Decade of Darkness

Это похоже на… Не могу подобрать слов. Не могу нащупать их в своем подсознании, не могу нашарить в том, что вокруг. Не найти ни в одном из позабытых и вновь найденных воспоминаний. Каждое, как из битого стекла. Разломанное и голыми пальцами собранное заново. Много-много раз. Для меня это всё слишком ярко. Слишком шумно. Приземлённо и по-людски. По-настоящему. Грязно, тяжело и вместе с тем светло и свободно. Дышать невозможно. И глаза… Глаза будто выедает. Выдавливает изнутри. Всё чужое, всё позабытое. Не такое, каким я рисовал день ото дня в своём воображении. И это тело тоже чужое мне. Неудобное, неловкое и будто бы грубое. Это как забраться в украденные сапоги. Со всех сторон давит. Кажется, что вот-вот затрещит, и меня выбросит прямо на мостовую. Кажется, что если это произойдёт, то его настоящий хозяин, временно вытесненный, погибнет, забрызгав всё и вся своей кровью. Но не всё равно ли? Я даже не знаю, какой он, этот хозяин. Какой и кто. Прислушиваюсь к себе, останавливаюсь на месте, отшатываюсь от недовольного конного, который кричит что-то во временно мою спину, и забываю о нём, едва чужие глаза находят выкрашенную белой краской вывеску. И буквы поверх красные. Буквы неровные, должно быть, поплывшие от жары больше, чем от редких осенних дождей. От жары… Тут же запоздало вспоминаю о том, что здесь, наверху, не бывает настоящего пекла, но откуда им знать? Им не с чем сравнивать. Живым не до того, мертвым из тех, что провалились вниз, ничего не поменять, тем же, что вернулись бездушными, бродящими и портящимися до бесконечности кусками плоти — плевать. Живым не до чего, кроме себя. Так есть сейчас, было раньше и будет во все времена. Всё еще таращусь на вывеску. Пока глаза не запечёт, таращусь, а после, проморгавшись и выдохнув, делаю ещё несколько шагов вперёд. И всё внутри меня будто против. Всё внутри меня против этого места, этого города и даже этого воздуха. Даже воздуха… Потому что и он причиняет фантомную, существующую лишь в моём воображении боль. Тягучую и противную. Сотканную из не отпускающих сожалений и глухой злости. За столько минувших лет так и не желающей отцепиться. Всё здесь — напоминание об этой боли. Всё здесь и есть эта боль. И напоминание. Запахи, звуки, ощущение шершавых, давно не крашенных и потому облезлых перил под холёной ладонью… Случайно попавшего не в то место и не в то время. Удастся ли прикоснуться к чему-нибудь своей?.. Качаю головой, с досадой подмечая, что слишком эмоционален, и, вздрогнув от чьего-то громкого, раздавшегося на одном из балконов смеха, решительно тяну на себя бронзовую рукоять. Дверь, конечно же, не заперта. В больших городах двери подобных мест всегда широко распахнуты. Простой слишком чреват. Простой может оскорбить балованного гостя и сделать его постояльцем более радушных конкурентов. Ощущаю подступающую к горлу тошноту, но захожу внутрь. Внутрь дома, что когда-то давно, очень много лет назад, был вовсе не домом греха. О, совсем наоборот. Наверное, именно поэтому меня и принесло именно сюда. К некогда старому храму, внутри которого теперь властвуют не старые божества, а человеческие слабости. Иронично до дрожи в поджилках. Каких-то сто лет назад мне было не войти сюда ни под одной из личин. Сейчас без труда переношу ногу через порог и захожу внутрь. Помню, раньше в этих стенах раздражающе пахло жжёными травами и разлитым по кубкам вином. Теперь вино осталось, а благовония нет. Запахи духов не в счёт. Раньше было тихо, сейчас не утихают смех, гомон голосов и наигранные и нет стоны. Всхлипы и тихий плач различаю тоже. Откуда-то сверху, со второго этажа. Но мне мало дела до чужих слёз. Меня больше интересует некогда наполненная освящённой водой купель. Люди шептались, что если опустить в неё ладони и помолиться местному