amanita muscaria

Там, далеко и высоко, а быть может и где-то совсем рядом, звонко щебечут синицы. Лесные звуки никак не сказывались на ощутимой и услыпляющей тишине. Она была не столь фактической, сколько осознаваемой на ментальном уровне. Листья периодически падают на влажную после дождя землю. А, неужели упал и оранжевый? Этого следовало ожидать с только недавним приходом сентября. Раз он уже начался, то и не за горами пора, когда золотая осень заиграет своими теплыми красками, окрашивая окружающий тебя мир в огненную мантию. Но осень – это не только яркие и кричащие всплески, она бывает и серых тонов, когда после каждого шага улавливаешь хлюпанье под новой обувью, когда тебе негде спрятаться от слякоти, а в чистое голубое небо вера начинает гаснуть. Люди способны найти свою романтику в каждой из существующих вариаций. Ну а кому-то, честно, до этого и разницы нет. Ранним утром они беззаботно ушли в лес, — им некуда торопиться и не о чем переживать. В худощавых руках плетенные пустые корзины, а там, в берёзовой чаще, едва слышно журчит чистый ручей. Ядовитые и во всём своем кошмаре очаровательные мухоморы прячутся средь заросших зелёных кустов. Николаю было все равно, какая осень им попалась на этот раз. Он в своей манере харизматично улыбался, продолжая делать быстрые и широкие шаги глубже в сокрытую от всего существующего мира чащу. Моментами фарфоровые щёки бывали задеты торчащими отовсюду ветками. Складывалось ощущение, что синицы щебетали не только в глубине леса, а и на сердце Николая. Он ощущал себя так легко, удовлетворённо, гармонично и счастливо, будто сам был птицей. Ничего не скребло на его душе, ничего не смело туманить разум и застилать мысли. Были только птицы, лесные шорохи и журчащий где-то ручей. Ах да, ручей. Интересно, где он всё же сокрыт? Все заботы оставили разум и голову, сохранив, пожалуй, только покой. Вечный. За спиной, по которой постукивала небрежно заплетенная белая коса, шёл точно такой же Фёдор, давно поддавшийся идиллии. Мышцы его лица расслаблены, а уголки синеватых губ едва заметно приподняты вверх. Лавандовые уставшие глаза скользят по бумаге, на которой секундами назад выводилиись чернилами буквы. — Ай, – только что разглядывающие бумагу глаза вопрощающе поднялись на идущего впереди спутника, нежданно прервавшего групповое обоюдное молчание. Гоголь самую малость врезался в тонкий ствол берёзы, засмотревшись со всей нежностью, какой только было можно, на идущую сзади пассию. На аккуратные и красивые черты, на спокойные и родные глаза, на чёрные смолистые волосы, которые Николай имел честь перебирать своими тонкими пальцами каждое утро. Радость доставляла лишь мысль о том, что просыпаясь каждый раз раньше положенного, ни о чем не переживая, можно было гладить эти прямые и послушные локоны. Достоевский ему доверял — он доверял его телу, доверял его присутствию, доверял его идеям и мыслям. Ведь... Ведь если подумать, то сколькими бы людям этот загадочный и, покрытый тайнами, человек, смог бы довериться? А если сразу жизнь? Фёдор без опасений засыпал с ним рядом на мягком матрасе который раз, который год. Николаю это... Ценно. — Всё хорошо? — поинтересовался начинающий писатель, произнося слова почти что безэмоционально. Пускай его речь извечно ровная, холодная, и, могло показаться, что стабильно сухая, Николай все равно твёрдо знал, что такова лишь его особенность. Стоило привыкнуть, только и всего. Он знал, и не просто знал, он чувствовал искренность и не подделанный интерес в словах Фёдора. Много времени ждать не потребовалось, как