зарделся. Живот снова болезненно сжался, теперь от того, что пустой. Учиха достал табак, медитативно складывая бумагу одну за другой, и на Тобираму взгляд не поднимал. Мерно, выверено насыпал табак, сильно пахнущую труху, неаккуратными пальцами, с въевшейся грязью в прожилки. Сложил самокрутки в коробочку все как к одной, последнюю зажал между зубов, подкурил. Тобирама пялился с интересом на его расслабленное лицо. — Можно? — Тобирама кивнул на него. Мадара удивленно глянул из-под челки и выдохнул дым, поморщившись. — Нет, — насмешливо ответил. Тобирама обиженно насупился, сдвинув брови к переносице. Ожидал увидеть его мерзенькую ухмылку, но ее не появилось, а он додумал. Мелькающий огонек в темноте, ярче становящийся при глубоком вдохе, казался желанным. Он же только ругался и никогда сам не пробовал. — А Хаширама дает. — Нет, — повторил он, — допивай и ложись спать. Тобирама тяжело вздохнул, сделал несколько тяжелых глотков, опустошая флягу. Положил ее на землю, чуть подтолкнув в сторону Мадары, и грохнулся на бок, отворачиваясь. — Спокойной ночи, — кинул Учиха. Тобирама не ответил, а Мадара и не ждал. Утро было премерзким, мутным и неясным. Спал он крепко, но чувствовал себя уставшим, словно и не ложился, а голова была будто не трезвел, только вместо головокружения приятного — тягучие непонимание происходящего. Желудок к позвоночнику присох, а сушило нещадно. Привкус во рту — отвратительный, хотелось язык выдрать, только бы он пропал. Мерзко, заслуженно. Если бы ему дали выбор: умереть или встать, он бы выбрал первое, сразу и без раздумий. Он потянулся к знакомой с прошлой ночи фляге, та лежала совсем рядом, блестела на солнце и раздражала отблеском глаз. Тянулся с надеждой, что хотя бы глоток там остался, а без него, только лечь и умереть, да поскорее. И к счастью своему ощутил в руке ее тяжесть, а вода о металл булькнула. Полная, и Тобирама пил жадно, будто отнимут, пил, аж по щекам текло. Лег — грохнулся — обратно и тут же пожалел, голова раскалывалась. Неспроста, кажется, выпивал он редко, только вот вспоминалось об этом лишь наутро всегда. Противный, яркий свет, загородил темный силуэт, и пришлось снова приподняться. Мадару он не разглядывал, только щурился от боли, а он протянул — резво всунул — ему чарку, теплую, и бутылку, прохладную. В одной руке горячо, в другой холодно, и он потерялся. — Вздумаешь похмеляться — вылью, — предупредил Мадара. Тобирама рассеянно опустил взгляд. В одной руке — рис, а в другой знакомое стекло, бутылка наполненная наполовину. Думать — вздумать — он не в состоянии, а если б мог — не решился. От одного взгляда вспомнился и вкус, и привкус, и запах и неприятно потянуло, мутить начало. Лучше бы сразу Мадара и вылил, лишь бы больше не видеть. Тобирама отставил склянку. Голода он не чувствовал и есть не хотел, но жевал по привычке, сытым себя не ощущая. И упрямо избегал взгляда на мельтешащего Учиху. Единственный свидетель его безрассудства и безответственности, детскости, которая ему не к лицу. Тобирама хотел себя мнить серьезным и взрослым. И хотел бы объяснить, что все не так, что он не такой и это единичный случай, но язык не работал, а голова соображала ровно настолько, чтобы подсказать — так еще унизительнее. А гонора в Тобираме было с лихвой, из всех щелей перло, и кровь у него была не алая, а цвета гордости. И хорошо, что Мадара не разбудил его пинком тяжелого ботинка под бок или залпом ледяной воды на лицо — с него не станется и Сенджу бы сказал, что это справедливо, поступил бы также. Но Мадара дал ему терпеливо проспаться, медленно собраться и шел умеренно, останавливался каждый раз, когда Сенджу притормаживал. Великодушно, с пониманием и Тобирама был благодарен. Морали ему не нужны, колкости переварить сил нет, а уж отвечать на них — тем более. В голове мысли — ни одной, только болезненный, гнетущий вакуум, хоть голову отрывай, все равно толку от нее мало, у ведра на пугале и то больше смысла. А эта только шею зря напрягала и даже для хаппури не сгодится — тот валялся в вещах, надоевший своей тягой. День в целом под стать утру — долгий и отвратительный, будто в бреду. Хотелось сесть, проспаться и чтобы наконец-то отпустило. И шел он чумной, не замечая ничего, кроме спины перед собой, плелся бездумно. Мадара вдруг остановился резко, для Тобирамы совсем неожиданно, чуть пригнулся, выставил руку, загородив. Тобирама осмотрелся лениво, он не чувствовал и не слышал ничего подозрительного. — Будь здесь, — приказным тоном кинул Мадара. Тобирама цыкнул раздраженно и шагнул вперед, прямо напротив его словам. Руку положил на плечо, попытался опустить: — Успокойся. Мадара обернулся через плечо, в глазах сверкали красным блеском шаринганы, и Тобирама сжался, ощутив еле заметную, но такую знакомую волну страха — небеспочвенного. Что вбито с детства — вытравливать долго, кропотливо, годами. И страх — нет, это было лишь опасение — сменился злостью, и он было раскрыл рот, чтобы напомнить, что вот так на него смотреть нельзя, нигде, никогда и ни при каких условиях, но Мадара рванулся с места, прикрикнув: — Стой на месте. Тобирама опешил, не двинулся, только схватился за рукоять. Мадара параноик, каких поискать, но за зря он не станет пылить, а здесь никакого куража для него и подавно. Его чакра, тень мелькала совсем близко, он чувствовал и слышал. Он убил без особых вывертов, Тобирама не слышал крика, только хруст шеи. Безжалостный, но Тобирама все стоял, ждал — команды, чего угодно, вдруг заиграла вместе со страхом вбитая с девства мудрость — не своевольничай со старшими. Мадара вернулся шумно, широкими шагами шел, и тащил за собой извивающегося, стонущего и напуганного мужчину. Тащил за волосы, а лицо у него было искажено злобой. Этого Тобирама уже не боялся, Мадара бешеный, когда доходит до стычек, и такого только подле себя и на цепи держать, кому-то, кто с ним справится, поумерит его пыл. Он швырнул пленника на землю, следом нагнулся, навис над ним, коленом опираясь на грудину, тот болезненно застонал, точно рана была там. Смотрел глазами умоляющими, испуганными, будто не понимал происходящего. — Кто вас послал, падаль? Говори, пока к своему дружку не отправился! Мадара налег сильнее, и послышался лишь хрип, болезненный скулеж. Тобирама шагнул уверенно, шум его раздражал — лишний тем более, а Мадара нервно шипел, повторяя одно и тоже, все пытаясь добить чего-то, кроме всхлипов. — Перестань, — прикрикнул Тобирама, — он не шиноби. Чакры нет. Кончай резвиться. Мадара жестокий и лучше бы Тобирама знал это понаслышке. И приятнее было с ним быть бок о бок, а не против. Он любил запах крови, готов был ее пить, наверное, у своих врагов. Терпеть его кровожадность стоило многого. Он одернул его за плечо грубо. — Оставь его, — повторил, — он и так не жилец. Мадара обернулся, резко. Точно кинуться был готов, выпустил пленника. И Тобирама был готов сколько угодно с ним собачиться, но заметил резкий рывок за ним, Мадара успел — увернулся, а его рука сама, не дрогнув, вывернула чужую ладонь, направив клинок прямиком в шею. Он прохрипел пару раз, захлебываясь, а Тобирама предпочел бы смотреть в глаза умирающему по его воле, чем обернуться. Снова сглупил. Одним слитным движением прикрыл ему глаза, вспоминая, бубня какие-то молитвы о упокоении и прощении под нос, какие знал. — Ты у каждого убитого прощения вымаливаешь? — одернул ядовито Мадара. Он поднялся тяжело, отряхиваясь, Мадара выхватил торчащий из шеи трупа клинок. Внимательно осмотрел, тот ржавый был, потрепанный уже. — Разбойники, — он сплюнул, откидывая оружие, — даже времени жаль. Теперь-то Учиха не смолчит, потому что за последние сутки Тобирама, кажется, израсходовал все доверие, которое ему с широкого плеча брата подарил Мадара. И он смиренно опустил взгляд, готовый принять любую ругань, но Мадара только отвернулся, а внимательный взгляд зацепился за расходящееся слева сырое пятно на темном балахоне Учихи. Оно переходило на драный рукав, и Тобирама сглотнул. — Мадара, — он подошел рывком, прошелся ладонью, чтобы увидеть красное, — у тебя… — Царапнул только, — он лениво махнул головой назад, вроде бы стараясь заглянуть за свое плечо, — в сердце, паскуда, целился. Он цыкнул разочарованно, поправил дыру и шагнул вперед. Тобирама схватил его за шиворот, рывком дергая назад, поровнял его с собой. — Не ребячься. С тебя течет. Мадара разделся, все недовольно глядя на Тобираму. Не злился за оплошность, злился — за помощь, слабости стыдился, ребячился не более. Тобирама искал сверток свой, наскоро перебирая сумку. Брал, как знал. Волосы Учиха не убрал, он сам перекинул их через плечо, аккуратно, стараясь не задевать оголенную спину, открыл бледную шею. Загар у него с лица переходил на шею спереди и неровно — к плечам. Спина светлее. Порез разрывал кожу, мышцы под лопаткой и переходил в мясистое плечо. Оно — поцелее, а вот спине не слишком повезло. Учиха сидел безразличный, шаря в своей сумке. — Сам виноват, — сказал вдруг Мадара, — не стоило с ним любезничать. Туда ему и дорога. Извиниться у Тобирамы язык не поворачивался, присох к нёбу. У Мадары кровь хлестала, только штопать. Тот кивнул, только достал свою излюбленную металлическую коробочку, прикурил. Дым сблизи обжигал сильнее, сплетался с запахом — привкусом — крови и жег глаза, нос. Тобирама ничего не сказал. — Не знал, что ты медик. — Не столичный лекарь, конечно, — Тобирама обтер подрагивающие руки, — но… терпи. — Блять! — Мадара вздрогнул, подавившись дымом. Он вонзил резко, не щадя, неровно. Больно. И кровь мешала, сколько бы не промакивал, все равно текла. И света было мало. — Не ругайся, — шикнул он, делая второй шов. — Извини, не думал, что ты такая неженка. Тобирама поднялся, ширкнув лицо. Мадара оглянулся на него растеряно, и сильнее опешил, когда тот всучил ему бутылку. Сделал один глоток, отставляя. Мадара держался, только тяжело вздыхая. Тобирама хотел закончить скорее. Ему никогда не нравилось это варварство, и кровь он не любил, ни запахом, ни видом. Научиться — пришлось, потому что трупы он не любил сильнее. — Ты зачем один кинулся? — спросил Тобирама, чтобы Мадару отвлечь и себя. Быть с ним так близко было неловко, трогать его — не неприятно, но тоже слишком неловко. Спина у него была почти чистая, а рана инородно смотрелась. Мадара затягивался, сжимая коротенький окурок между большим и указательным, и жмурился не то от боли, не то от жгучего дыма, раздражающего глаз. — Я обещал, что не дам тебя в обиду. Он усмехнулся, криво и мерзко, протирая ему спину. Кому — уточнять не стоило. Тобирама не мог представить, кому еще Мадара мог бы раскидываться обещаниями, такими-то точно. — Вот ведь неугомонный, — буркнул себе под нос. — Тебя что-то не устраивает? — он обернулся, прищуриваясь. — Носится со мной всю жизнь, как с убогим. Мадара качнул головой. Тобирама стягивал, промакивал кровь и снова вонзал иглу в мясо, соединяя края неровной раны. Вошел глубоко, рука была уверенная у