Опустошённость

      Женские руки нежнее. Ласковее.       Тёплые пальцы осторожно скользят по измученному битвами телу, бережно убирают волосы на одну сторону. Шеи касается лёгкое дыхание, от которого кожа покрывается мурашками.       В душных комнатах дома терпимости всегда царит полумрак, а в воздухе витают ароматы накрахмаленных простынь и эфирных цветочных масел. Есть ещё один запах, который всем забивается в нос, но о котором никто никогда не говорит вслух.       Это в хороших заведениях. В дорогих. Одобренных властью.       Ханджи боится ходить в такие: не хватало ещё встретить там кого-то из военной полиции или кадетского корпуса.       — Ого, — произносит девушка, ощупывая твёрдые мышцы на её руках.       — Ага, — рассеянно отзывается Ханджи.       Она вспоминает, как, румяной и расслабленной, столкнулась в дверях публичного дома с Китом Шадисом – напряжённым и серьёзным. Она тогда потупила взгляд и стрелой выбежала на улицу. Он тоже наверняка застыдился, они могли бы быть квиты, если бы Ханджи переживала из-за неловкой встречи, а не из-за того, что увидела человека, которого несколько минут назад представляла на месте мужчины, пахнущего крахмалом и терпким маслом.       Чужие губы мягко целуют выпирающую косточку позвоночника, затем следующую, ниже, ниже. Сердце начинает биться быстрее.       Гораздо спокойнее проводить вечера в зданиях, которые не зазывают прохожих красными огнями. В тех, которые не вызовут праздного и смущённого интереса у зевак. В тех, о которых знают только очень уставшие или очень бедные люди. Если столкнуться здесь с кем-то из знакомых, то в глазах напротив будет удивление вперемешку с сочувствующим пониманием.       Слух, что капитана разведки видели в конце площади, на которой всегда пахнет маслами и похотью, вызовет понимающий смех.       Слух, что капитана разведки видели в конце переулка, где всегда пахнет рвотой и спермой, а рядом с дождевыми сливами часто замечают окровавленные сгустки плоти, вызовет оцепенение.       Когда опухшие после экспедиции ноги приводят её в мрачные и смердящие уголки их замкнутого мира, Ханджи думает: и за это умирают её друзья. За грязь, бедность и дешёвую любовь на одну ночь в кроватях с отсыревшим бельём. Умирают страшно. Их разрывают пополам, топчут, рвут, как тряпичных кукол. Не проходит и дня, чтобы она не вспомнила об оторванных головах, о грудах тел в зловонной густой жиже, о размазанных кишках на земле — с кровавыми разводами и дерьмом.       Но Ханджи быстро поправляет себя: нет, они все борются за жизнь. За саму идею существования. Когда они избавятся от гигантов, то засеют поля, разведут скот, построят новые дома. И больше не будет голодных, истощённых детей, не будет кровавых сгустков, избитых женщин и умирающих от пьянства мужчин.       Это всё такая утопия.       Кончик пальца обводит глубокий шрам на плече.       — Не трогай, — дёрнувшись, непривычно резко говорит Ханджи, и спокойнее добавляет: — Пожалуйста.       Девушка и бровью не ведёт. Видно, привыкла и к большей грубости.       — Извини, — виновато шепчет Ханджи.       — Ничего, — отвечает девушка и бережно распутывает утяжку на груди.       Просто некоторые шрамы напоминают о слишком многом.       О том, как неправильный приказ повлёк гибель всей группы.       О том, как смелый юноша пожертвовал собой ради неё, когда она не рассчитала своих сил и была ранена.       О том, как на неё, неопытную первогодку-кадета, напал пьяница поздним вечером.       Ханджи осторожно берёт руку девушки и проводит её пальцами по белёсой линии, напоминающей многоножку, у бедра.       Не все шрамы напоминают о плохом.       Некоторые могут рассказать о том, как получилось прикрыть Эрвина в последнюю секунду.       О том, как нелепо соскользнула нога на лестнице в дедушкином доме в день, когда распустились пионы.       О том, как после выпускного, сильно перепив, она обожглась.       Всё тело — будто странная сказка, написанная шрамами и рубцами, о боли и торжестве жизни.       — Расслабься, милая, — слышит она ласковый горячий шёпот у самого уха и невольно крепче сжимает ноги, когда чувствует у лобка чужие ловкие пальцы. Девушка тихо смеётся. — Рас-слабь-ся.       Ханджи делает глубокий вдох, сглатывает и старается не думать ни о чём, кроме мягких, немного настойчивых прикосновений. Девушки почему-то всегда осторожнее.       Мужские руки сильнее. Требовательнее.       Иногда она проводит ночи с мужчинами. Ханджи до сих пор не может ответить себе на вопрос, кому отдаёт большее предпочтение. Зато она знает, что если её когда-нибудь спросят: «Кого ты выберешь: мужчину или женщину?», она без раздумий лукаво ответит: «Всё зависит от настроения».       А если будет предельно честной, то без улыбки скажет: «Никого».       Она всегда где-то посередине. Или нигде.       Моблит такой же — он где-то за пределами привычных всем понятий. Когда он рисует, его лицо преображается, он словно наполняется до краёв собственным смыслом, чувствует саму суть жизни. Ей нравится наблюдать за ним в такие моменты. Моблит одинаково влюблён в красоту мужского и женского тела, в цветы, в жуков с перламутровыми крыльями, в потоки рек, изгибы холмов и грацию диких животных.       Он просто влюблён в мир.       Она думает: наверное, творцы и учёные все такие. Им важны не вещи, а их суть. Люди, а не их пол.       Наверное, поэтому они так хорошо понимают друг друга. Наверное, такие, как они, обречены на одиночество.       Наверное, это справедливо.       Ханджи закусывает губу и чуть выгибает спину, шумно дышит, неосознанно тянется ближе к девушке, чьи движения становятся ритмичнее, а поцелуи жарче.       Эти душные ночи ей нужны лишь затем, чтобы не сорваться на алкоголь. Чтобы не швырять в бессильной злобе вещи и не переворачивать мебель в кабинете. Чтобы выпустить пар и не накричать на своих подчинённых, которые не виноваты в том, что у неё сдают нервы.       Обычно Ханджи чтобы отвлечься заваливает себя работой настолько, что засыпает едва ли не стоя. Но даже ей нужен отдых.       Нужно расслабляться в чужих руках. Забывать о кошмарах. Протяжно стонать и сжимать простынь, или впиваться неровными обкусанными ногтями в чужие плечи.       Расплакаться. Громко, надрывно.       Мучиться от стыда и отвращения к самой себе несколько дней. Но это — потом. Чуть позднее.       Сперва — ослепляющая вспышка и слёзы на глазах.       И — тишина. Внутреннее молчание.       Опустошённость.