маленькому божку, то он заберёт любой несмертельный недуг. Люди шептались, а выродок проклятой крови собирал их едва тлеющие души, взамен стирая старые мозоли и забирая коленную ломоту. Неоценимое забирал за бесценок… Как много в этом человеческого. Почти сама их суть. Неторопливо приближаюсь к мраморному краю и, пригнувшись, касаюсь холодного широкого борта. Беззвучно изгибаю губы. Раньше прозрачные воды плескались, теперь наполнена алым вином. Кто знает, что зальют спустя ещё с десяток лет? Сохранится ли она вообще или разрушат, посчитав место слишком выгодным, для того чтобы позволять занимать его какому-то старому борделю? А может, напротив, дом удовольствий — как раз то, что высшие чины желают видеть на месте старого храма? Так, я бы не отказал себе в подобном удовольствии. Куда уж плюнуть ещё унизительнее. Иные мои знакомцы из старых времен наверняка бешено крутятся в своих гробах от такого непочтения. И пускай крутятся. Тысячу раз заслужили. Мысли становятся тяжелее. К и без того странной, не свойственной мне ностальгии примешивается ещё что-то. Тягучее и грязное. Противное и будто маслянистым пятном прилипшее к нёбу. Маслянистым пятном… Откуда я это знаю? Я же не чувствую вкусов. Не чувствовал, пока… — Господин сегодня опаздывает! — Едва не вздрагиваю и тут же кривлюсь непонятно от чего. Не то потому, что капризный голос спешащей ко мне сверху откуда-то из глубин второго этажа дамочки резанул по ушам, не то потому, что стуку её высоких каблуков удалось застать меня врасплох. Удивительно. Непростительно. — «Возлюбленная» господина не смогла так долго ждать! Промысел есть промысел, несмотря на договорённости, вы, как человек деловой, должны это понимать! Резво скатывается к нижним ступенькам и, подбоченясь, подбирает пышные светлые юбки. Кажется важной настолько же, сколько и круглой в своём пышном, украшенном многочисленными воланами кремовом платье, которое я с интересом рассматриваю. Занятная нынче мода. Подняв взгляд выше, отмечаю, что и прически непростые тоже. Такой начёс запросто добавляет ей добрых сантиметров двадцать роста. Остальное не столь броско, и меня не интересует. Без сомнения — хозяйка. Должно быть, тот, в чьём теле я сейчас вынуждено болтаюсь, довольно близко знаком с ней, но не спешу раскланиваться, или что там положено сделать. Плох в людских церемониалах и так и не выучился лизоблюдству. Тот, у кого я учился, был слишком плох. И это бросается в глаза, но не становится поводом для сомнительного для меня чувства беспокойства. Женщина в растерянности, но не желает ссориться с выгодным клиентом. — Но если господин не возражает, то я могу предложить кого-нибудь на замену, — улыбается и, заведя за спину обе спрятанные в перчатки ладони, быстро подстраивается под ситуацию. Натянуто улыбается моему молчанию. — По такой же цене, разумеется. Не возражает? Вскидывает нарисованную бровь, и я неторопливо опускаю подбородок. Никогда не понимал пустых ломаний. — Чудесно. — Её голос становится скучающим и холодным. Поняла уже, что получит свои деньги и без кокетства. Становится деловитой и, обернувшись назад, указывает на лестницу, по которой спустилась. — Из свободных только три комнаты. Одна девочка и два мальчика. К кому предпочтёт наведаться господин? Пожимаю плечами, и она неподдельно удивляется. Даже неосознанно повторяет жест, роняя кружевной рукав. — Неважно? — переспрашивает и, получив ровно такой же ответ, не предаётся больше расспросам. — Тогда выбирайте любую из дверей. Все три розовые, сразу за лестницей, слева-направо. Можно подниматься прямо сейчас. Огибаю её, заложив метровый круг, и ощущаю долгий задумчивый взгляд, сопровождающий меня до самого верхнего поворота. Заподозрила что-то. Ещё бы ей не заподозрить. С такой работой просто положено разбираться в людях