него, точно хотел убить — не отбиться, с собой утащить на тот свет. — Ты не понимаешь, что он чувствует, — вдруг сказал Мадара. — Я тоже был старшим братом, — он резко вонзил иглу, — и он мне не отец. — На твоем месте я был бы счастлив, что у меня есть такой. — Да я самый счастливый человек на свете. — Да? Так и не скажешь, — он приглушенно усмехнулся. Ядовито усмехнулся, а Тобирама умолк. Быть может ткнуть его посильнее, чтобы знал, как языком чесать под руку. — Долго еще? — Почти все, — он протер оставшуюся кровь, — бинтов мало. Мадара сидел терпеливо, помогал как мог: то извернется, то поерзает, то ойкнет. Тобирама, прикусив губу, обматывал его, стягивал. — Видишь шрам у лопатки? Тобирама внимательно вгляделся — видел плохо, провел пальцами. — Справа? — Ага. Он мне особенно дорог. Его оставил Хаширама когда-то. Я ни разу его не видел, конечно, но все равно люблю всем сердцем. — Больной, — Тобирама хохотнул. Мадара был слишком серьезен. Но серьезность его была от боли и усталости, не иначе. Тобирама клал повязку, предвкушая, как отмоет руки от засохшей и свежей крови. — У меня тоже есть, — сказал он, — вот, — провел по губе, пытаясь нащупать незаметную полоску нежной кожи, — тоже брат оставил. — Бриться учил? — Мадара повернулся, чуть поглядел, потянувшись грязными пальцами, — он разбил тебе губу? — в голосе проскользнуло сочувствие. — Он меня толкнул, а я налетел на котацу. Кровь как из свиньи хлестала, мать ругалась, а Хаширама плакал. — А ты? — А я остался без резца. Мадара смотрел на него долго. Пальцы опустил, но взгляд не отвел. Внимательно смотрел, а Тобирама в ответ. Непривычно, необычно, как никогда раньше. Он с близи казался слишком человечным и слишком настоящим: губы пересушенные, ресницы короткие, колышутся от движения глаз, и глаза — темные, но не бездонной дырой: Тобирама мог разглядеть дрожащий зрачок, тот был темнее темного. — У тебя лицо в крови, — сказал Мадара, показывая на свою скулу, — наверное, моей, — и отвернулся. Тобирама скорчился. Наконец, закончил, и хотел только отмыться от багрового налета. Буркнул Мадаре, чтобы тот отдыхал, и пошел руки стирать, чуть не до мозолей. Вернулся он, когда Мадара уже спал, глянул с сожалением. Быть может свою вину он и загладил, но чувствовал неприятный осадок, потому что ненавидел ошибаться и виноватым быть тоже ненавидел, как и извиняться, то было все равно, что слабость показывать. Завтра было спокойным, как и послезавтра. Они не встретили ни разбойников, ни шиноби. Мадара не язвил, не вспоминал. А подходили они все ближе к городишку, оба лелеяли мысль о скором — нормальном — отдыхе. Мадара поделился предположением, что там быть может к великой удаче их будут источники, не совершенно точно должны быть, и не планирует оттуда вылезать ни при каких условиях, выжмет до последнего эту возможность. Тобирама тогда усмехнулся, думая, что Мадара если не змея, то лягушка, от холода впадающая в спячку, вот и ютится поближе к кипятку, солнцу и своему излюбленному катону. Сенджу уже привычно накидывал на него одеяло, даже не примечая этого, а мимо проходя всегда краем глаза поглядывал. Тобирама все никак не мог отделаться от навязчивой мысли, что весь он — грязный, и сколько не пытался вымыть чужую кровь из-под ногтей, не выходило. Она была упрямей самого Мадары, въелась будто до самых костей, покоричневевшими пятнышками глаза мозолила. Он не мог остановиться ковырять пальцы, и не хотел больше к самому Мадаре прикасаться. Учиха стал говорливее, нес временами бессмыслицу, но Тобирама его слушал, слушал с живым интересом, а не вежливым презрением, но отвечал редко. Диалога, чтобы вместе, чтобы вдвоем, чтобы на равных никак не выходило, и подбивало на то, чтобы разворошить, развить беседу. Из гордости или издевки, чтобы показать себя не снобом, чтобы узнать: какой он — Учиха Мадара. А он лишь приоткрывал завесу, будто надоедливую челку откидывал, но та снова падала, не сразу, но пару мгновений — и закрывала лицо. Тобирама был благодарен ему. В глубине души, где-то внутри, там, где никто не видит, он был благодарен Мадаре. И не потому, что не может за себя постоять, Тобирама слабым быть ненавидел, а потому что заботы ему не хватало. Мадара неискренен, Мадара бы предпочел сам убежать и бросить, Мадара всего-то ценит его брата больше, чем кого-либо, больше чем себя. Но Тобирама был благодарен. Хотя бы за уважение и любовь к Хашираме, это было их общее, то, что связывало их. Учиха курил, прикусывал губу, сидел, обхватывая колени, и иногда сдержанно улыбался, сухо так, как Тобирама видеть привык. И это было большее, что Мадара мог из себя выдавить. На третий день Тобирама проснулся от шума. Тихий обычно как мышь Мадара сначала доводил громкими вздохами и стонами, а потом шумел посудой, ерзал и стучал зубами. Тобирама, морщась, поднялся. Глянул на Учиху, тот растирал руки у костра, а огненные отблески плясали по лицу. Тобирама подобрался ближе, и лицо его было в испарине, румяное, уставшее. — Ты как себя чувствуешь? — прохрипел Тобирама. — Нормально, — буркнул Мадара, — спал плохо. Мадара потянул шею, постанывая. А Тобирама видел только испарину, мутный взгляд и красные щеки. Он думал недолго, потянулся рукой к лицу, даже не надеясь на лучшее, предчувствие его еще никогда не обманывало. — Раздевайся, — лоб под рукой горел. — Чего? — он поднял голову. — Раздевайся, — повторил он торопливо, — я посмотрю, что у тебя там. — Я же сказал, что все нормально. — Снимай, говорю, — он дернул его ворот. Мадара стягивал одежду нехотя, медленно. И Тобирама только нервно облизнул губы. И подходил к нему с опаской. Одного взгляда на мелькнувшую рану хватило, чтобы скорчиться. Ее раскорежило и вывернуло, покрасневшие края слипались лишь из-за противно-желтого гноя, сочащегося наружу. Рука замерла в сантиметре от воспаленной кожи, а в нос ударил едкий запах, который не спутаешь ни с чем. — Нам нужно скорее где-то остановиться. Одевайся. Тобирама тяжело сглотнул, шагнув к своим вещам. Не до завтрака, аппетит он себе уже испортил. — Завтра должны. Зачем торопиться? — недовольно хлопнул глазами Мадара. — Ты не чувствуешь запаха? — он обернулся, взглянув укоризненно, — рана воспалилась. Я ее даже трогать не буду, пока не дойдем. Мадара глянул обиженно, но перечить не стал. А у Тобирамы перед глазами застыла покрасневшая рана, сочащаяся гноем. Он видимо плохо ее промыл, недостаточно обработал или быть может обронил нить с иглой, а потом забыл, руки плохо мыл или бинты когда-то вывалиться успели. Он чувствовал свою вину, ответственность, и еще больше сжимался от мысли, что Учиха может решить, что все это он сделал специально. Было мерзко, потому что Мадара уже был не тем сухим и неприятным, он видел в нем что-то близкое, что-то не отталкивающее. Раньше он мог предположить, что Мадара совсем неплохой человек, а теперь на своем опыте пришлось убедиться. И на проверку Мадара оказался слишком человек, слишком простой и совсем обычный, а никакой не зловещий демон проклятого клана. Тобирама вещи собирал сам, быстро, спеша. Мадара, укутавшись, сидел будто пьяный. Тобирама поглядывал на него изредка, переживая, сможет ли тот идти на своих двоих. И стоял Мадара уверенно, даже шел ясно и четко, только утомлялся быстро. Хорошо, что так: тащи его на себе, дорога бы вышла труднее и дольше. Со временем Мадару все больше лихорадило, и проверять было не нужно. Он упрямо шел, не жалуясь, а Тобирама молчал, только все чаще сам делал перерывы. Щеки у него красные, и румянец этот далеко не здоровый, настолько, что никак не спутать. Рывок вынужденный, выбивавший из взятого темпа. Уже виднелись очертания города, и к вечеру они подошли к воротам, встретивших их по-доброму. Мадара к тому времени еле-еле перебирал ногами, а судя по взгляду и соображал туго. Тобирама временами хотел его успокоить, поддержать, тронуть, подбодрив, потому как Мадара не меньше чем молодец, не иначе что шиноби, стойкий, если не уж не скрытный. Но вспоминал, что Мадаре его слова и нежности, не нужны, не нужна поддержка и похвала, ему нужно отоспаться, вычистить рану и выпить настойку из трав, название которых Тобирама все перебирал и перебирал в голове. На подступе к постоялому двору руку Мадары пришлось закинуть на плечо. Горожане туда-сюда мелькали на их пути. Одни не замечали странных спутников, не вписывающихся в общее настроение, другие настороженно расступались, чтобы потом долго смотреть вслед, не торопясь возвращаться к своим делам. А они были грязные и уставшие, шли никак не налегке. У Тобирамы дергалась жилки над скулами от плотно сжатых челюстей, но гостиница была буквально в нескольких шагах. У входа толпились ленивые постояльцы, шумно до жути, а они, давно отвыкшие слышать людской гогот, прошли быстро, но привлекли немало взглядов. Впрочем, на них было плевать. Внутри было спокойнее. Обстановка в меру обустроенная, небогатая, в духе провинциального городка. Мадара облокотился на стену, часто дыша, а Тобирама мельком огляделся. — Я могу вам чем-то помочь? — взволнованная девушка подошла ближе, семеня быстрыми шагами. Тобирама глянул на нее с радостью, но улыбнуться сил не было никаких. — Комната, — он прошелся, — нам нужна комната. Она охнула и спешно вернулась на место, перелистывая журнал аккуратными пальчиками. Одна минута казалась вечностью, тягучей и липкой. Тобирама нетерпеливо потоптался на месте, то и дело оглядываясь на Учиху. — Господин, — она подняла невинный взгляд, — мне жаль, но… — Пожалуйста, — он тяжело вздохнул, чувствуя, как нервы до предела натягиваются, — прошу вас, хотя бы одна. Он посмотрел на нее самым непонятным взглядом, который только мог получиться. То ли умоляющим, то ли злым, с нотками грусти и страха. Она прикусила губу, кинула на Мадару долгий взгляд, полный сочувствия. И его кислая от рождения мина в кое-то веке сослужила в угоду. Она оглянулась на Тобираму, кивнув: — Я посмотрю, что можно сделать. Подождите, пожалуйста. Тобирама выдохнул, подошел к Мадаре. Сделать что-то нужно было, но он не решился даже рот открыть. Снова ненужные слова застряли в глотке, так и получившись. Держись — вертелось на языке, я тебя не брошу — следом, и банальное все будет хорошо. Мадара поглядывал безразлично. Девушка вернулась скоро, шумно топала, впопыхах оправляясь, чтобы выглядеть достойно, как было принято. И снова у Тобирамы не вышло вежливой улыбки, хоть так нужно было, ведь в маленькой ладошке блестел ключ. — Только одна, господин. И она очень маленькая, и… — она снова уставилась на Учиху, — я принесу еще один футон. — Спасибо, — Тобирама мог клясться, что в жизни еще не был так кому-то благодарен. Она провожала их с опаской, не в силах отойти, но приближаться, кажется, ей было столь же страшно. Указала на скромную дверку, вежливо сделав полупоклон. — Спасибо, — еще раз отблагодарил Тобирама, — и, будьте так добры, — он пересчитал деньги наскоро, протягивая, — нужны бинты чистые. И что-нибудь поесть, желательно сытного. Что