Аризонская мечта

«Аризона» шумно и стремительно рассекает океанские волны, обдавая стоящих на палубе Гарина и Шельгу россыпью мелких брызг, мчит и несет их все дальше и дальше, в неизвестность. Вперед, к заветному острову, где начнется новый этап мировой истории. А творить историю станет до некоторой поры неизвестный Петр Гарин… Но это будет потом… А сейчас Гарину хочется лететь и лететь по волнам, не думая ни о чем серьезном, растворяться в настоящем мгновении и любоваться. Морскими волнами. Собой — гениальным, бесстрашным, целеустремленным, не признающим преград. А еще — странным попутчиком, то фанатично идейным, то серьезным и вдумчивым, а сейчас спрятавшим и то, и другое, расслабленным и так же отдавшимся во власть мечты. Шельга смотрит не на Гарина, а куда-то сквозь него. Его кожа за время путешествия покрылась легким золотистым загаром, рыжие волосы пламенем горят на солнце, небо отражается в синеве глаз. — Если бы я верил в мистику, я сказал бы, что наша встреча была предопределена, — Гарин нарушает молчание первым. Сейчас Шельга совсем близко от него, и Гарину хочется взять его за руку. — Никогда не мечтали о золотом дворце, Василий Витальевич? А ведь это скоро будет реально. Все, что пожелаете — золотой, из красного мрамора или… выбирать будете вы… на что фантазии хватит. — Фантазия, Петр Петрович, это больше по вашей части, — Шельга невозмутимо улыбается одними губами. — Только вот жаль, что дальше золотых дворцов она у вас не простирается… — Не хотите — как хотите, мое дело предложить, — какие бы колкости ни отпускал Шельга в его адрес, Гарин никогда на него не обижается. — Куда уж вам, мальчику из хорошей семьи… Вам не приходилось бороться за выживание, сражаться со всем миром, вы не знаете, что такое холод и голод, вам не вонзали нож в спину те, кому вы верили. У вас было все и всегда — любящие родственники, потом как по накатанной — образование — физмат?.. Вы идеальны, совершенны, светлы — в отличие от остального мира, и вы внушили себе, что сделаете его лучше. Потому и в коммунисты подались. Шельга не может отделаться от ощущения, что Гарин проникает в его мысли, читает его словно открытую книгу. Откуда такие точные сведения, он же никогда о себе не рассказывал. А Гарин и не спрашивал — иначе пришлось бы и о своем прошлом рассказать, а оно у Гарина как открытая рана. И какие тайны еще ему удалось прочесть?.. — Просто догадался: ваша биография, Василий Витальевич, на лице у вас написана, — отвечает Гарин на так и не заданный вопрос. — Дворец, значит, вам не нужен?.. А чего же вы хотите, о чем мечтаете, кроме советской власти во всем мире? Но этого я, к сожалению, вам дать не смогу. Ага, он смутился, взгляд его потемнел. Гарину нравится его смущение, его неловкость — кажется, он даже понимает причину. По вечерам, после ужина в «тесном» кругу, Гарин приглашает Шельгу в свою каюту. Почему именно он, недоумевает Шельга, удостоился такого внимания со стороны сумасбродного гения? Химик Шефер и инженер Чермак вроде как ближе ему по интересам, а с мадам Зоей у него вроде как роман. Но тем не менее он предпочитает проводить время не с ними, а с Шельгой, чуждым ему и идейно, и интеллектуально. Гарин достает бутылочку темно-красного вина — все за счет Роллинга, говорит он, так что ешьте и пейте в свое удовольствие, Василий Витальевич, наслаждайтесь жизнью. Вкус изысканный, только очень уж быстро «забирает» — впрочем, наедине с Гариным опьянеешь и от стакана воды. Иногда они мило беседуют, но все чаще спорят, постоянно что-то доказывая друг другу. Это заколдованный круг, из которого Шельга хочет вырваться, но неведомая сила словно магнитом тянет его к Гарину — сумасшедшему, невыносимому, но такому интригующему. Постичь его, понять, выяснить, что им движет — и такой ли он индивидуалист и мизантроп, каким сам себя считает. Хочет того Шельга или нет, но Гарин вторгся в его разум, в его мысли, в его жизнь еще с Ленинграда. С той самой роковой — а может, и правда предопределенной — встречи на почтамте, когда он назвался Пьянковым-Питкевичем. Импровизировал, тасовал карты, иногда самозабвенно врал — но с таким лицом, как будто сам в это верил. Шельга не придавал этому значения — случается и не такое, а любопытных кадров он по долгу службы повидал немало. Но чудаков и психопатов много, а вот Гарин такой один. И в мысли к Шельге он забирался самым наглым образом, никак не желая избавлять от своего незримого присутствия. Тренировался он однажды в гребном клубе, рассекая с Тарашкиным на «двойке» — и разыгралось воображение, будто не прежний