и нелюдях, что посещают в нынешние времена это чудесное во всех отношениях заведение. Сразу за лестницей, значит? Крики, стоны, моления. Звуки ударов… Таким теперь стал некогда дом молитв. Тот, кого я знал, сказал бы, что продолжающие приходить сюда люди тоже молятся. Только по-другому и о другом. Когда узнаёшь кого-то слишком хорошо, то всегда уверен в том, что он скажет или подумает. Что он решит или сделает. Порой это становится проблемой. Белёсым пятном на глазу. Проклятым бельмом, из-за которого ты в итоге если и видишь что перед собой, то только одну из розовых дверей. Первую в ряду, потому что по сути всё равно, за которую зайти. Абсолютно всё равно. Языком работают и «мальчики», и «девочки» абсолютно одинаково. Разумеется, оказывается не заперто. Запах духов столь силён, что у только что зашедшего с улицы могла бы закружиться голова, а у чувствительного к запахам случился бы желудочный спазм. Пахнет пионами и жжёным сахаром. Ароматическими палочками и самую малость опиумом. Последний запах самый знакомый из всех. Совсем уж ненавязчивый на фоне прочих запах алкоголя. Полумрак, разом зачадившие свечи, кровать, занимающая большую часть комнаты, и поднятый вверх полупрозрачный балдахин. Остальное мимо меня. Не цепляет зрачки. Обитающее в этих покоях существо пока тоже. Не желает показаться мне. Скрывается среди драпировок и напущенного, тонко пахнущего среди всеобщей какофонии запахов свечного дыма. Прикрываю за собой дверь и, не торопясь, прохожу в глубь комнаты, выискивая стул или кресло. Мимоходом цепляю бок резного комода и отмечаю, что тело слушается уже хуже. Вряд ли удержусь в нём ещё хотя бы несколько часов. И никакой досады по этому поводу. Досада… Насколько бесполезное чувство. Не чета презрению и ярости. Те — хорошие. Нужные в том мире. Едва дохожу до угла комнаты, до самого дальнего, полностью сожранного мраком из-за того, что туда и вовсе не поставили свеч, и, опустившись на широкий табурет, наконец замечаю спрятавшегося за ширмой для переодевания хозяина комнаты. Играет в давно заученные игры с того самого момента, как я взялся за дверную ручку с той стороны. И плевать ему, кто явится в этот час — мужчина или женщина. Плевать один, одна или двое. Бесконечно прихорашивается, ждёт, потягивая темно-бордовое из бокала, а в груди уже зияющая чернотой дыра. Очень занятно. А женщина внизу оказалась куда умнее. Под оборками лифа её платья я не заметил такой сосущей пустоты, несмотря на то, что даже и не думал всматриваться. Нет, обычное свечение не бросается в глаза, а вот червоточина всегда видится чётко. Даже в чужом теле. Даже если слабый и почти выгоревший. Даже полубезумный и едва прорвавшийся… Знаю загодя, с кем не стоит иметь дел. Не принесут никакой выгоды. Впрочем, этот юный, с виду лощёный мальчик мне послужит. Пускай и не привычным для любого из нас способом. Всё глядит, прижимаясь щекой к краю ширмы, часто и подолгу моргает, опуская длинные ресницы, и терпеливо ждёт, пока я его позову. Только морщится, скосив глаза на продолжающие чадить свечи. Не подаёт вида, что что-то не так, но нет-нет да бросит беглый взгляд на мечущийся огонёк, который бьётся будто от порывистого ветра. Бьётся, но не гаснет. Борется. Успокаивается на мгновение, вытягивается вверх, замирает и пригибается по новой. Завораживающе. На секунду можно забыться. Можно представить, что это и не крошечный огонёк свечи вовсе, а пламя костра посреди раскинувшегося леса. Если прищуриться, а то и вовсе закрыть глаза. Иллюзии… Позволять себе погружаться в них — опасная человеческая привычка. Вот для такого, как он, все ещё поглядывающего на меня из-за собранной складками ширмы. Светловолосый и высокий, с сильными руками и выделяющимися мышцами торса, выглядит чужеродно среди всех этих оборок и шелков. Но