угодно, только без рыбы. Она хлопнула маленьким, разукрашенным ртом беззвучно как рыбка. Пухлые губки сомкнулись и она, кратко кивнув, взяла боязливо деньги, пряча их в рукав. Комната была и правда ужасная, маленькая — не то слово, крохотная, на чулан похожая. Когда в родном доме у них, Сенджу, в такой хранилась утварь кухонная, но все было лучше поляны с кишащими там муравьями, тварями ползучими и трескучими в темноте, и дорожной грязью. Поэтому не до разочарований, не до злобы и праздности, и Тобирама лишь снова поблагодарил отзывчивую девушку за помощь. Мадара упал сразу, тяжело присел на футон. Тобирама — сзади, опускаясь на колени. Он долго отмывал руки, долго перебирал свои инструменты и коснулся его только когда знакомая девчушка, боязливо, осторожно озираясь, занесла бинты и кипяток. — Будет больно, — предупредил Тобирама, стягивая с него верх, — больнее, чем в прошлый раз, — глянул еще раз на рану, и добавил шепотом, — прости. — Я боли не боюсь, — тихо ответил он. Сомневаться поводов не было, но Тобирама не удивился, когда услышал громкий вскрик, а на бедре сжались цепкие пальцы, грубо сжались, до боли терзая. Оглушающее сука! эхом отдалось от стен полупустой комнаты, впитываясь в деревянные панели отделки, а чуть выше колена давление, аж до онемения, пальцы его, юркие, сильные, впились глубоко, то разжимались, чуть отпуская, то снова схватывались. Те хотели вырвать ему мышцу, не меньше, с корнем и без сожаления, а то и толстую кость переломить. Тобирама молчал, не позволил себе даже простонать. Если легче ему — пусть, он пожертвует ногой. Хотелось бы успокоить стонущего Мадару, по голове его погладить, плечо потрепать, понять, что стал под стать ему параноиком и все хорошо, но продолжал драть, рвать и чистить рану, основательно, чуть не до кости. Грязные тряпки, желто-красные бинты скидывал в одну кучу, приличную уже, не жалея и не жадничая, и нос не кривил брезгливо. Не до разговоров было, кожа под пальцами горела, а Мадара шипел сквозь зубы, подрагивая. Шил в этот раз долго, аккуратно, чтобы не как в прошлый раз. Когда-то он малодушно желал ему больших мук, а сейчас бы хотел только прекратить поскорее, чтобы не слышать рваные вздохи, походящие на притупленный вой. Он перепроверил все дважды, трижды все осмотрел, прежде чем хорошенько все перебинтовать. Мадара держался сидя из последних сил, пошатываясь. От каждого, даже мимолетного прикосновения, случайного, он крупно вздрагивал. Закончив, Тобирама положил ладонь на плечо, сжимая аккуратно. — Теперь поспи, — он помог ему лечь, поддерживая за руку. На лице Учихи едва ли читалось облегчение, он морщился, будто от сильной головной боли. Лег тяжело, а Тобирама осторожно накинул на него тонкое одеяло, поправляя, как заботливая няня. — Спасибо, — тихо сказал Мадара, — за заботу. Мадара не мог видеть, как Тобирама кивнул, потянувшись к нему рукой. То ли поправить, то ли похлопать, то ли погладить, но положить ладонь не решился. У него были еще дела, только бы убедиться, что Мадара уснул. — Ты уйдешь? — хрипло спросил он. — Ненадолго, — он поднялся, оглядывая на комнату. — Посиди пока. Мне, — устало прикрыл глаза, — скучно. Тобирама прикусил губу. Пожалуй, ни у кого не убудет, если он посидит рядом. Мадаре было страшно, в этом бы он никогда не признался, а Тобираме его признания даром не сдались, он не хотел его бросать и без этого. Мадара ему доверял и теперь это не пустые слова. — Хорошо. Все будет в порядке. Следующие сутки Тобирама от него не отходил. Исправно стягивал с него одеяло, поил своими отварами и настойками и уговаривал поесть. Ел и пил Мадара без упрямства, но энтузиазма было не слишком много. А Тобирама промакивал ему лицо мокрой тряпкой, слушая недовольный бубнеж. Раз или два Мадара ловил его руку, не то убрать, не то задержать подольше, но Тобирама не вырывал, смиренно клал на грудь, ожидая, когда Мадара в сон провалится. Учиха выглядел невинно и беззащитно, если не вспоминать, как за минуту до рокового ранения тот сломал человеку шею голыми руками. Теперь он больше походил на больного ребенка, чуть капризного, но не очень избалованного лаской и вниманием. Заглянула их новая знакомая, сетуя, что Тобирама совсем не выходит, принесла ему чай, но сидеть долго не стала. Говорила приглушенным шепотом, пугливо оглядываясь на Мадару и справлялась о его здоровье. Тобирама отвечал сухо, в полголоса, что лучше, что не заразный, что все хорошо. Проснувшись, еще не до конца, но вот-вот, Мадара почувствовал ускользающее до этого, позабытое совсем ощущение себя. Вот руки, ноги, мышцы сокращаются, суставы сгибаются, и нет горячей ломоты, забытья, только спокойствие и легкость. В ушах больше не шумело, он ясно слышал возню за дверью, голоса тихие с улицы, но вот если прикрыть все плотнее — в комнате вакуум. Он не слышал знакомого дыхания и возни. Он приподнялся осторожно, ноющий привкус боли сбоку никуда не пропал, но осторожности его не хватило, чтобы встать безболезненно. Он зажмурился от укола, пронзившего тело, простонал от неожиданности, но поднялся. Огляделся вокруг с интересом. Комната казалась знакомой, но так смутно, будто видел он ее в ускользающем сне, а не провел тут последние сутки. Без ошибки опустил взгляд на неказистый комод, на котором стоял кувшин. Очень кстати и вода в нем была, он пил, приложившись к краю, жадно, и поблагодарил бы Тобираму, но тот все ещё не вернулся. Одевался он не торопясь, перебирал выстиранный балахон, но отдал предпочтение оставленному на встречу с Райкаге наряду. Ему надоели походные одежды, хотелось чего-то не столь простецкого. К тому же, быть может Тобирама вернется, пока он неспешно опоясывался, расправлял складки и чесал волосы. Мадара глянул лениво на дверь, та все не открывалась, и он пошел навстречу. Маленькая дверца скрипнула, он шагнул в маленький коридорчик. Темный и узкий, он очень сочетался с их пристанищем, а вот холл оказался просторнее, светлее и отдавал чем-то домашним. Мадара огляделся потеряно, как ему махнули маленькой ручкой: — Добрый день, господин, — девушка в форменном кимоно приветливо заулыбалась, прищурившись, — вам, кажется лучше. Рады видеть вас в добром здравии. Мадара вымученно улыбнулся, опустив на нее взгляд: — Вашими молитвами. Бегающими глазами он высматривал Тобираму в толпе у входа. Те мельтешили, ныряли туда-сюда, а их провожала другая дама в том же кимоно. И была она точь-в-точь как та, что стояла рядом, точно на одно лицо. Мадара вглядывался мельком в гостей, но среди них не мелькнула белая макушка. Он не сдавался, все надеясь на отыскать своего спутника. — Могу я вам чем-то помочь? — вежливый голос прервал его. Мадара обернулся, беспомощно хлопнув ртом, но о Тобираме не спросил. Девочка смотрела внимательно, чуть склонив голову: — Да, — неуверенно сказал он, — здесь ведь есть источники? — Конечно. Вам подсказать? Он кивнул, а она широко улыбнулась и принялась дотошно объяснять, как пройти, несколько раз, чуть не карту рисовала, махала ручками, а Мадара только кивал каждый раз, чуть скалясь с гиперактивной работницы. Рассказы, о том, какие источники здесь хорошие и таких больше не найдешь, Мадару начал утомлять, к тому же выбора у него не было — эти или те, потому как и эти были за счастье. — Скажите, — прервал он ее, — вы не видели, со мной был… высокий, — он махнул рукой, пытаясь примерно прикинуть рост Тобирамы, — светлый… — Да! — она закивала, — господин ушел, кажется, с утра. Мадара благодарно улыбнулся и ушел, показав ей на дверь, вместо прощаний и извинений. Говорливая девчушка его утомила, к тому же она была далеко не первым человеком, которого он хотел видеть. Первый, единственный, кто сейчас был ему нужен, так это заносчивый, наглый и заботливый брат лучшего друга. Он вышел из помещения, и солнечный свет резанул глаза. Он сощурился, но сквозь зажмуренные ресницы видел светлые волосы, темную одежду и знакомые черты лица. — Ты уже на ногах? — Тобирама подошел, обводя руку невесомым прикосновением. — Пойдем вечером на источники. — Тебе лучше? — и это был не вопрос, потому что Тобирама отлично видел повеселевший, осознанный взгляд, поэтому широко улыбнулся. Мадара все надоедал со своими источниками, весь день, как заведённый. С горящими глазами напоминал и напоминал, неугомонный, чтобы Тобирама точно не забыл, чтобы не строил планов. И у Тобирамы уже в подкорке отпечаталось, выжгли как каленым железом, что сегодня никаких посиделок в комнате, никаких перевязок, сегодня он будет пялиться только на голого Мадару, отогревающего свою тощую задницу в кипятке. И он был не против. Пришли они поздно, под ночь, и Тобирама был уверен, что их и не пустят, но хозяин, пожав плечами, указала ладонью на вход. Никого уже не было, потому что так поздно нежиться в воде придет в голову только совсем больному. И Мадара был таким, тем более не хотел никого смущать своими бинтами. Он зашел — залетел — в воду с разбега, довольный. Тобирама спускался тихо, сжимая небольшое полотенчико. И к Мадаре, быстро нашедшему себе хорошее место, рассевшемуся вальяжно, он подходил осторожно, точно не уверенный, а посиделки ли это в компании или лучше ему прижаться к противоположному краю, не напоминая о своем существовании, забыв о присутствии Мадары. Он шел, волнуя горячую воду, для него жарковато, все сомневаясь. Только он приблизился, как из воды вынырнула ступня, и Мадара ударил резко по воде, расплескивая брызги вокруг. Тобирама сморщился, долетело до самого лица, и мокрые капли, горячие, скатывая оставляли за собой дорожки, которые неприятно щекотал непрогретый воздух. Мадара громко рассмеялся, оглушительно и звонко, и такого смеха Тобираме слышать не приходилось от него. Пусть смеялся над ним, над его оторопевшим, удивленным лицом — мина и правда была уморительная — но смеялся он так, как никогда раньше. Искренне и раскатисто, ни в какое сравнение с его ядовитыми, приглушенными смешками-издевками. Его смех походил на дорогую, блестящую безделушку, которая взгляды приковывает в торговой лавочке, блики рассеивает по стенам, искрится, переливается, но никому купить и в голову не придет — больно много стоит. А таращиться — сколько угодно, красивая ведь, изящная. А Тобирама никогда не был скупым, а мгновения приятные ценил не меньше брата, потому и вслушивался без зазрений совести. Тобирама резко осел поблизости, и в качестве мести лениво дрогнул ладонью по водной глади, послав череду мелких брызг тому прямо в лицо. Мадара забавно сморщился, мотнув головой, но улыбка у него не сползла. — Дурак, — добавил Тобирама, чтобы тот точно понял его негодование. Мадара двинулся, чуть соскользнув. Выловил из воды свои волосы, скрутил в плотный жгут, и тяжело поднял, накручивая на голове в неплотную шишку. Добрая часть налипла на шею, промокнув, свисала, обрамляя лицо темными, плотными лианами. Двигался он все скованно, с трудом поднимая левую, и Тобирама хотел бы помочь, но управился Мадара слишком резво. Двинулся еще, сползая