звонкий продолжительный смех полился из уст блондина. Его губы тонкие, бледно-розовые и искусанные. "Красивые", – в который раз думал про себя Достоевский, нагло рассматривая каждую черту беловолосого ангела. Конечно, сложно было назвать Гоголя ангелом, Фёдору хотелось даже усмехнуться, но с обратной стороны, — чем он не ангел? Николай похож на олицетворение всего белого цвета во плоти, а его ребяческий звонкий смех взаправду ангельский. В конце конце концов, кто такие ангелы? Если порассуждать об этом чуть более серьезно, не опираясь на одни только стереотипы, то причин, Фёдор не сомневался, накопится прилично. Николая без преувеличений сильно хотелось назвать падшим ангелом, но звучит всё это так излишне пафосно, что, пожалуй, все свои мысли по поводу драгоценного Николая и существ, исполняющих волю Бога, Достоевский оставит при себе. — Ты во мне сомневаешься? — Заигрывающе и лукаво высказался Гоголь. — Нет, правда, что мне будет от лёгкого стокловения с обычной берёзой? Мне не будет сложно о неё и просто так удариться! — Пока смех продолжался, а янтарные глаза жмурились, Николай потирал ушибленное место. — Как знаешь, — без лишних вопросов Достоевский принял ответ своей пассии. Сказать честно, он бы удивился, будь ответ Николая другим. — Но давай ты обойдёшься без намеренных ударов? — Ох, а то что? – Казалось, слова Фёдора Гоголь воспринял в качестве вызова. В искрящих жизнью янтарных глазах промелькнул азарт. — Ну, выставишь себя неисправимым идиотом? — Не шутя давал ответ Достоевский. — Да и не хотел бы я видеть твоё израненное лицо, пришлось бы мне потом обрабатывать тебе все раны, возможно и накладывать поверх бинты. — Неужели волнуешься, дорогой? — В очередной раз смеялся несерьёзный блондин. — Если так подумать, то да. Мне бы не хотелось видеть тебя раненным, что, как я думаю, вполне обосновано и логично. Разве должно было быть иначе? — Да? Не смущай, я так рад слышать! – Широкая насмешливая улыбка поползла по лицу дальше. — Хотя, говоря о бинтах, это у тебя травма уже такая после соседа в общежитии осталась? Как там его... Дадзая? Ну помнишь, дурака этого, который вечно вскрывался, а ты каждый раз этому сказочному идиоту перебинтовывал изрезанные руки в сырой ванне. — А у тебя хорошая память, — усмехнулся Достоевский. — Так что на этот счет? — Да, ты прав, — Фёдор сделал небольшую паузу, — но знаешь, я бы не назвал его идиотом. На самом деле он умён, очень умён. Я не постесняюсь сказать, но его знания и разум достойны восхищения. Просто, пожалуй, он совершает порою идиотские поступки. Он не столько дурак, сколько себя таким показывает. Он вполне бы мог от своего селфхарма умереть, да и ни раз, но, как ты уже знаешь, ему попался такой сосед, как я. Мне не составляло сложности оказаться каждый раз в нужное время в нужном месте. Да и собеседник из него, так, к слову, хороший. Как и соигрок в шахматы. — Ах, да ты мне чуть ли не историю всего вашего сожительства поведал, — сценически высказывал Николай, но после добавил более серьёзно, — но знаешь, в моих глазах он все равно идиот. К чему так тянуть время? Раз он так желает покинуть сей мир, то у него было много более... Более надежных и проверенных возможностей? В общем, мне его не понять. — Да тебе и не нужно, – тихо и добродушно усмехнулся Достоевский. — Но по правде всё куда более небанально, чем ты думаешь. — Пускай, — не зацикливаясь на обсуждаемой теме разговора, легко бросил Николай, оглядывая бесчисленное количество деревьев. Мужчины не останавливались, уходя всё глубже в чащу. Сквозь зелёные кроны на них падали