рука, поглаживающая деревянный край ширмы, гладкая и ухоженная, и если когда-то держала меч или пику, то очень давно. Не выдерживает всё-таки. — Весьма удивлен увидеть именно вас, господин. Не дождался. Заговорил первым. И речь у него грамотная и учтивая. Но это как раз, должно быть, теперь обязательное требование для шлюхи, если она желает развлекать не пьяное отребье в хлеву, а тех, кто может заплатить не только за дешевую похлёбку да кров над головами. Тянется вперёд, но показывается только на полкорпуса. Открыто играет в недотрогу, но меня это только раздражает. Мне до бешенства полшага, но вряд ли я добьюсь от него чего-то, если вспылю. Кроме крика из этого тела ничего дельного не выжать. Нужно поддерживать беседу. Губы растягиваются в стороны более чем неохотно. Пламя свечей перестает метаться и, будто бы живое, наконец замирает. Будто неохотно признает меня. Дозволяет находиться здесь. Как унизительно. — Отчего же? И то, что приходится разговаривать небрежно, изображая легкую заинтересованность, тоже. Каждый миг в этом теле — унизителен. Оно медлительное, неловкое, грубое и слишком хрупкое для меня. Уже плохо слушается. Пальцы гнутся нехотя, зрение, и то довольно примитивное, начинает размываться и обманывать. Балдахин над кроватью начинает казаться мне голубым, а стены лиловыми. Смаргиваю, и всё становится как было. Только чужие, забранные в низкий хвост кудри уже оказываются распущены их хозяином. Стянул ленту и треплет теперь, расправляя пальцами. Волосы у него длинные для мужчины, по лопатки, и одет в одни тонкие штаны из какого-то скользкого блестящего материала. Ещё и намаслен так, что кожа блестит на каждом изгибе выделяющихся мышц. Конечно, знает об этом и нарочно медленно поворачивается ко мне то одним, то другим боком, желая показать себя в самом выгодном свете. Желая продать так, чтобы после вернулся снова. Купил его ещё раз. — Лилель пела о том, что у вас с ней любовь и вы ходите только к ней. — Улыбается, оглянувшись через плечо, и опирается коленом о матрац своей постели. Сладко потягивается, разминая спину и с ленцой, нарочно растягивая слова, насмешливо добавляет, далеко отбрасывая свои длинные руки. — И, разумеется, в скором времени, как только ваш папенька окочурится, вы выкупите её отсюда и женитесь. И она начнёт рожать вам детишек. Много-много замечательных курчавых детишек. Запрокидывает голову сильнее и глядит теперь с такой ласковой, ничем не прикрытой жалостью, что сомнений не остается: тот, в чьё тело меня занесло, богатый легковерный влюбчивый идиот. Безмозглое ничтожество, отдавшее своё сердце той, что затуманила его разум сладкими речами. Отличное пристанище я выбрал, ничего не скажешь. — Разве она не спит со всеми прочими, кто оплатит её время? Удержаться бы, не тратить драгоценные минуты, но ехидство порой, как и болезни, заразно. И въедливо так же. Подцепишь раз — вовек после не избавишься. — Конечно, спит, — подтверждает с такой охотой, будто только этого и ждал. Только и ждал, чтобы ответить, и снова поворачивается ко мне. Теперь всем собой, спиной к пламени большинства свеч. Проходится ладонью по торсу и, поднявшись пальцами вверх, неторопливо поглаживает себя по груди. — Но вы же понимающий. Не можете купить даму полностью — приходится делиться. Вот она скандал закатит, когда узнает, что у нас тут измена на корабле. Последнее и вовсе шёпотом, и мотая головой. Последнее — дразнясь, как ребенок, и покачнувшись коленом в мою сторону. Пальцами тянется к волосам, но не касается их. Хочет щелкнуть по носу, но передумывает в последний момент. Вместо этого всем весом обрушивается на мягкую перину и, перекатившись на бок, пихает ладонь под голову. — Ты бывший матрос? Спрашиваю, вместо того чтобы присоединиться к нему, и получаю гримасу полную неудовольствия. Укололо