ниже, в воду. — Не мочи лишний раз, — быстро кинул Тобирама. Мадара резко дернулся, выныривая и обернулся назад. Сморщился, выругался, поерзав. — Никакого спокойствия. Перевяжешь? — Тобирама кивнул, как заготовил, — одни проблемы, — он откинул голову на бортик, и голос его притих, понизился, стал отдавать приятной, расслабленной хрипотцой, — мне тут один обещался посидеть вместе, а в итоге отправил не пойми куда, — он глухо усмехнулся с теплом, — как вернемся, и пальцем не шевельну, ничего делать не буду, пока свое обещание не выполнит, — он умолк, поворачивая голову слегка в бок, уставился своими темными глазами, — пойдешь с нами? Тобирама облизнул губу, собрав с нее влагу, тоже откинулся, чуть повернул голову и посмотрел в ответ. Мадара хлопал глазами, скидывая с ресниц капельки и легко улыбался. — Пойду, — он кивнул, отворачиваясь, и умолк. Учиха молчал, но дышал громко, либо в ночной тишине обострялись ощущения, а его вздохи оглушали. Луна светила ярко, а по периметру стояли милые светильники, напоминавшие маленькие домики, внутри которых теплился не камин, а свеча. В тусклом освещении черты лица Мадары казались мягче, и Тобирама на него поглядывал иногда, от скуки. Не было никакого напряжения, только на языке вертелся вопрос, который никак задать он не решался. Простой в своем исполнении, но Тобирама лишь приоткрывал рот, шумно выдыхая, следом облизывал губы, и так по кругу. Часто задумывался, но смелости спросить не было. Ни у одного, ни у второго, он бы не осудил и ответ услышать не боялся, но не хотел, чтобы поняли его неверно. — Кто ты моему брату? — осмелился он, секунду обдумал и добавил, — друг? Послышался плеск, Тобирама повернул на него лицо. Мадара смотрел впритык, чуть разомкнув губы, и глаза его удивленно хлопнули, веками прикрыв угольки радужки. Он сглотнул и совершенно спокойно сказал: — Он мне больше чем друг, — Учиха опустил вниз взгляд, — он мне как… он мне очень дорог. Слова его — он слушал в полуха, а значение не понимал и подавно. И ответа он слышать не хотел. Смотрел в воду, по которой плавали темные, длинные волосы. Выловил один или пару, они мигом прилипли к пальцам, только он достал из воды. Посмотрел задумчиво и швырнул в Мадару, смеясь. — Ты чего? — вздрогнул он, снимая с себя налипшие волоски. — Ты, по-моему, обронил. Вот и возвращаю, — Тобирама оскалился, — по твоим патлам можно дорогу домой найти в случае чего, — озвучил давнюю мысль. Мадара рассмеялся, поправляя свою шишку на голове: — Вот и воспользуйся, если заплутаешь. С твоей-то внимательностью. Он оттянул прядь, намотав ее на палец, и вдруг посмотрел из-под челки. — Длинноволосых любишь? — С чего бы? — Тобирама брови нахмурил, мотнув головой. — Видел, как ты на волосы мои пялишься постоянно. Тобирама приглушенно хохотнул: надо же, какой внимательный. — Меня просто убивает, что ты с ними творишь. — Да ладно, — он поднял оборванную прядь, — новые отрастут. Да и попробовал бы сам с такими управиться. — Состриги и не мучайся. — У нас не принято, — он умолк было, но добавил, — а если тебе что-то не нравится, то мог бы и помочь. — Помогу, — усмехнулся он. Мадара цокнул, мотнув головой, оскалился, вроде запомнил, вроде взял на вооружение. Откинулся снова, растянулся, вытянулся, довольный, как кот наевшийся. Болтал тихонько, рассказывал о том о сем, рассказывал, как развлекался с девчонкой в сэнто, а потом выковыривал занозы из колен, да живали они еще неделю, не выдержали такого поворота событий. И Тобирама веселился, не верил, что можно прям так кожу сбить, а Мадара тыкал в еле заметный шрамик на коленке, блеклый, теряющийся в тонких темных волосах, и доказывал правдивость своей истории. Тобираме интересно было, но сосало под ложечкой неприятно, тягостно, будто слышать этого ему совсем не надо было. Он смущенно смеялся, но сам все хотел разговор закончить. Мадара поднялся, кинув, что пора бы закругляться, только сполоснуться и можно идти. Кутался в полотенце и подал услужливо Тобираме халат. Он принял, радостно улыбнувшись. В комнате уже Тобирама сматывал бинты аккуратно, а рана выглядела слишком приятно глазу — чистая, стягивалась хорошо. Он только протер, накладывая новые. — Теперь у тебя будет шрам и от меня, — сказал он тихонько. — В смысле? — обернулся он. — Так я тебе дважды штопал спину. Думал, просто царапина? — Думал, что тебе нравится меня мучать. Мадара плюхнулся на футон, сворачиваясь калачиком. Голову положил на самый краешек чужого колена, провернувшись, обтерся, погладился, будто щеку почесал. — Спасибо, — негромко, но уверенно сказал он. Тобирама только прыснул, чуть подтолкнул голову, не дающую подняться, и встал. — Ты уже меня благодарил, — он в пару тяжелых шагов дошел до своего спальника. Присел, услышав только ерзанье со стороны, шебаршение ткань и ткань и сонный вздох. Тихий, но уверенный стук разбудил поутру. Разбудил Мадару, не Сенджу, он спал ближе к двери. Мадара попытался наивно его проигнорировать, но стук повторился настойчиво. Мадара подскочил, будто с холма скатился: лохматый, раздраженный. Глаза не успел ото сна продрать, как уже приходилось накидывать на себя верх, наскоро запахиваясь. Пригладил машинально волосы и распахнул дверь, готовый послать непрошенного гостя со свойственной ему грубостью, не вдаваясь ни в какие приличия, их он редко жаловал. Замыленные глаза уставились в пустоту, в узкий темненький коридор, и он непонятливо моргнул, тряхнув головой, а снизу послышалось звонкий голос: — Доброе утро, господин. Он чуть склонился над девушкой, неприветливо, но как мог негрозно. Она совсем маленькая, ростом с ребенка, и, столкнувшись с ним, уткнулась бы носом в солнечное сплетение, не выше. Ладонями она сжимала поднос, крепко-крепко, до побеления коротеньких пальчиков. На нем горячий чайник, пар валил, но на чайнике взгляд фокусировался плохо. Он, бледненький, совсем терялся на фоне ее цветастого, яркого одеяния, как у девушки на выданье. — Я подумала, что вы быть может уже проснулись, — посмотрела она невинными, большими глазами. — Да, — он постарался благодарно улыбнуться, сонный мозг подсказывал, что именно так нужно сделать, — спасибо вам. Его ладонь, несравненно шире и темнее, обхватили края подноса. Он слегка потянул его на себя, но выпускать та не хотела. Продолжала смотреть глазами бездонными, умоляющими, а выглядели они со стороны глупо, будто не могли поделить несчастный поднос. С носика чайника скатилась пара капель. — Я, к сожалению, не могу пригласить вас войти, — сказал Мадара, оглядываясь на спину Тобирамы, — покои не располагают. Она прикусила губу на мгновение, брови задумчиво слегка дрогнули, но с ту же секунду снова появилось привычное спокойно-приветливое выражение. Она выпустила поднос, отшагнув назад, и вежливо поклонилась. — Что ж, отдыхайте, господин, — она скользнула взглядом снизу-вверх и посмотрела прям в глаза, — если вам что-то понадобится, вы знаете, где меня найти, — напоследок она улыбнулась и ушла. Мадара выдохнул, шагнув назад. Хлопнул подносом о деревянный столик, прикрыл дверь. Только хотел опуститься на футон, быть может снова прилечь, как раздался низкий голос: — Ты ей, кажется, приглянулся. Мадара только смущенно рассмеялся, растирая глаза ладонями: — Завидный жених прямо, — он закашлялся, — мог бы тогда и знак какой подать, что не спишь, а только койку пролеживаешь за зря. — А что ты смеешься? Ты мужчина видный, запоминающийся, — он повернулся к нему лицом, — я как тебя первый раз увидел, так неделю оправиться не мог. Все в холодном поту просыпался. — Надо же, какой впечатлительный, — цыкнул Учиха, подминая ноги под себя, — ты чай-то пить будешь? Тобирама перекатился, поднимаясь лениво, но радостно. Все же был плюс в том, что девушка была слаба на Учих. У Мадары был именно такой типаж: злобный, лохматый, бешенный, а еще мерзлячий, упрямый, умеющий оглушительно искренне смеяться и быть благодарным. Одним словом — Учиха. Они молча пили, а Тобирама все поглядывал на его спокойное лицо, пытаясь понять, чем же он так понравился девушке. Уж точно не своим постным лицом, на котором застыла вечная усталость от жизни, но может бледной кожей и тем выражением, которое было на нем пару дней назад, тем, что прямо говорило еще чуть-чуть и можно костер сооружать или яму копать. Тогда-то он и Тобираме показался беззащитным и быть может даже милым. Но взаправду Мадара не отличался разительно от других мужчин. В толпе других на него едва ли он обратил внимания, да и вообще не имел привычки высматривать, оценивать кого-то. Мадара вдруг громко хлюпнул, привлекая внимание. Нет, пожалуй, его бы в толпе он точно заметил, услышал бы на крайний случай. Тобирама беззлобно усмехнулся, глядя как тот пристыженно отвел взгляд, но Тобирама не был ни зол, ни раздражен. Он к нему слишком привык, слишком близко знал его и слишком хорошо чувствовал, так слишком, как никогда не хотел, но отказываться от таких подарков судьбы — глупость, а Тобирама не мог себе позволить совершить еще одну. С него хватит, он достаточно сделал глупостей. Нет, в Мадаре все же что-то было. Что-то неуловимо интересное, но весь он какой-то не такой. Тобирама сравнивал с кем мог, а разглядывал вплотную лишь одного мужчину. И Хашираму, его внешность, он всегда принимал, как что-то должное, не считал его красавцем, не мог, но именно так и говорили все, начиная с матери. Хаширама был красив по общему заверению, которому Тобирама беспрекословно верил. А Мадара был другой, у него волосы не лились спокойными волнами по плечам, хоть тоже были длинные, и черты у Хаширамы ласковые, у Мадары же — выбитые, выколотые, будто из камня неискусным мастером, грубые, и кожа неровная, Хаширама — выше, Мадара — ниже, Хаширама — искренний, а Мадара — закрытый. Он совсем не такой, и может именно это его искорка. Вряд ли девчонка могла знать Хокаге из Деревни, Скрытой в Листве, но Тобирама знал и думал, что Мадара противоположность полная его, и может именно это Тобираме нравилось, интриговало и интересовало. Мадара ему нравился, и эти грубо вытесанные черты были строгими, и голос резким, но ласковые слова от этого казались добрее, а улыбка — ценнее. Тобирама помнил буквально каждое сказанное им слово, потому что от Мадары они — редкость, на вес золота каждый звук, и они ему тоже нравились. Мадара заставлял его чувствовать себя особенным, достойным его улыбки, а теперь искренней, доброй. И едва ли кто-то еще заставлял испытать такое. Тобирама сегодня хотел отдохнуть, наесться на пару дней вперед, потому что завтра — снова в путь. Остаток пути — небольшой, подсказывали не только карты, но и гористая местность. Чувство опасности, неприятно посасывающее под ложечкой, тоже говорило, что вот-вот придется встретиться с Райкаге, которого уважал, но не любил даже Хаширама. Договориться с ним — сложно, спорить — еще сложнее, и Тобирама был готов к переговорам тяжким, гоняя в голове все требования, выдвинутые Листом. Мадара думал также, поэтому не