яркие и светлые утренние лучи. Сложно назвать причины, по которым они выдвинулись в отдаленное от человечества место, пока все люди наслаждались грёзами и нежились в своих кроватях. Сонный, только отоспавшись, Гоголь ещё утром предложил в пустоту: "Может, пойдем собирать грибы", на что тут же получил ответ "пойдём" от, казалось бы, спящего Достоевского. Две пустые плетенные корзины в своих тонких руках нёс Николай, пока Фёдор шёл позади, черкая куски рукописи в небольшой тетради. Достоевский начал писать около года назад, причин чему Гоголь так и не нашёл. Всё началось так внезапно, что блондину оставалось только свыкаться с новообретнным увлечением сожителя. Писал Фёдор пока что лишь в стол, и, кажется, ему очень нравилось своё увлечение. Если Достоевский рад, — то и Николая всё устраивает. Взаправду, писательство компаньона Гоголю никак не мешало, даже в их личной и совместной жизни почти что ничего не изменилось. Только если блеклый жёлтый свет старой настольной лампы по ночам, который начал появляться в их спальне, когда Фёдор, малость сгорбившись, сидел за рабочим столом пред белым листом и бесшумно грыз ручку. О том же Дадзае Николай узнал после того, как поинтересовался у Достоевского, о чём тот пишет. Фёдор рассказал много своих планов и идей, упоминая самые разнообразные факты, так или иначе повлиявшие на его желание затронуть в рукописях одну из запланированных тем. Где-то в ближайшем будущем Достоевский начнет писать о персонаже с суицидальными наклонностями. Так он и поведал Гоголю о том, кто послужит прототипом его персонажу, и немало рассказал Николаю о своём горе-соседе. — А что с ним сейчас? – А? — Не понял вопроса Фёдор. — Ну, с этим, с Дадзаем. Он в итоге осуществил свои замыслы, или что у него там сложилось? — Интересовался Николай. — За эту мороку нынче отвечаю не я, теперь все хлопоты и оказание первой помощи лежат на плечах одной рыжей бестии, — Достоевский издал глухой смешок. — Вот как. И какая она? — Ох, это не она, — Фёдор улыбнулся, а взгляд его потеплел. Казалось, он вспоминал подробности своего не столь давнего прошлого. —Да ну! — Николай лукаво рассмеялся, жмуря глаза, отчего повторно чуть не врезался в крупное дерево. – Коля. — С упреком в твёрдом голосе выговорил Достоевский. — Да что не так? Я же даже не врезался, — осторожно захихикал Гоголь. Фёдор вздохнул и оторвался от писаний. — Ходи осторожнее. — Ладно. Достоевский сделал несколько невесомых шагов навстречу Николаю, сокращая расстояние между ними. Гоголь молча на него смотрел, зная, что дальше должны были последовать действия. Им были не нужны слова. Подойдя почти вплотную, лавандовые глаза аккуратно въелись в любопытные янтарные, и секунд десять мужчины так молча и стояли, обмениваясь расслабленными взглядами. Небольшая и мертвецки-белая рука писателя поднялась до щеки Николая, на долю секунды зависнув в слегка прохладном воздухе. Его шершавые пальцы нежно огладили бархатную кожу, спускаясь до подбородка. Достоевский отступил. Николай по-доброму ему улыбнулся, без своей привычной насмешки. Около них с крон деревьев продолжали падать на землю пока ещё зелёные листья. — Ещё не забыл, что мы пришли за грибами? — интересовался Достоевский, не спеша шагая за только начавшим идти Николаем вперёд. — Я? — Удивленно и театрально переспросил Гоголь. — Да как я мог забыть? Вот, мы как-раз пришли! Кстати, а зачем нам грибы? — Николай обернулся на компаньона. — Не знаю? — Ах-хах, ну, как скажешь, Дост! — И на этих словах Николай сильно ускорился к высоким кустам впереди, засияв лучезарной