его. Такими простыми словами, а ужалило. Запрокидывает голову, сдувает упавшую на лицо прядку и осторожно, подозревая во мне кого-то другого, кивает, не видя смысла отрицать: — Может, был когда-то. В прошлой жизни. Не спрашивает даже, что его выдало или кто. Разворот плеч, случайно оброненная фраза или чья-то малоприятная для него личность. — Эта новая лучше? Любопытствую почти неживым голосом, и это заметно настолько сильно, что он тут же раздражается. Пренебрежение цепляет его неожиданно сильно. Привык к иному. Привык к тому, что его «гости» относятся к нему так же, как и владелец этого тела к своей ненаглядной Лилели. А если и не обещают вечной любви, то хотя бы других забавных глупостей. Снова крутится, падает на спину, закладывает руки за голову, показывая лысые подмышки, и, закатив глаза, немного гнусаво интересуется, умудряясь пожёвывать свою нижнюю губу: — Господин выбрал мужчину вместо женщины, чтобы поговорить или чтобы попробовать что-то новое? Заметно давит, подразумевая всей этой фразой чудовищно скучную в своей однообразности жизнь «господина», но я тут для того, чтобы разнообразить именно его насыщенные будни. И это могло бы быть сочтено забавным. Точно могло бы. — Чтобы поговорить. Прилежно соглашаюсь и, повинуясь привычке хозяина тела, сцепляю пальцы на закинутом на ногу колене. Сжимаю его и тут же выпускаю снова. Кисти едва слушаются. Цепкости нет. Время, время, время… Трепался не о том слишком долго. — Что? А этот опешил. Этот так удивляется, что, вертлявый без меры, снова перекрутился и сел, спустив ноги на пол. Теперь ровно напротив меня. Хочется ему новых объяснений. Так бы и… — Твоё тело меня не интересует. — Стискиваю левый кулак, как уж выходит, сжимаю в него плохо подчиняющиеся пальцы и напоминаю себе о том, что времени мало. Очень и очень мало на этот раз. — Расскажи про то, что сейчас происходит в Камьене и Штормграде, Аргентэйне и Голдвилле. Про всё, что знаешь. Промаргивается, сглатывает и задумчиво чешет щёку, как если бы проверял, не лезет ли щетина. В итоге прочищает горло и бормочет себе под нос: — Хорошенькие, конечно, запросы. Разные ко мне ходили извращенцы, но чтобы потрепаться — такого пока не было. — И снова на ноги! Да что же не сидится ему на месте! Скрывается за ширмой и возвращается спустя полминуты, уже накинувший на плечи свободный, не застёгнутый жилет и прихвативший тёмную, откупоренную бутылку. — Тогда, раз уж мы будем молоть языками, а не трахаться, я нам налью, если вы, конечно, не против. Качаю головой в немом отказе, и его светлые брови ползут вверх. — Что? И это против? Себе-то можно? — Разрешаю, опустив подборок, и он тут же разворачивается на босых пятках и исчезает за своей ширмой снова. — Слава богам. Бормочет себе под нос, возясь с бокалами, и я, не успев прикусить язык, злобно одергиваю: — Не славь зазря. Едва, в полголоса, но он тут же показывается снова и выглядит если не испуганным, то удивлённым точно. — Что? Про такие странности Лилель не говорила… — переспрашивает, как если бы не расслышал, и тут же сам же принимается болтать так, будто ничего его не насторожило. Возвращается с высоким глубоким бокалом и усаживается на кровать. — Ну так? Как в итоге мне отрабатывать своё время? Отпивает и любезно ждёт. Давится после первого же вопроса. — Камьен. Кто сейчас у власти? Откашливается долго, забрызгав всю жилетку, и, отставив своё пойло подальше, отирает рот тыльной стороной ладони. Глядит на меня не то с удивлением, не то с какой-то жалостью. — Ты что головой стукнулся или не проспался? Что за… Перебиваю тут же и, едва удержав равновесие, вскакиваю на ноги. — Рассказывай и лишнего не болтай! Прикрикнул, а сам ещё немного и рухнул бы. Колени подламываются, а голова начинает гудеть. Опускаюсь назад на табурет медленно, осторожно и