дергал, не надоедал, лениво валялся, закинув ноги на стену. Он рассуждал вслух о пустяках, Тобирама изредка отвечал на его риторические восклицания, а к вечеру сам растолкал, вытянул посмотреть, погулять, насладиться цивилизацией. И тащил под руку, Учиха ломался, но ломался из вредности, потому что и собирался, и причесывался пытливо. Тобирама цокал нетерпеливо, чувствуя себя, будто ждет нерасторопную жену, которая покрутится и так, и эдак перед зеркалом, пока не удостоверится, что все как нужно. — Для кого рядишься? — усмехаясь, торопил он. За Мадарой он никогда не замечал подобного внимания к своей внешности. И вывел его силком, под веселый смех, тот точно проверял его выдержку. Фонарики на главной площади уже зажигались постепенно, вечерело, но солнце только начинало садиться, только лучами касалось далеких пиков горной цепи. Быть может придется идти дольше — не день, а еще два, а они и так выбились. Мадара дернул его за рукав, указывая на оживленный сквер. В тени деревьев и бликах предзакатного солнца копошилась толпа подростков. Они галдели, украдкой распивая, озираясь, чтобы не попасться на глаза старшим. Они присели неподалеку, урывками подслушивая наивные фразы почти детей. Им было весело, они неугомонно обсуждали кого-то, ругались, не сдерживаясь и непринужденно толкались. Мадара вдруг склонился, коснувшись щекой плеча. Тобирама от неожиданности дрогнул, поворачиваясь. — Хотел бы я в их возрасте также, — негромко сказал он, кивая на толпу. Тобирама понимающе покивал. Они все были отличные, друг на друга непохожие, в разной одежде: одни в побогаче, другие в поскромнее, разные жесты, но вместе смотрелись поразительно органично. Ради этой-то мечты брат был готов и себя в жертву принести, и Тобирама, глядя на них, мог бы даже согласиться, что цена-то небольшая. И он тоже хотел — так. Не в крови, не во вражде, тогда бы Учихи не казались врагами, были бы друзьями и быть может смеялись они также, одергивая друг другу одежду, и волновались не о следующем бое, а о том, кто кому и что нашептал. Плечо сквозь тонкий шелк щекотали чужие непослушные волосы, но внимания не обращал, принимая как должное. Мадара молчаливо был рядом, и само присутствие его, безмолвное, но четко ощущаемое, по запаху и дыханию, по торчащим волосам, по едва слышным звукам шелеста рукавов, дарило ощущение спокойствия и радости, сравнимой с радостью кучки подростков в компании знакомых и любимых, тех самый подростков, галдящих под тенью невысоких, пушистых деревьев. Возвращались они, гуляя, последний раз наслаждаясь этим незнакомым городом, хоть Тобирама в поисках аптечной лавочки уже успел его полюбить, узнать и возненавидеть. Но город так и остался неизученным, хоть и отдавал чем-то родным. На входе их встретила знакомая, чьей милой улыбке не удивился никто. Мадаре все же было для кого рядиться, подумал Тобирама, криво усмехнувшись, кивнув девчонке. Та смотрела только на Мадару, восторженно хлопая глазами, он в ответ улыбнулся кратко, уверенно шагнул к двери. Тобирама снисходительно похлопал его по плечу, усмехаясь хитро, как отец, будто мудрости обучен и много видел. Мадара замер, чуть откидывая голову назад, улыбнулся расслабленно. Счастливо улыбнулся, искренне, так, что Тобирама и не смог увидеть. — Нет, ты все же покорил ее сердце, — он помолчал и уверенно добавил, — могу пойти прогуляться. — А? — Мадара обернулся, широко раскрыв рот, брови у него изогнулись. — Красивая она женщина. Тебе же нравятся? — Женщины? — он глупо хлопнул глазами, — да, милая она. Нравится. Мадара нахмурился, пытаясь вспомнить хоть какие-то черты ее лица, но помнил лишь ее детский рост и вцепившиеся в поднос ручки, бледненькие, аккуратные. — Ее зовут Юмейко, — сказал Тобирама, — если нужно, я освобожу комнату. Надо бы узнать, может есть на ночь свободная. — Нет. Я спрашивал. С утра. Никто не собирался уезжать. — Тогда я… пройдусь, пожалуй. Он быстро вышел, а Мадара лишь хлопнул ртом беспомощно. Тобирама смылся, оставив его без шанса на приятный вечер с хорошей беседой. Он мотнул головой, будто та раскалывалась, чтобы в порядок мысли привести. Он не хотел спать даже с самой красивой работницей гостиницы, да и вообще с кем-то. Его-то никто не спрашивал, но он бы предпочел не лучший ужин, пресный, который рядом с Тобирамой отчего-то казался вполне сносным. Он бы предпочел полусонную беседу, с не обидными колкостями, на которые он и отвечал-то из азарта и по привычке. Мадара обиженно уселся на футон, думая, как бы время скоротать. Тобирама вернулся в сквер. В темноте все переговаривались подростки, чьи голоса стали уже родными, но компания их заметно поредела. Теперь они раздражали, а он был взвинченный, дерганный, смотрел под ноги и ковырял себе пальцы. Одному было совсем не то, а при мысли, что Мадаре совсем не одиноко, было паршивей. Он кидал камушки в фонтан, думая, что за язык-то его не тянул никто, кроме может быть тихой надежды, что Мадара скажет ему — останься ты. И тогда бы гордость приятно разлеглась внутри, а не иглами жалила, заставляя обиду наполнять сосуды, голову мутить. Он вернулся за полночь, когда на улице из людей — только пьяницы, соблазняющие его тоже пойти напиться в каком-нибудь кабаке, подраться с кем-нибудь и приползти под утро, чтобы не невовремя, чтобы не видеть, не встретиться, не знать и не чувствовать. Он дал достаточно времени, решил для себя и вошел. Мадара лежал тихо, чуть посапывая, уткнувшись носом в самую стену. Колени подтянул к груди, дышать размеренно и тихо. Одеяло смятым комом валялось в углу, выкинутое неуемным Учихой. — Хоть бы накрыла, зараза, — раздраженно пробубнил Тобирама, подхватывая покрывало, встряхивая. Наклонился, накинул сверху осторожно. Мадара дрогнул, щурясь, скользнул взглядом. Глаза не фокусировались, но запах, шаги, он узнал, почувствовал точно, без сомнений. Губы чуть исказились в полуулыбке. — Ты здесь уже? — он поймал ладонь, чуть сжимая, сонно, — я ждал, — пробубнил Мадара, — не хотел спать один. Останься. Он потянул его ниже, и Тобирама податливо опустился, подгибая ноги. Учиха руку подмял, уцепился крепко, а в голове только его пальцы на чужом теле, ощущение влаги чужой и все слова будто бы о чужом. Тобирама резко выдернул ладонь, съежившись, скорчил лицо, поднялся без раздумий. Брезгливо отряхнулся, ложась на место, к Учихе спиной. Последний день пути до Кумо Тобирама молчал. С самого утра, проснувшись в крохотной комнате, где до соседнего футона три шажка, смотрел на Мадару лишь украдкой с привкусом потаенной обиды, жалкой злости и молчал. Он проснулся поздно, когда лучи во всю расползались по стене. Спохватившись, поднялся резко: следовало уже выдвигаться. Мадара сидел расслабленно, облокотившись на стену. Ноги накинул одну на другую, и взглянул, хлопнув ресницами, улыбнулся ему добрым утром и махнул рукой на сумки: — Я все собрал. Подумал, что ты захочешь выспаться. — Да, — сонно пробубнил Тобирама, — спасибо, — добавил из врожденной учтивости и привитой вежливости. Продрав глаза, Тобирама от Мадары отвернулся и больше не поворачивался, в глаза не смотрел, а угукал и агакал на все слова и расспросы. Мадара брови вскидывал задумчиво, губу прикусывал раздосадовано и усмехался непринужденно, продолжая бессмысленные попытки завести разговор о том о сем. На подходе к деревне, когда скалы становились все суровее, облака гуще, а воздух тяжелее, он наконец-то сдался, замолчал. Тишина была желанная для Тобирамы и отдавала холодком и непониманием для Мадары. Мадаре она казалась совсем не к месту, ему больше по душе приходились переглядки и смешки, но Тобирама говорить не хотел. Не в принципе — говорить ему не хотелось с Мадарой. Слышать его, слушать — не хотел тоже, предпочел бы разбирать только рев птиц и скрип подошвы о мелкие, угловатые камни. Язык у Тобирамы — поганый, только волю дай и не остановить, не урезонить, не успокоить, не останется ни учтивости, ни вежливости, ни почтения, а злиться сильнее и злить Мадару не хотелось ровно столько же, сколько не хотелось видеть его самого. Хорошего Тобирама бы не сказал. Для себя Учиха хмыкнул и подумал, что Тобирама прав. Ему встреча с Райкаге претила не меньше, а идти по крутому склону в гору — не нравилось. Лучше было бы с мыслями собраться, вспомнить все напутствия и требования, слова заранее перебрать и подобрать, чтобы никто не остался в обиде: ни Райкаге, ни, не приведи боги, Хокаге. Мадара ловко забрался на крутенький выступ, который прерывал извилистую дорожку, присел, протягивая руку вниз, и поймал наконец-то чужой взгляд. Невольно заулыбался, сказав: — Меня тоже выбивают из колеи предстоящие переговоры. Тобирама, прищурившись, смотрел на возвышающийся сгорбленный силуэт. Солнце обрамляло его, подсвечивая концы волос. Одним рывком он влез следом, за руку не ухватываясь. Мадара поднялся, отряхивая то ли пыль со штанов, то ли руку от жгучего ощущение неловкости. Нет, они точно еще успеют наговориться, наобщаться и насмеяться, а пока лучше бы подумать, но думалось Мадаре не о договорах, а о том, что и как он Тобираме расскажет, как тот в хитрой улыбке губы растянет в ответ на шутку и что ответит в ответ. В Кумо их встретили с умеренными почестями, без изяществ и со скупым уважением. Встречали у самых ворот, провожали до пожалованных Райкаге комнат, сдержанно, вежливо интересовались, как прошла дорога, а Мадара вежливо и сдержанно отвечал, что та не так плоха, как могла бы быть и не так легка, как должна бы. За волнение — поблагодарил, за лишнее ожидание — не извинялся. Тобирама плелся рядом, озираясь на необычные домики, а в разговор не вслушивался. Его горное поселение всегда забавляло, казалось и практичным, и нелепым, и все думалось: хорошо, что Хаширама на такие выдумки был плох, а на комфорт жаден, не то пришлось бы всей деревней жить в дуплах, как белки. И ужин подали, и пожелали хорошо с дороги передохнуть перед назначенной на завтра аудиенцией. Утро вечера мудреней, а подъем не из легких, но чувствовалось, что Райкаге хочет оттянуть встречу. Когда их оставили наконец-то наедине, Тобирама ушел быстро, не отчитываясь, не ссылаясь на усталость, оставив Мадару с раскрытым ртом за невысоким котацу. Ушел к себе, а Мадара посчитал две комнаты излишеством, они бы потеснились и в одной. Сидеть в четырех стенах без Тобирамы не хотелось, и он только пнул мягкий футон, тяжело вздохнул. Тобирама лег сразу, хоть спать не хотел. Только он коснулся мягкого футона, как натуженная спина, привыкшая к тяжести ноши, отдалась благодарным, но болезненным облегчением-судорогой. Он откинулся расслабленно, подложив под голову сцепленные ладони. Они могли бы быть на полпути домой, если бы дорога шла гладко, и вчера проведенное наедине время, а сегодня тяготило. Мадара на все наплевал, подобрал в охапку футон, чтобы улизнуть в соседнюю комнату. Тобирама не потрудился приподняться, хлопок двери, осторожный, но уверенный, не удостоился его взгляда. Учиха бросил футон рядом, расправил