его напарник сидит рядом с ним на веслах, а Гарин. Байдарка Шельги пришла к финишу быстрее, чем обычно — а Гарин, по его словам, неважно гребет, с ним москвичей не уделаешь. И все же мысль прокатиться по водной глади с этим странным человеком, была настолько заманчивой, что Шельга нередко об этом думал. И вот они — не на байдарках несутся по Крестовке, махая веслами, а бороздят океан на шикарной яхте. Когда Шельга, под настроение рассказал за вечерним стаканчиком вина Гарину о своих навязчивых мыслях, тот долго и неудержимо смеялся, не скрывая своего возбуждения, а потом пообещал Шельге, что по прибытии на остров они обязательно совершат заплыв на двойке. Хотя мечту эту, что уж там, и мечтой-то назвать сложно, да и скрывается за ней явно что-то совсем другое… У Гарина фантазии поинтереснее — в частности, те, что с Шельгой связаны. — Боюсь, на байдарках от меня толку не будет, — Гарин пожимает плечами. — Я уже говорил, что гребу плохо. Зато, когда весь мир упадет к моим ногам, я могу устроить так, чтобы вы побеждали на всех соревнованиях. Вообще-то я собирался отменить спортивные игры, но ради вас оставлю. Вы станете абсолютным чемпионом моего нового мира. Заманчиво, Василий Витальевич? — Нисколько, — возражает Шельга. — Спорт — не политика, у нас важно играть честно и побеждать не потому что ты кому-то понравился, а потому что ты действительно заслужил. Гарин взрывается смехом. — Так я и знал, Василий Витальевич, принципиальный вы мой… — Шельга внутренне напрягается, когда Гарин кладет руку ему на плечо. — Считайте, что это была проверка… ну, а от дворца вы зря отказываетесь, можно подумать, вам каждый день такое предлагают. Впрочем, у вас есть еще время передумать. — Вряд ли передумаю, — отвечает Шельга. — Я не знаю, зачем я вам, но я, по крайней мере, честен с вами и заявляю открыто — ничего мне от вас не нужно, ни власти, ни золота, ни чего-то другого, что дает ваше положение. Я хочу только, чтобы и вы были со мной честны. — Понимаю, — шепчет Гарин, хотя на самом деле не понимает ничего. Затем, придвинувшись к Шельге, берет его лицо в свои ладони, слегка касаясь пальцами уголков его губ, и пристально смотрит ему в глаза. Шельга не отводит взгляда, его губы приоткрыты, для Гарина это почти провокация. Но, едва не подавшись мимолетному порыву, Гарин тут же отстраняется. Он знает — если сейчас Шельга ответит на его поцелуй, вскоре он проклянет и себя, и Гарина. А ничего не случится — будет проклинать Гарина, но уже по другому поводу: что хвостом перед ним крутит как кокетливая барышня. А сейчас лучше отступить — и выиграть бой с более удачной диспозицией. Гораздо труднее справиться с собой, с голосом своей плоти, которую он жестоко обманул, не дав желаемого. У него есть Зоя, она влюблена в Гарина, насколько сама себе позволила влюбиться, но она — не Шельга. И когда Гарин приходит в каюту Зои и, приблизившись к ней, касается губами обнаженного плеча, он ничего не чувствует — будто рядом с ним не живая красивая девушка, а холодная мраморная статуя. — Что с тобой происходит? — она инстинктивно отстраняется. — Твоя истинная любовь не будет ревновать? — Я уже говорил, что не хочу никакой другой женщины, — оправдывается Гарин. — Я не о женщине, — возражает Зоя. — Не спрашиваю, чем этот русский лучше меня, мне интересно — не будет ли он ревновать?.. — И, наткнувшись на ошарашенный взгляд Гарина, поясняет: — Ну да, ну да, я слепа и не наблюдательна, и не заметила, как ты на него смотришь. И, помолчав немного, добавляет: — И как он смотрит на тебя. * * * Гарин приходит в каюту, куда матросы только что отнесли бесчувственного Шельгу. Сейчас его жизнь вне опасности, дыхание выравнивается, а лицо приобретает естественный оттенок. Отослав посторонних и приказав приготовить горячий грог, Гарин садится рядом с ним на край койки. — Все хорошо, моя радость, — Гарин легко дотрагивается до его лица, поглаживая и согревая похолодевшую кожу. Шельга еще в отключке, он его не слышит. Гарин, наклонившись к его лицу, касается его губ нежным поцелуем, прервав его быстрее, чем Шельга успевает прийти в себя и понять, что происходит. Конечно, он благодарит Гарина за то, что не позволил ему погибнуть в океанских волнах, и Гарин улыбается в ответ. Как странно — ведь Шельга отличный пловец, сам говорил, а он, Гарин, плавает еще хуже, чем гребет. — Я представлял, как меня смывает волной за борт, а вы меня спасаете, — признается Гарин. — А вышло-то все как раз наоборот. Странное дело, Василий Витальевич, вы не находите?.. — В следующий раз я вас спасу, — шутливо обещает