нарочито небрежно поправляю полы своего кафтана и, разгладив его рукава, снова перевожу взгляд на осёкшегося юношу с чернотой в груди. Только после этого он начинает говорить. — Олаф Камнеборец как сел задницей на свой резной стул тридцать лет назад, так и сидит! — Прилежно, будто и не пытался вменять мне безумие, отвечает на вопрос, и тут же, с охотой добавляет ещё и сплетню, притащенную прямо сюда, в бордель: — Поговаривают, что с гномами всё напряжённо. Работают пока в своих шахтах, но погонят их дальше, в горы, не сегодня-завтра. Один захаживает к самой хозяйке, целые слитки ей дарит, говорит, что не знает, смогут ли договориться. Опускаю подбородок, показывая, что понял, и мысленно отмечаю, что в этих краях ничего не изменилось. Да и многое ли могло? Вот только гномы… Неужели и правда так мало их осталось, что оставят даже свои горы? Когда я был здесь в последний раз, велись горячие споры: чей же изначально был Камьен? Людей? Или всё-таки гномов? — Штормград? Спрашиваю скупо, но теперь и не спорит. Кивает, передумав хвататься за бокал, размышляет с секунду и, должно быть, припоминает слово какого-нибудь из своих знакомцев. Уж кто-кто, а гости этого трудяги явно много знают. А иные ещё и рот закрывают так же редко, как он сам. — Торговая гильдия давно всем заправляет. Есть там какой-то управленец, ну да его и имени никто не знает. По сути, они и меняются по пять раз в год. Сболтнул что не то, назначили Городничим — через месяц с камнем на шее болтается под причалом. Интересно. Значит и Штормград своё название наконец-то оправдал. Возможно, там и искать будет?.. Может быть, и там… — Аргентэйн? Серебряная заноза. Никогда его не любил, а надо же, всё стоит и стоит. — А… Там всё по-старому. — Отмахивается с какой-то скрытой досадой, а после с усмешкой на губах добавляет. Но оно и понятно: это тоже история на века. Как и почти любой житель Камьена, он наверняка с легким презрением относится к серебряному граду. — Молодой ландграф гнёт линию своего почти испустившего дух папаши и пытается делать вид, что не было никакого раскола и что все земли чем-то обязаны Аргентэйну, и всё шлёт гонцов во все стороны. Иногда они возвращаются на своих двоих, иногда в мешках, привязанными к лошади. Как ни крути, а выходит, что быть лошадью в Аргентэйне выгоднее, чем гонцом. Раскол я ещё застал. Да только больше трёхсот лет минуло, и ничего. Так и не договорились ни до чего. Послы как сновали, так и снуют. Походы, вылазки, короткие акции. Одна ерунда. — Голдвилль? И это место мне тоже не откликается ничем, кроме тупой, похожей на людскую зубную, боли. Ноющей и противной. Мерзкое место, несмотря на показную роскошь. — Трясётся за свои прииски. Неладное там у них что-то с наемными силами, а так… Непонятно. — И никогда не было. В этом весь Голдвилль. Красивые фасады и блеск такой, что слепит глаза. А за ним гниль, и под шёлковыми рубашками раскроенные плетьми спины. Вот там, там тоже стоит искать. — Вообще всё непонятно. Заканчивает туманно, снова пригубив своё пойло, и вдруг перескакивает на другое, на не касающееся того, о чём его спрашивал. — Болтал тут один мой постоянный гость, что за всеми городами уймы нежити. — Вскидываю голову и тут же жалею об этом. Людское головокружение мне незнакомо и оказывается крайне мерзким. Пока я переживаю это в отвратительно слабом, но борющемся со мной изо всех сил теле, он, не замечая, задумчиво продолжает, пряча рот за стеклянной кромкой: — Мол, повылезало её без меры, и потому все так дёргаются. Вот и Голдвилль в том числе. Да и тут, в Камьене, нет-нет да объявят награду за тварь такого вида, что ночью и из комнаты-то не выйдешь, не то что за стену. Но в городе-то ничего, сюда они не лезут, а вот в предместьях… Мотает головой, показывая, что там за твари, и я бы обязательно