наскоро и улегся. Тобирама хлопнул глазами, не возразил, а Мадара вслушивался, как в полной тишине вздымается чужая грудь, мерно расправляясь при вдохе, как Тобирама выдыхает, шелестяще и мирно. За окном выл обычный для высоких гор ветер. Сенджу лежал близко: рукой дотянуться не составит труда и даже выпрямлять ее не придется, только кисть чуть вывернуть — уткнешься в чужое бедро. — Шумно у меня, — Мадара ответил на вопрос незаданный, сказал, чего никто не требовал. Сенджу покосил на него взгляд, потянул шею и откинулся назад. Заговорить Мадара больше не решался: слушать тишину он устал, но, полежав с десяток минут, заерзал. Повернулся на бок, шикнул, когда задел затянувшуюся рану, и придвинулся ближе, почти переползая на чужой футон. Расположился по-хозяйски, но голову на грудь уложил еле-еле, касаясь лишь самой выступающей частью скулы, подкладывая ладонь под подбородок. Тобирама глазами хлопнул удивленно, двигаться не стал, замер весь, а рука, которую из-под головы вытащил, дрогнула, когда пальцы слегка коснулись чужой талии. Под тканью чувствовался резкий изгиб талии, жар от кожи, припекающий, приятный. Жесткие волосы щекотали запястье, невинно касаясь, но лишний раз шевелиться он не стал. — Тепло, — дрогнул в тишине низкий голос, отдававший лаской и тягучей, родной нежностью. Тобирама от звука неожиданного дрогнул, сжался весь внутри, хоть тот был тихим, напомнившим дом и тихие ночи, когда мама оставляла свет, чтобы маленькие не пугались темноты. Но он напрягся, а пальцы, сжимающие чужой бок, онемели, будто вся кровь от них отлила, их обдало холодом, заставляя подушечки покалывать. Холод был изнутри, под ними все еще чувствовалось горячее тело. Притихшего Учиху он счел засыпающим и пусть он извернулся вот так, а Тобирама лишь услужливо ему позволил, потакая спящему, будто и сам не совсем понимал, что происходит. Руку убирать не спешил, но ощущение, словно его уличили в постыдном, осталось. — Ты спишь? — шепнул Мадара. Соврать ему было бы проще, только не издать звука, но Тобирама легко сдался: — Нет. И Мадара замер вслед, не хотел спугнуть, и отказ услышать был не готов. Наслаждался отобранной, скупой лаской, нежностью и близостью человека. — Завтра все будет хорошо, — сказал Тобирама, — ты справишься. Мы справимся. Мадара согласился, а услышанное мы отдалось приятным всплеском внутри, Тобираме он готов был поверить. Тобирама не соврал, да и никому не приходило в голову сомневаться ни в его честности, ни в расчете и проницательности. Райкаге встречал их сухо, глядел недовольно, смерил тяжелым взглядом, но Мадару это не подкупило, и не разозлило. Перед дверью тот кивнул, оглянулся на Тобираму, но указов и наставлений не раздавал, только будто удачи пожелал: себе и Тобираме. Райкаге говорил скованно, напряженно, он бы предпочел говорить с Хокаге лично, а никак не решать дела с его прихвостнями. С Хаширамой договориться — можно, с младшим Сенджу — трудно, а с Мадарой — невыполнимо. Если Хокаге и посылал цепных псов на переговоры, то значило это лишь одно — никаких переговоров, только соглашение, и Хокаге непреклонен, решение его окончательное и бесповоротное. Райкаге был недоволен. Он пытался сторговаться, то повышал басистый голос, то напряженно скалился, пытаясь разрядить обстановку, но на Мадару смотрел с плохо скрываемым опасением. Едва ли существует человек за пределами Конохи, способный испытать приятные чувства от встречи с Мадарой, тот пугал одним своим видом, был поистине демоном во плоти. Однако переговоры вел расчетливо и здраво, и тогда Райкаге поглядывал на Тобираму с надеждой, с вопросом во всем ли он согласен, не переврал ли чего Учиха, и точно надеялся, что Сенджу с Мадарой сцепятся, и тогда повлиять будет легче. Тобирама лишь согласно кивал, и Райкаге сдался. Он подписывал напряженно, роспись поставил кривенькую и печать неровно, зубы скрипели от давления, а жилки на лице подрагивали. Свиток отдавал, будто вот-вот передумает, держал чересчур долго, не выпуская из своей ладони. Мадара на его фоне выглядел совсем крошечным. Райкаге был мужчиной массивным: выше Мадары, шире раза в два, и казалось, что одной рукой поднимет его без труда. Мадара его не страшился, он чувствовал свое превосходство, смотрел гордо и сдержанно. Мадара хороший политик, и Райкаге наконец-то выпустил свиток, пожал руку Мадаре. Свиток Мадара упрятал мигом в складках своего одеяния, ловко засунул под полы кимоно, незаметно, и выходил уже с руками свободными. Шел пружинисто, подрагивая от напряженной радости, с невысокой ступеньки у входа спрыгнул, поднимая невысокие клубы пыли с вымощенной каменной дорожки. — Лучше быть и не могло! — сказал он, — Хокаге будет доволен! В голосе его чувствовалась неподдельная радость, граничащая со счастьем. Тобирама согласно хохотнул, кивнув. Учихи, пожалуй, были в разы эмоциональнее, чем казалось сначала, представить таким даже Хашираму было трудно. Он ухватил Мадару за плечо, чтобы осадить и чуть поумерить его пыл — не под окнами Райкаге же! — но тот обернулся, глядя глазами с отблесками радости и счастливой улыбки. Губы Тобирамы вслед сами расплылись в широкой улыбке, и он не смог сказать ничего, чтобы оборвать торжество Мадары. Заслужил. — Хочешь отметить? — рука неловко соскользнула с плеча, а взгляд упал под ноги. — Рано, конечно, — он покрутился воодушевленно, — но очень хочу! — Я не буду пить, — смущенно сказал Тобирама. Мадара рассмеялся вдруг себе под нос и подхватил под руку, уводя обратно в комнаты. Тобирама не противился, а тянул Мадара не силком, но настойчиво, приходилось только мельком под ноги смотреть, чтобы не нарваться на какой камень по дороге. Под отметить они понимали слишком разное: Тобирама пьянку до полусмерти, а Мадара — просидеть весь вечер вместе, лениво попивая разбавленное сакэ, пересказывая, перемывая встречу с Райкаге, грезя о возращении домой. Он говорил быстро-быстро, перескакивая с одной темы на другую, торопился рассказать все, что не захотел Тобирама слышать раньше, и все подмечал, что улыбается Сенджу прямо так, как он себе и представлял, улыбается, щурясь, как он и думал, и смешок его именно такой, как Мадара воображал. Тобирама слушал все: и про странные сны, и про то, как странно тянет рана, затянувшаяся, слушал каждую мелочь, глотал и впитывал каждое слово, каждый звук и движение. Мадара любил размахиваться руками, особенно воодушевленно рассказывая о чем-то. Он снова оглушительно смеялся, снова подбивал на дурацкие шутки, валился, задевая колени, и в конце-концов заснул рядом, свернувшись на своем футоне. Спускаться с вершин было не легче, чем подниматься. Но Тобирама скакал как горный козлик, под окрики Мадары, что так нельзя, что тот навернется. Нашел себе занятие, удерживал равновесие, стоя на одной ноге, прыгал с невысокого, но крутого выступа. Мадара за плечо его хватал, смотрел в искренние глаза и улыбался безвольно, говорил только «аккуратнее», добавлял, смерив взглядом, «пожалуйста» и выпускал дальше резвиться, а Тобирама выдохся вскоре. Он Мадару провоцировал на назидательные окрики и ему нравились проблески волнения в его глазах. Он забавлялся, как шаловливый ребенок, чтобы обратить на себя чужое внимание. Горы дарили чувство поразительной легкости и твердости, а подписанный договор — радости и уверенности. Тобирама был уверен, что вернуться осталось — дело-то за малым, а возвращаться не хотелось. Страх, что подобного больше не будет, что не станет никто с ним вот так гулять, не захочет остаться наедине и поговорить не захочет. И кто-то был ему не нужен, пусть бы этот никто не хотел, ему нужен был Мадара, а Мадаре и без него в деревне было хорошо. А здесь нет выбора, и Мадара к нему все чаще льнул, по-детски и случайно, но от того не менее приятно. Мадара возился у костра, ловко собирал волосы, чтобы не мешались, шумел посудой, а Тобирама только глядел на его торопливые движения. Мадара подобрался к нему ближе, присел рядом, касаясь бедром бедра. Тобирама потянулся к лицу, и собственные пальцы ему казались неказистыми, непослушными, но движение вышло четким и выверенным. Он подцепил спадающую челку, чуть задел пересушенную ветром кожу, и заправил волосы за ухо. Чуть помедлил, смотрел не отрываясь, и продолжил движение, обводя спину, положил руку на плечо. Слитно вышло, легко. Они и без того сидели непозволительно близко, и прижиматься не было смысла, но Тобирама подался, ерзнув, но не сжимал. Рука осталась лежать свободно. — Ты, кажется, — взгляд Учихи пробежал по расслабленному лицу, — испытываешь ко мне некоторый интерес? Тобирама раскрыл рот, потупил взгляд. Язык юрко лизнул губу, та казалась обсохшей, что слова выдавить невозможно. И слов не находилось, только рука пристыженно скользнула вниз, прерывая долгое прикосновение. — Это не то, — оправдался Тобирама, тяжело, за так глотнул, — что ты подумал. — Верни руку. Звучало приказом, четким и строгим. Тобираме представилось, как именно таким голосом он раздавал указы своим людям, а Учихи, трепеща, согласно кивают и подчиняются. Тобирама не был Учихой и близко, но подчинился мигом, послушно положил руку на место, сжимая чуть увереннее. Таким приказам он был готов подчиняться, с радостью, удовольствием и рвением подчиняться, не переча из вредности. Сил отказать не было, желания тоже. Он расслабленно откинулся назад. Горы увесистые давно сменились густыми, непроходимыми лесами, которые уже отдавали знакомым запахом родной местности. Сквозь массивные ветви солнце пробивалось еле-еле, несмотря на то, что листвы оставалось немного. Дни становились короче, а ночи холоднее, небо пасмурнее и не хватало света. Тепла было достаточно: огонь жгли больше и сильнее, а если не хватало — всегда можно прижаться к плечу неподалеку и тогда жар пробивает от самой макушки до пяток, приятно разливаясь внутри. Мадара копошился вокруг костра снова, но не от того, что грелся, он взял на себя ответственность за ужин. Нехотя брал, смущаясь, но отказать не смог, потому и возился дотошно. Тобирама веселился: уж больно потешно выглядел Учиха, а тот шикал, смотрел грозно и просил не мешаться, не лезть под руку со своими ненужными советами и обидными между прочим колкостями. Тобирама не унимался, и в конце-концов Мадара уселся рядом, протягивая ему чашку. Тобирама на липкую, водянистую кашицу посмотрел недоверчиво, но решил, что та такая лишь из-за скудного освещения, но на вкус она оказалась более чем соотвествующей своему виду. Мадара взглянул исподтишка, чуть покраснел, сказав: — Я знаю, что паршиво готовлю. — Я бы не сказал, что прям паршиво, — неловко сказал Тобирама, стараясь не морщиться хотя бы сейчас, — соли многовато. — Да ладно тебе, — он тряхнул головой, улыбнувшись, — с каких пор ты стал подлизой? Видел я уже такую мину. Корчится, а все равно ест и нахваливает «очень вкусно, братик», — он изобразил незнакомую, но умилительную интонацию. И взгляд его на секунду поник. И за эту секунду Тобирама разглядел такое знакомое