улыбкой. — Грибы нашёл? Гоголь не отвечал, оставив тем временем плетенные корзины на земле у своих чёрных туфель. Он потянулся длинными руками в самую глубь зелени, после чего слегка присел на корточки, дабы облегчить себе процесс. Несколько секунд, и небольшие белые грибы уже посыпались в одну из корзин. Достоевский тем временем подошёл ближе. Николай поднялся, опираясь руками на коленки, и заулыбался пришедшему Фёдору. — Уже видел свои брюки? Гоголь, не до конца понимая суть вопроса, посмотрел вниз на свою брюки. Края белой ткани были неслабо запачканы коричневой влажной землёй. Сквозь смех он ответил: – Ну и ладно, этого следовало ожидать, одеваясь так в лес, — Николай закрыл лицо одной рукой, зарывшись пальцами в белую неровную чёлку, будучи неспособным прекратить хихиканье, отчего его тело подрагивало. Гоголь пошёл в лес в белой кружевной рубашке и того же цвета свободных широких длинных брюках, а на плечи накинул чёрный пиджак. Пожалуй, да, это была не лучшая из его идей для похода в лес, да ещё и после дождя, да ещё и за грибами. Успокоившись и открыв лицо, Николай в один момент внимательно зацепился яркими глазами за что-то, находящееся в другой стороне. Не мешкая, он целенаправленно двинулся туда, позабыв напрочь об оставленных на земле корзинах и испачканных брюках. Достоевский ничего и не спрашивал, он молча нагнулся за уже собранным добром, взяв теперь на себя ответственность это нести, и не спеша зашагал за Гоголем. Внимание эксцентричного характером мужчины привлекли грибы, но не самые обычные. Их шляпки горели ярким красным цветом, по которому россыпью ползли белые точки. Под густыми кустами их росло неприлично много, будто они сами зазывали к себе, умоляли обратить на них внимание, и предпочесть другим грибам именно их. Конечно же, обыкновенные мухоморы. Но Гоголю они сейчас казались бесстыдно необыкновенными, и продолжали такими казаться, когда он доставал из почвы уже пятый гриб. Николай не дурак, — он знает, что мухоморы ядовиты. Но кого когда-то останавливал лишь факт запрета на что-либо? — Я надеюсь ты не собрался их пробовать? — Спрашивал ровный и однотонный голос, слышимый из-за спины. — Дорогой Достоевский, ты меня явно недооцениваешь, — в янтарных глазах замелькали коварные лукавые искры. — Скорее пытаюсь сыскать веру в то, что ты не настолько до глупости безрассуден. — Значит пора бы тебе сию веру потерять. — Ты всерьёз будешь есть мухоморы? — Фёдор вопрощающе вскинул бровь. — Они ядовитые. — Я знаю. — Тебя это не останавливает? — А должно? — Глупый вопрос. — Банальный ответ. Достоевский тяжело вздохнул и прикрыл уставшие глаза. — Ты отравишься. — Заключал он. — И что? Не смертельно же, — Гоголь засмеялся, — случаи кончины от яда мухомора единичны. Чтобы я умер, боюсь, мне придется съесть весь лес мухоморов! — Откуда ты можешь знать, что у тебя нет аллергии? В таком случае тебе хватит и одного укуса, чтобы покинуть этот мир. — Если всегда мыслить в таком ключе, то будет как-то скучно. Нужно и рисковать. К тому же риск приносит такой непередаваемый азарт. Ты не думал об этом? — Игриво спрашивал Николай, присаживаясь на скромную кучку листьев, и облокачиваясь спиной о пень. Бледными пальцами он начал подносить насыщенно-красную шляпку к искусанным губам. — Подожди. Грибная шляпка остановилась в миллиметре ото рта, пока сам Гоголь вопрощающе поднял глаза на стоящего перед ним Достоевского, и моргнул. — Тебе в любом случае будет нехорошо. — Переживаешь? — Флиртующе и несерьёзно выкинул Гоголь, нагло сверля лавандовые глаза. — Да. — Голос Фёдора звучал в