расспросил поподробнее, но проклятое время утекает слишком стремительно. Приходится экономить силы. Приходится экономить даже слова и выдохи. — Да ещё мой дед говорил, что раньше тише было, но что уж теперь-то… — Что? Обрываю его трескотню, приказывая говорить короче, да видимо он к этому не пригоден. Разве что останется вовсе без языка. — Но ничего, ревнителей веры-то нет давно, только один облезлый чистильщик, который взялся невесть откуда, да и то болтают, что трусливый, как кикимора, и сам от тварей бегает, а посему про него и разговаривать нечего. Все теперь сами за себя. Хочешь жить — теши частокол повыше. Залпом опрокидывает остатки своего красного, а я забываю о том, что вот-вот вышвырнет обратно. Я забываю о том, что собирался беречь выдохи. О том, что почти побеждён даже этим жалким вместилищем. Всем миром давно побеждён. — Твой дед застал ревнителей веры? На языке металлический привкус. Столько лет его не ощущал. И не то отголосок старого… Не то уже вот-вот вернусь. Вернусь туда, откуда с таким трудом выбрался ради нескольких часов в этом гнилом промозглом мирке. — Его дед застал. — Уточнение столь дельное, сколько и обесценивающее всю информацию. Но от этого менее больно не делающее. Он уже порезал меня. Всего парой слов напомнил. Насколько же я стал похож на них. Таких глупых и мелочных. Слабых. — Даже был одним из них. Погиб от когтей напущенной злобной ведьмой банши. Растягиваю губы против воли, и они кажутся мне влажными и перепачканными. Видимо, не показалось. Всё-таки в крови. Но в полутьме он разве разберёт? — Какая кривая ложь. — Чистая правда! — возмущается совсем по-настоящему и с таким видом, будто собирается защищать честь почившего родственника до смерти одного из нас. Но это было секунду назад. Моргнул и тут же покладисто сдулся. — Хорошо, может не чистая. Но тебе-то откуда знать? Надо же, призадумался. Только нет у меня ни одной лишней минуты на его любопытство. Приваливаюсь к стене, не заботясь о том, что сминаю чужой светлый кафтан, и, непозволительно промедлив, задаю один из последних вопросов: — Что стало с башней и фортом? — С какой башней? Не понимает сразу, а мне приходится мысленно сжать чужой хребет стальными тисками своей воли, для того чтобы выдавить из себя ещё одно длинное внятное предложение. Удержать контроль ещё ненадолго. — С местом, где обучали сирот, годных для того, чтобы стать ревнителями веры? — Голос дрогнул. Связки всё. Противятся. Хозяин хочет вернуться. Хочет назад своё тело. Всё он. — Его разрушили?.. Паренек размышляет с секунду, отирает и без того сухие ладони о свои гладкие штаны и энергично мотает головой. — Как же. Живет и процветает. — В его голосе отчего-то какая-то затаённая зависть. Перед моими-чужими глазами разноцветные круги. — Только сиротки теперь учатся вонзать зубы в дичь попроще. Наемников выращивают и к нежити на пушечный выстрел не пускают. Но лютые, говорят, как голодные волки. Выдох, и виском к белёной стене. Свечное пламя, ведущее себя смирно, вспыхивает и начинает метаться с новой силой. — Вот как… Ускользаю. Почти и не цепляюсь за него уже. За этого недоумка, в которого угодил по случайности, особо не выбирая, и теперь держусь, не желая возвращаться туда, где бесконечно темно, и есть одно только вязкое ничего. Не желаю, но и выбором не располагаю. Да и этого для первого раза хватит. Пока и этого. — Вот так. — Уже и забыл о нём, а он эхом подтверждает. Он придвигается ближе и снова сидит напротив, опираясь о свою постель на сжатые кулаки. — Если это все странные вопросы моего гостя, то… Улыбается, плутовато растягивая свои губы, и я выпрямляюсь. Нахожу в себе силы задержаться ещё ненадолго. Урвать у Того, что эти глупые мелкие создания называют провидением или чем-то большим, ещё минуту. Я вдруг хочу посмотреть ему в