выражение тоски доброй, которая вмиг менялась на кислое, будто лимон прожевал. Есть перехотелось, работало как рефлекс всегда — этот взгляд и выворачивает. — Из всего съедобного, что мы имеем, это и правда неплохо, — он неловко улыбнулся, сунув в рот еще порцию липкой гадости. Признаться, впервые Мадара сказал что-то о семье. Он мог говорить слишком много и откровенно, мог рассказывать о детстве, мог говорить о женщинах и болячках, но осторожно обступал все, что касалось его семьи. Семья у них теперь будто одна на двоих, а старую, от которой и следа не осталось, Мадара пытается забыть. И вдуматься если, то брат его, наверное, мог оказаться таким же живым и человечным, умеющим улыбаться и смеяться, умеющим заботиться и говорить ласково. Тобираме вдруг стало жаль, что и узнать не выйдет, а спросить он не решится ни за что. Голос Мадары, изображающего брата, в голове звучал снова и снова, раз за разом повторялся, надоедая, выворачивая нутро. Мадара не ответил и не улыбнулся, ел привычно, а закончив, прислонился к нему, голову укладывая на плечо. Тобирама скованно поерзал, усомнившись в своем праве Мадары касаться, Мадару ценить, в праве получать его внимание и заботу, даже если это совершенно несъедобная каша. Неловкости в Мадаре не было, сидел он спокойно, а в Тобираме этой неловкости хоть отбавляй. — Обними меня, — подсказал Мадара, — холодно же. Тобирама слышал, что он улыбался, поэтому рука обогнула его спину, чуть стиснув талию. Он чувствовал каждый его вздох, размеренный и глубокий, а сам не мог отвлечься, чувствовал себя не на своем месте. И не отвлекала ни неудобная тяжесть на плече, ни тепло рядом. Двинуться сил не было, но пару раз он рукой провел, стиснул посильнее, чтобы уверить себя, что все в порядке. — Тобирама, — сонно позвал Мадара, привлекая внимание. Тобирама чуть скосил на него взгляд, тот лежал, прикрыв глаза, — у нас ведь все идет, как нужно? — А как нужно? — улыбнулся он, будто говорил с ребенком. — Не знаю. Ты не чувствуешь чего-то… — он замялся, переминая губы. Слов у Мадары не нашлось. Тобирама чувствовал много чего. Чувствовал радость, когда видел его улыбку, чувствовал неподдельное счастье от его присутствия, от его заботы и внимания. С Мадарой он чувствовал… — Близость? — подсказал Тобирама в продолжение своей мысли. — Да, — сразу согласился он, — ты это чувствуешь? — Чувствую. — Я тоже, — сказал он и, помолчав, добавил, — мы могли бы стать хорошими друзьями. — Да, — протянул Тобирама, — хорошими, — повторил для себя. Мадара давно спал рядом. Он уже привычно располагал свою лежанку совсем близко. Сопел, ворочался, бывало что-то бубнил. Тобираме сон ни шел, он лежал, пялясь в высоту, и ни в оном глазу, как ни старался. Перевернулся на бок тяжело, вздохнул, и вгляделся в темноту, рассматривая еле заметные черты лица. Воображение дорисовывало хорошо, да и лицо он его знал до самых мелочей. Сейчас оно выглядело умиротворенным, пусть иногда он морщился, недовольно кряхтел от сна. Знать, как исказилось это лицо, когда Мадара вместо пульса ощутил лишь ослабевшую руку, когда последний раз увидел, как вздымается при вдохе грудь, когда услышал последний раз родной голос, когда почувствовал последний раз его взгляд на себе, он не хотел. Но голова совсем не мутная и не сонная работала хорошо, рисовала все в мельчайших подробностях, от чего становилось лишь паршивее. Тобираме всегда было плевать, и он отказывался даже представить, что Учиха может испытывать что-то кроме злобы на весь мир, что Учиха может страдать — не верилось вовсе. Тобирама все думал об этом его взгляде, и перестать никак не мог. Ему было искренне жаль. Он грохнулся на спину, морщась, будто от сильной мигрени. Рукой потянулся, на ощупь нашел ладонь Мадары, прохладную, и накрыл своей. Уснуть нужно постараться. Погода упрямилась. Без заморозков, но дождь пошел проливной, такой, что и идти не хотелось. Грунт под ногами размыло, и ботинки только месили грязь, на спусках проскальзывали не хуже чем по льду. Мадара все оглядывался на полы своего бахалона, взмокшего насквозь и недовольно его отряхивал, налипшие брызги грязи лишь размазывал — такое явно не спасет его чистоту. Тобирама подтягивал ткань, смеясь, указывал на каплю, тыкал, предполагая, что это не то конь, не то собака, а сам был не меньше чем по колено в грязи. Мадара улыбался, но следом несерьезно укорял, всматривался внимательнее и спорил: хвост длинный — точно кошка, никакая не собака, а это вообще просто мазня, которую он растаскал пальцами. Дождь все лил, а они торопились, стараясь то ли убежать от влаги, обогнать природу, то ли двигаться побольше, чтобы совсем не околеть. Остановились лишь к вечеру, когда стемнело, натянув какое-никакое укрытие, развесили у костра мокрую одежду, и жались друг к другу, слушая как сверху шумят капли, разбивающиеся о ветки и настил. Мадара курил, радуясь, что ни бумага, ни табак не отсырели, и запах вблизи казался совсем невыносимым, едким, но Тобирама все равно жался, не подумав отдалиться. Сожмурился, чувствуя, как глаза заслезились, покашлял, от ощущения тягучей тяжести в горле и в миг пожалел — Мадара отсел, курить начал быстрее. Две, три затяжки — выкинул, не пожадничав, чтобы снова приблизиться. Дождь мельчал, но надежды, что к утру просохнет не было. Последние капли упали к полуночи, небо прояснилось тогда от туч, вышла луна, ледяным светом поигрывая на воде. Звезд видно почти не было, а отражение костра было ярко красным и глазу было приятнее. Ветер следующего утра был сильный, но отдавал теплом, и если не согревал, то просушивал, и волосы ворошил весело. Трепал их из стороны в сторону, спутывал. Деревья мельчали, лес редел и не казался больше бескрайним: следующий день они шли по дороге, которая была в разы оживленнее, чем их путь до этого. Встречались торговцы и такие же путники, и им хотелось сочувствовать: шли они в одиночестве. Тобирама сам не замолкал, Мадара разговор поддерживал. Кто назовет Мадару молчаливым, тот Мадару не знает. Мадара сказал, сверяясь с картой, опираясь на свою память, что прошли они много, и осталось пути дня три, не больше. Тобирама дороги не замечал и времени тоже, но три дня он услышал приговором. Льнул к Мадаре чаще, жадничал времени и хотел потянуть, заблудиться бы, постоять бы подольше. — Не верится, что скоро будем дома, — нетерпеливо заявил Мадара, стискивая Тобираму. Сенджу слова его пропустил мимо ушей, прилег на плечо, и хотел бы не думать ни о чем. Но все валилось: и Коноха разросшаяся скоро покажется из-за горизонта, и Мадару он не заслужил. Прижимался к нему поближе, чтобы себя уверить, что право имеет. Учиха ему нежно улыбался, приглаживал светлые вихры на голове заботливо и не думал ни о каких рамках, препятствиях и приличиях. — Курить, — сказал Мадара, приподнимаясь. Тобираму он подтолкнул, будто разбудил. Рылся в своей сумке, поднялся, сжимая в пальцах коробочку. — Мадара! — Тобирама сам подскочил неожиданно, пусть и давно все решил, — я хотел сказать, — он сделал шаг широкий, неловкий, вызвав добрую усмешку, — я так сожалею, о случившемся с твоим… твоим… Лицо его переменилось, за секунду, как будто стало совсем иное. Отчужденность на нем мешалась с раздражением, он плотно сжал зубы. — Если ты говоришь о моем мертвом брате, — холодно отчеканил он, — то не стоит начинать этот разговор. — Послушай, я, конечно, не думаю, что тебе станет легче, — он сделал маленький шаг навстречу, — но мне действительно жаль, что Изуна… — Не смей! — прикрикнул Мадара, — не смей о нем говорить. Не смей даже имя его упоминать, ты не вправе сожалеть и просить прощения тоже! — Мадара, — он шагнул совсем близко, протягивая руку, и голос у него дрогнул, опустился, — я хотел, как лучше. — Лучше было бы, — Мадара подался назад, отступая, и уставился прямо в глаза так, что сил опустить голову не было, — если бы ты умер. Хочешь лучше — так придумай в коем-то веке полезную технику, и верни мне его. А не можешь — удавись в раскаяние, а не языком чеши по чем зря. Мадара резко развернулся, растирая лицо, вздохнул. — Я виноват, — тихо сказал Тобирама, — прости. — Меня не жди, — устало кинул, не оборачиваясь. Мадара ушел. Тобирама сделал шаг, но больше двинуться не смог, словно уткнулся в невидимую стену. Он смотрел на быстро удаляющуюся спину, и знал, что нужно следом побежать, за руку ухватить, объяснить все с самого начала и извиняться, раз, другой, извиняться столько, сколько придется, чтобы Мадару успокоить. Тот ни разу не оглянулся, и Тобирама осел, нырнув лицом в ладони. Нет, пожалуй, он достаточно наговорил, и если Учиха хочет идти — пусть идет, и лучше его не трогать. Сосало под ложечкой и чувство было такое, будто важное от него ускользало, нужное и желанное. Внутри крутило, паршиво становилось, до дрожи в руках. Он желал продлить те дни, оставшиеся, но теперь был согласен хотя бы на один с ним. Рано или поздно это бы всплыло, и лучше бы поздно, лучше бы Мадара сам ему это сказал, и он тогда кивнул понимающе, ушел без вопросов и претензий, только лелея приятным воспоминания. Он бы был с Мадарой ровно столько, сколько бы он позволил. Конечно, Мадара шел на сделку с совестью, вот так позволяя быть с ним, подпуская к себе. Шел на сделку с воспоминаниями и памятью, свою собственную сущность ломал, то ли договаривался с ней все время. С тех самых пор договаривался, как сжал руку главы Сенджу показательно, закрепляя мир. Мадара отошел далеко, присел на выступающие корни массивного дерева, изогнулся в беззвучном крике, который рвался с каждым шагом все сильнее и сильнее. Руки потряхивало и сам он дрожал мелкой рябью. У всех — близких и далеких — одно правило было выжжено на подкорке: никогда не говорить о нем. Не упоминать, не вспоминать, не напоминать. Помнить, лелеять, знать, но вслух — первым — никогда, потому что Мадаре хватало нескольких звуком его имени, одного ощущение от давно забытого слова «брат», чтобы перед глазами его лицо, смеющееся, улыбчивое, любимый, единственный, младший брат, которого он не сумел уберечь. Тогда Мадаре грустно, тоскливо и говорить с ним не стоит, остается лишь запомнить и оставить его. Страшнее — о смерти напомнить. Мадара злился, на себя злился, злился на Изуну, злился на саму жизнь, которая шутила вот так. И шутка была плохая, Мадара не оценил: они обещались с Хаширамой братьев беречь, чтобы убереженный убил того, за кем Мадара недосмотрел. И Мадара дом свой мог наполнять стенаниями, руками, непослушными, волосы драть, только бы ушел из головы образ брата, бледного, осунувшегося, с темными дырами вместо глаз, с рваной раной на сердце и присохшими капельками крови в уголках губ, которые о прощальном подарке говорили без умолку, хоть слова давались тяжело, а Мадара просил, умолял помолчать и обещал, что все обойдётся и он что-нибудь придумает. Мадара сжал ладонь сильнее, и пальцы до боли впились в острые грани металлического футляра. Дрожащие пальцы не доставали — выуживали, еле слушаясь, самокрутку. Та