отличии от его компаньона твёрдо и честно, без намерений шутить лишний раз. Николай даже малость опешил. Они с Достоевским прошли уже многое, они давно знакомы и близки настолько, насколько это было нужно. Они способны понимать и принимать друг друга, уважать и любить каждый недостаток оппонента. Но Николай и Фёдор были не теми людьми, которые часто озвучивают свои чувства. Им привычнее понимать друг друга на бессловесном уровне, не выражая особых нежностей лишний раз. Они вообще не относили себя к ценителям романтики и излишней мелодрамы. Гоголь вновь засмеялся. Правда, на этот раз не так уверенно. — Брось.. Он, быть может, хотел сказать что-то ещё, но его отвлек Фёдор, присевший на колено в паре сантиметров от Николая. Все действия писателя были продуманными, решительными и точными, пускай и неторопливыми. Мимика Достоевского была такой с момента, как они с Гоголем только познакомились. Вот и сейчас, Фёдор неторопливо и уверенно забирает из руки Николая ядовитый плод, не получая ровным счетом никакого сопротивления. Гриб роняется на землю. Гоголь лишь внимательно и завороженно смотрел на Достоевского. На его красивое анемичное лицо и уникальные глаза. На чёрные, словно смоль, прямые рассыпчатые пряди. В каких-то моментах он чем-то напоминал смерть. Но если та без шуток выглядит похоже, то Гоголь способен понять, почему Дадзай к ней так стремится. Фёдор молча нагнулся ближе к Николаю, ныне опираясь левой ладонью на худое плечо. Гоголь уже осознавал, к чему всё идёт, когда их ноги смешались на земле, а дивное бледное лицо сокращало между ними расстояние всё стремительнее. Только успел Николай об этом подумать, как сухие, отдавающие синевой губы, накрыли собой губы шутника. Морозно и приятно. Гоголь не уступал в инициативе и ответил на поцелуй. Он целовал черничные на вкус губы нежно и чувственно, после подключив язык. Правой рукой Достоевский держал лицо партнера, зарывшись пальцами в белоснежные растрепанные волосы. Ощущалось, будто даже птицы затихли, чтобы им не мешать. В мёртвой тишине предательски громко слышалось тяжелое дыхание и учащенное сердцебиение обоих. Руки Николая скрестились на спине Фёдора в объятиях. С каждой секундой поцелуи становились всё напористее, отчего спина Николая начала сползать по пню вниз. Кажется, сейчас уже никого не беспокоила грязная от земли одежда. Они дошли до того, что Достоевский уже полностью нависал над лежащим на земле Николаем. Привычно смертельно-белые лица казались сейчас запыханными и с задатком румянца. Да, они оба были обладателями удивительно бледного оттенка кожи. Нашли, так сказать, друг друга. Эта их особенность выглядела очаровывающе и волшебно. Они были... Словно фарфоровые. Как молоко и мел. Удивительное совпадение. Только вот если у Достоевского такой цвет кожи был следствием анемии, то у Николая это чистой воды изюминка. Гоголя нередко считали альбиносом, или, что ещё лучше, болеющим какой-то редкой и страшной болезнью. Часто к этому прилетали и его сильную худобу, но при этом очень высокий рост. Каждый раз приходилось объяснять, что нет, ничем он не болен, что сложилось просто так, —что выглядит Николай словно хрупкий фарфоровый парень... Ангел. Как та самая небольшая статуэтка, стоящая на запыленном советском шкафу. Правда воспоминания об анемии Фёдора были у Николая уже не такими лёгкими. Сказать честно, Гоголю было неприятно и болезненно думать об инцидентах, вызванных той самой анемией. Впервые, когда Николай узнал о существующей у Достоевского анемии, они были знакомы недолго. От силы, сколько там, месяц? Но этого