Шельга. — Но поклянитесь, что не прыгнете за борт специально! Яхту качает, и Гарин, не сумев подстроиться под мощный толчок, теряет равновесие, и впервые они оказываются так близко друг к другу. Гарин инстинктивно цепляется за Шельгу как за опору, и даже когда движение судна вновь выравнивается, какое-то время не ослабляет объятий, пристально глядя в любимые глаза и утопая в их синем омуте. И он готов поклясться, что Шельга чувствует то же самое. Иначе зачем этот умник из уголовного розыска стал прощупывать Гарина, интересуясь, почему же он его все-таки спас? В самом деле, что ли, верит в свой черно-белый мир и считает, что социопат и манипулятор даже на простую симпатию не способен? Что он хочет услышать? Что любовь заставляет рисковать? Что он, Гарин, не смог бы жить дальше, если бы единственный дорогой ему человек утонул? Что он бросился бы в океан следом за ним? Впрочем, бросился бы или нет, Гарин и сам не знает — но все могло быть. Такой уж он человек — отдается своим страстям до конца. Если власть — то над всем миром, ругаться — так в клочья. А любовь — обжигающая, сносящая все на своем пути. * * * После ужина Гарин находит Шельгу на палубе. — Совсем не учитесь на своих ошибках, Василий Витальевич, — иронично замечает Гарин, подойдя к Шельге сзади и легонько тронув его за плечо. — А может, ищете приключений и хотите узнать, спасу ли я вас второй раз?.. Кстати, в темноте это будет намного труднее. — Думал, вы вернулись к себе, — Шельга оборачивается. — Просто решил побыть наедине с собой и своими мыслями, покурить, развеяться… Хотите присоединиться? — Пытаетесь понять, почему же я не позволил вам погибнуть? Я, индивидуалист, презирающий человечество и неспособный любить? К тому же мы с вами все время спорим… — Пытаюсь понять, что бы вы сделали, если бы на моем месте был, скажем, Роллинг, — в голосе Шельги скрытая насмешка. Все вы давно поняли, Василий Витальевич, не умеете вы притворяться… Возможно, у вас талант вытягивать признания — и не важно, в преступлении или в любви. — Роллинг — мерзавец, он пустил в вас четыре пули, между прочим, — его руки ложатся на плечи Шельги, и Гарин несильным, но уверенным движением притягивает его к себе. — Я никогда ему этого не прощу… — шепчет он на ухо Шельге, щекоча его шею своим теплым дыханием. — Не люблю, когда вмешиваются в мои планы, — словно ушат ледяной воды в разгар признания. Шельга отстраняется и пристально смотрит на Гарина, не произнося ни слова. — Сейчас он нужен мне живым, без него мое дело не выгорит. А мадам Монроз — ключ к Роллингу. — Это понятно, Петр Петрович. Но зачем вам я? Гарин молчит. И вместо ответа снова смыкает ладони за его спиной и, чуть подавшись вперед, накрывает его губы своими, обжигая и соблазняя, прижав Шельгу к себе и вкладывая в свой поцелуй всю страсть, всю нежность. Ни одно слово не выразит того, что может сказать поцелуй, мягкий, но настойчивый, глубокий, будто проникающий в сердце. * * * Они лежат в постели в просторной каюте Гарина. Шельга чуть прикрыл глаза, запустив пальцы в темные кудри Гарина, уткнувшегося лицом в его плечо и наслаждающегося каждым мгновением их близости. Нащупав на плече возлюбленного уже начавшее заживать отверстие от огнестрельной раны, Гарин то целует шрам, то поглаживает теплой ладонью, представляя, как под его прикосновениями раны Шельги зарастают свежей плотью, а боль и онемение сменяются теплом и легким приятным покалыванием. — Когда получу от Роллинга все, что нужно, — шепчет Гарин как бы про себя, — нарежу его тонкими ломтиками. — Ты можешь хотя бы сейчас говорить о чем-нибудь другом? — Шельга недовольно ворчит. — Или не говорить вообще? — Никогда не поверю, что тебе его жаль, — смеется Гарин. — Он же тебя чуть не убил, любовь моя. Это ведь он сделал, — он снова накрывает ладонью шрам. — Тебе повезло, что он такой скверный стрелок. Вернее, нам повезло. — Лучше поцелуй меня, — смеется Шельга, беря Гарина за подбородок и притягивая к себе. — Если ты любишь меня сильнее, чем ненавидишь Роллинга! — И, не дожидаясь ответной реакции, сам яростно впивается в губы Гарина, чувствуя, что заснуть им обоим удастся только к утру. Оставить на несколько часов и Роллинга, и мировую политику, и планы по захвату ли мира, по установлению ли советской власти на всем земном шаре — забыть обо всем. Ничего не обсуждать, не спорить — лучше вообще не разговаривать, пусть вместо слов говорят их руки, губы, глаза и слившиеся в томительном восторге тела. Для важных дел и разногласий у них еще будет время. А сегодня ночью на «Аризоне» властвует любовь.