ходуном ходила, зажатая между губ, и подкуривать было слишком сложно для действия, которое обычно совершалось совершенно машинально. Курение давно перестало его успокаивать и забавлять, но отказаться он не мог и не хотел. По щеке скатилась одна жалобная слеза, которую он растер, шмыгая. Дышал глубоко, ртом, и хотел оказаться в коконе, вакууме, чтобы не было вокруг ни войн, ни смертей, ни счастья, ни привязанностей, все в итоге, и зло, и добро, приносит ему одну лишь боль тупую. И он устал разбираться, где хорошо, а где плохо. Хотелось пустоты, которая быть может принесет спокойствие и облегчение. Он откинулся назад резко, не рассчитывая силы, ударился о широкий, шершавый ствол аккурат раненым местом. Шикнул, рукой сразу потянулся, чтобы растереть, успокоить. Тупая боль в рассеченной мышце и рука на ней же напоминали о Сенджу, думать о котором болела голова. И Мадара предпочитал не думать, а просто быть, тогда и мыслей никак нет, и есть пустота, не гнетущая, а та самая, спокойная. Тобирама не знал и не слышал, его никто не предупреждал, а догадываться он не обязан. Мадаре хотелось выть, но он скурил еще одну или две. Считать ему не было проку. Тобираму он не прощал, не простил бы никогда и ни за что, потому что такое не прощают. Прощение его никому не сдалось, но Тобирама его попросил, и едва ли следует кидать ему в лицо обвинения в том, чего изменить невозможно. Мадара искренность ценил, и Тобирама ему нравился своей честностью. Обратную дорогу он нашел без труда, ступал аккуратно, будто боялся, что лес его услышит. Скрываться ему смысла не было, но он все равно крался, шел медленно, оттягивал время, когда покажется, замелькает разведенный костерок. Тобираму он не увидел издали, тот лежал, спиной к костру и сливался совсем с темнотой. — Эй, — негромко позвал он, ласково, — я вернулся, — попытался улыбнуться темноте, словно та его ждала, отчитался бессмысленно. Подошел, стараясь не хрустеть ветками, не шуршать травой. Вокруг потоптался неуверенно. — Ты спишь уже? — он присел, вглядываясь в спокойное лицо. Голос звучал ласково, и он лег рядом осторожно, чтобы не потревожить лишний раз. Рука легла поверх аккуратно. Он стиснул спящего, хотел бы посильнее. И все старался придумать, выдумать какое-то оправдание, объясниться, а слова не приходили никакие, и мысли больше походили на скомканный клубок, перепутанный, где обрывками звучали то я, то ты, то мы, то виноват он, то оба, то никто. Мадара зажмурил глаза, вжимаясь в шею лицом, тяжело выдохнул: — Лучше б я молча кивнул. Тобирама проснулся резко, подскакивая. Его разбудил шум: Мадара крутился вокруг костра, неумело трепал металлическую посуду, и звон ее разлетался громко по полянке, эхом отдаваясь от ряда деревьев. Тобирама присел, потирая глаза: — Мадара? — хрипнул он. И сам же не понял, что хотел спросить. То ли не верил своим глазам, видя живого и настоящего Учиху, а не подмененного кем-то, то ли не совсем понимал, что он делает, то ли укоряет за шум, от которого сам же отучил: спал Тобирама с ним только в полнейшей тишине. Мадара оглянулся удивленно, почти напугано, отвлеченный от своего занятия, но тут же натянул тонкую улыбку, еле-еле, слегка виноватую. Подошел, протягивая Тобираме чашечки: — Завтрак, — пояснил он, неловко улыбнувшись, и взгляд устремил в бок. — Спасибо, — протянул Тобирама неуверенно. Он уставился в чашку и еда выглядела на удивление привлекательно, видно Мадара старался, как мог. Смотрел только на, попробовал из приличия, в этот раз соли не было вообще. Зато чай Мадара заваривал отлично. И где он только его взял? В Кумо что ли успел захватить? Есть не хотелось, было что-то важнее. — Насчет вчерашнего… — спокойно сказал Мадара. — Прости, — выдавил Тобирама, перебив, — я не должен был это начинать. Мадара головой покачал, глотнул и отложил свою еду. — Я сказал тебе тогда то, чего не следовало. Я перегнул. Я… — Я все понимаю. Все отлично. Мадара кивнул, только вот ничего не отлегло, и взгляд Тобирамы блуждал по траве только, не поднимался никак. — Тобирама, — позвал он, — я принимаю твои извинения. Для меня это не просто так. Сенджу поднял на него глаза, тоже кивнул, попытавшись улыбнуться и эту улыбку Мадара поддержал. Они подходили совсем близко. Деревья уже знакомые совсем, воздух родной и идти можно было наощупь, на взгляд, не сверяясь с картами, потому что вокруг все — узнавали. Тобирама валялся, подложив ладонь под голову, смотрел, как Учиха вычесывает подсохшие волосы. Тот сослался на важное дело, отходя, расположился чуть дальше, и делал сосредоточенно все. Тобирама видел, как тот старательно пытается не оттягивать сильно прядь, но срывается, бывает, дергает, тянется к клинку, но возвращается обратно, пытаясь распутать. Тобираму это веселило и он улыбался, посмеивался, и хотел бы запечатлеть это сосредоточенное лицо пояснее. Но не стал тянуть, перекатом поднял, подползая на коленях, сзади присел, перехватывая ласково руку. Мадара обернулся, чуть скалясь. — Я же обещался помочь, — сверкнув глазами, сказал Тобирама. Учиха выпустил гребень прямо в руку. Тобирама глянул на него мельком: простой, деревянный, даже грубый — под стать Мадаре, но он почему-то воображал его тонким и изящным, женским и ужасно дорогим, с камушками и витиеватым узором, а может быть и с гербом Учих прямо по центру, достойный главы благородного клана. Эта идея показалась ему занимательной. Он подцепил одну прядь, провел гребнем, осторожно поддерживая, чтобы не тянуть, но тот упрямо застрял, запутался. Он слышал смешок, но лишь закусил губу, принимая вызов. Терпения у него — хоть отбавляй, поэтому и вычесывал от самых концов, поднимаясь все выше и выше, пока волосы не скользили между зубьями свободно. Этим заниматься можно было бы целую вечность и без какой-либо иронии и колкости. Волос у Мадары много, все они длинные и жесткие, колючие, и обуздать эту бучу задача сложная, с подковыркой и пометкой обратить внимание. Но, пожалуй, раз он нашел подход к Мадаре, то и с волосами его разобраться не труднее. Быть может им нужно было лишь немного ласки и внимания, а не агрессивных, злых рывков, чтобы те шелком начали литься. Но таким подходом договориться не выходило, они путались, цепляясь друг за друга как назло, и были уж точно вреднее Мадары. Но Тобирама отнесся к ним снисходительно — время есть, а сдаваться он не собирается, выполнять обещание — будет, и лицо перед Мадарой не уронит. Шея затекла спустя час, руки он не чувствовал через два. Мадара только глухо посмеялся, когда почувствовал тяжесть рук на плечах. Они плавно обвели, скрещиваясь на груди, а подбородок он опустил на макушку, чуть морщился от волос, распущенных, которые щекотали щеки. — Устал, да? — Жуть, а не волосы. Руки отваливаются. Мадара смущенно заулыбался, накрывая его ладони своими. Он подался назад, Тобираму сталкивая, прижался головой к груди, пытаясь поймать его взгляд. Сенджу сильнее стиснул его: — Хочешь косу заплету? Мадара хлопнул глазами удивленно, а улыбка преобразилась в игривую. Он закивал, выпрямляясь. Тобирама поерзал, оценивающе глянул на копну перед собой и на глаз разделил ее на три части. Он плел из самых длинных, челку трогать не стал, коса получилась от самого основания черепа, зато хоть сзади не помешают. Коса выходила объемная, в ладонь толщиной, и иглами из нее все торчали в разных местах обрезанные волосы. Пальцы работали ловко, как наученные, а Тобирама точно и припомнить не мог, кто ему показал. Вроде бы видел, как девчонки забавлялись с космами брата. Им он позволял заплетать волосы, но сам никогда их не трогал. Тобираму по рукам обиженно хлестал, когда он тянулся, издеваясь, предлагал сплести их, а девчонкам позволял. Впрочем, они за терпение его поцелуями баловали, а Тобираме, кроме едкой усмешки, предложить было нечего. Хаширама не признавал ни хвостов, ни кос, и правильно: у него локоны от этого волнами некрасивыми шли. Он лишь иногда перетягивал их на лбу повязкой, чтобы не спадали и в лицо не лезли. Сговорчивостью Мадары Тобирама был удивлен. Пара минут всего и на плечо ему опустилась крепкая коса, связанная обрывком бинта, служившего для обмотки рук. Мадара ее приподнял, изучая внимательно. Тобирама опустился рядом, накрывая уверенно его ладонь своей. — Спасибо, — робко сказал Мадара. Взгляд его бегал по лицу Тобирамы то вверх, то вниз, будто искал что-то, рассматривал внимательно. Губы разомкнутые что-то хотели сказать, а Тобирама вдруг стал серьезным, пальцы сжали ладонь крепче. — Поцелуй меня, Мадара, — он смотрел прямо в глаза, — если я все правильно понял, если я не заблуждаюсь, поцелуй меня. Или ударь меня, и я пойму, что снова совершил ошибку. Веки Мадары опустились: он посмотрел ниже, на самые губы взглянул, когда Тобирама легко коснулся их языком. Мадара сам машинально это движение повторил, скользнул языком по своим пересушенным губам. Мгновение казалось вечностью, на которое замерло сердце, утихли все звуки вокруг. И вечностью оно было, которую Мадара оборвал резко, неожиданно. Ладонь вытащил, устроил на подобранных к груди коленям, и отвернулся. Руку, привыкшую к теплу чужой, обдало ледяным холодом ночи, и Мадаре казалось, будто он воочию видит следы чужих пальцев на коже. Он ничего не сказал, только услышал, как Тобирама поднялся: — Хорошо, — глухо сказал он, отходя к себе. Мадара не двинулся, только щекой коснулся колен. А Тобирама грохнулся грузно, укрываясь. К Мадаре спиной, чтобы не было соблазна глаза открыть. Тобирама спал — Мадара знал, потому что поглядывал на него. Сначала мельком и незаметно, потом смотрел, не отрываясь. И подходил к нему тихо, чтобы не разбудить. Опустился на колени, челку непослушную придерживая, чтобы не мешалась и наклонился ниже. Коса с плеча соскользнула, упав на землю, и он было дернулся от испуга, но Тобирама не двинулся, даже не дрогнул. Мадара глядел на него недолго, прежде чем прикоснуться губами ко лбу. Кожа чуть влажная под ними была, и Мадара, оторвавшись на мгновение, снова прижался, ниже, в уголок, где смыкали губы, задерживаясь там на подольше, чтобы запомнить, а сердце сжалось, не то от боли, не то от радости. Утро было тихим, молчаливым: слов не находилось ни нужных, ни бесполезных. И остаток пути был долгим, хоть и занял по времени всего ничего. И у ворот они стояли так, словно ничего не произошло, не было ни слов, ни прикосновений, ни улыбок друг другу. Не жали руки, не прощались — разошлись молча в стороны. Оба — домой, чтобы не встретиться у Хокаге, а тот прибежит сам, только доложат о возвращении часовые. Смотрели под ноги и остановились лишь на мгновение, чтобы развернуться — один вправо, другой, как в зеркале, влево, хоть идти по одной дороге еще. Шли, шаркая, сбавляя темп все сильнее и сильнее, будто ждали, что кто-то решит догнать, схватить за плечо, а искренние глаза все скажут без слов, но за плечи хватал лишь легкий ветер, а в воздухе застыл потерянный, неполученный, не вышедший и желанный поцелуй.