было достаточно, чтобы беловласый уже сердечно ценил своего новообретенного тихого друга, постоянно ходившего по институтской библиотеке и пугавшего всех своими кругами под глазами, бывшими последствием недосыпа. Всех, кроме Николая. Даже само их знакомство произошло в библиотеке, когда проказный Гоголь проник в библиотеку чужого института, чтобы найти хоть там срочно нужную ему книжку. Но как следствие он врезался в одного влекущего к себе и необыкновенного брюнета, который и помог ему с книгой, как и с последующей морокой. Николай невероятно сильно испугался, когда желая удивить Фёдора, подкараулив его у дверей нужного института, первым делом увидел держащегося за голову Достоевского, жмурившего глаза, а после бессознательно упавшего прямо на асфальт. В тот момент Николай и осознал, как сильно за него переживает. В памяти до сих пор прокручивался момент, как Гоголь подбегал к упавшему товарищу, подхватывая его на свои руки, а затем волнительно говорил что-то по телефону, ожидая срочного приезда помощи. Позже, конечно же, Фёдор рассказал сидевшему дёрганному Николаю у его койки, что всего то болеет анемией, а у институтских дверей у него до ужаса разыгралась головная боль. Да уж, вся ситуация тогда была "до ужаса". Тем не менее, после того инцидента они сблизились сильнее прежнего. Такой случай был не единичным. Николай всей душой не любил анемию Достоевского. И нервами тоже. И вот, Фёдор уже водит большим пальцем по выступающим ключицам Николая, пока тот крепко держится тянувшимися вверх руками за его плечи. Чёрные пряди приятно падают на лоб Гоголя, пока они продолжают сладостно целоваться. Что-то капнуло. И ещё. До смешного ожидаемо начался дождь. Дождь, перерастающий в ливень. Тишины уже никакой и не было, а недавно светлое небо залилось серым цветом. Фёдор с Николаем остановились, пока на них стремительно капали всё новые и новые прохладные капли. С чёрных, теперь слипшихся волос, на лоб Николая стекала струйка дождевой воды. Таким темпом они скоро промокнут до ниточки. Неожиданно, пожалуй, даже для себя, Николай звонко и искренне засмеялся. Он потянул не успевшего ничего сообразить Достоевского на себя, отчего тот упал на Гоголя всем своим телом. Николай его... Обнимал? — Знаешь, я так люблю дождь. Особенно ливень. Ощущаешь эту свежесть? — С энтузиазмом и радостью интересовался Гоголь. — В данный момент, мне думается, больше всего я ощущаю твои тактильные порывы. И ещё сырость. — Достоевский не отстранялся. — А, так тебе не нравится? — Ох, нет же, — сразу после своих слов Фёдор перекрутил их в сторону, чтобы он тоже имел возможность, пускай и не так оживленно, обвить своими руками вытянутую спину Николая. И правда. Они так счастливы. — Знаешь, а ты не думал, как мы в таком виде будем возвращаться в город? — Интересовался Достоевский, шёпотом говоря слова над ухом Николая. Гоголь засмеялся, не щадя слух своего возлюбленного. Фёдор малость цокнул. — Думал? Я об этом не думал! Ладно, в конце концов, когда нам было дело до окружающих людей? На это Достоевский лишь довольно усмехнулся. — Я тебя люблю, Федя. — Что? — Хотя я понимаю причины твоих мыслей, ведь с другой стороны, мы же можем тогда простудиться, и в том случае... — Николая перебили. — Я тебя не меньше. Гоголь замолчал. Они оба замолчали. Какое-то время позже, два промокших насквозь мужчины, с убитой одеждой, покидали лесную чащу, возвращаясь в людской мир. Они держались за руки, пока один не прекращал смеяться и воодушевленно рассказывать очередную историю или мысль, а второй на это легко и любяще улыбался.