глаза. И на черную дыру, прикрытую полами его широкого жилета без застежек. — Меня не интересует это тело. Повторяю то, что уже говорил, и он реагирует куда острее, чем до этого. Он обижается совсем как дети, не признающие слова «нет», и тут же, пользуясь моей медлительностью, поднимается на ноги и, сделав всего полшага, всей своей тяжестью опускается на мои. — Но почему? Обвивает за шею голыми руками, вцепляется пальцами в волосы, запрокидывает мою голову так, чтобы смотрел на его губы-нос-глаза сразу, и требует, просто требует ответа. Смешной своими требованиями и в своей глупой злости. — Потому что ты уже отдал то единственное, что могло меня в нём заинтересовать. Свечи трещат. Никак не уймутся проклятые. Пламя чует. Даже это маленькое, прирученное, пламя. Только этот жалкий тщеславный человечишка не понимает. Он весь в своей обиде. Он пытается докопаться до истины. Но вовсе не до той, которую ему действительно стоит знать. — Особое отношение к девственности? — Тянет за волосы сильнее и тут же, будто извиняясь или скорее играя, принимается нежно разминать затылок. Гладит его подушечками пальцев и, склоняясь ко мне ниже, в самые губы шепчет: — Да что они умеют?.. Почти целует, когда я, не удержавшись, всё-таки спрашиваю, коснувшись его голой груди и черноты за ней: — За что ты продал свою душу? Мне интересно, правда. Мне любопытно, за что отдают души сейчас. И так же ценен ли предмет торга, как раньше. Я спрашиваю, и он тут же отшатывается. Остается сверху, на мне, но выпрямляет гнутую спину и даже в человеческих глазах на миг показывается серым. Показывается таким, каков он есть на самом деле. Мертвецом, лишенным самого главного — своей выторгованной вечности. Мертвецом, который, глупо хихикнув, неловко бьёт меня слабо стиснутым кулаком по плечу и принимается увиливать. — Я не понимаю. Это какая-то чушь. — Не знает, куда деть взгляд и свои руки тоже. Сам не зная, зачем, начинает теребить свои волосы и, опомнившись, подается назад и соскакивает на пол. Неловко, запнувшись о близко стоящую кровать и растянувшись на ней же, завалившись на спину. И это срабатывает как ловушка для зверя. Принимается бормотать и никак, никак не может заткнуться. — Это какая-то чушь! Чушь! Ты придумал какую-то чушь! Меняется на глазах. Животный страх делает его другим. Делает его кем-то, отдаленно его напоминающим. Жилет распахнулся, и чернота так только заметнее. Чернота растрескалась и расползлась ещё и по рёбрам. Но не насильно забрали, нет. Такое у живого не отнимешь насильно, не вырвешь и не вырежешь. Такое получить можно по договору. И я вдруг вцепляюсь в него, как лесной клещ. Мне надо узнать, до того как вышвырнет, и всё тут. — Так за что же? — Струйка крови обогнула подбородок. Я ощущаю её на своей-чужой коже. Едва-едва уже здесь. Если продавлю волю его хозяина ещё раз, то меня выкинет из уже остывающего тела. Все одно выкинет. Минуту ещё! Половину минуты! — За свободу? За чью-то жизнь? — Я не думал, что это всерьёз, я не… — сглатывает часто-часто, всё так же тараторит и принимается царапать себя. Неосознанно касается солнечного сплетения и пытается что-то нащупать. Что-то, что должно быть спрятано за ним. — Я думал, он пошутил. Не спрашиваю, кто он. Это не важно. Не важно, исчез этот его гость или продолжает ходить к нему и пылко целует его, как ни в чём ни бывало. Не важно, обманом или напрямую он заключил эту свою сделку. Он никак не скажет мне то, что действительно важно! А времени на секунды уже! Времени на заполошные удары чужого сердца! — Ну?! Прикрикиваю на него, подавшись вперёд и едва не упав на пол, в последний момент с трудом уцепившись за собственные же колени и медленно, очень медленно выпрямившись. Когда встречаемся глазами на этот раз, я смотрю исподлобья, а он страшно и широко распахнутыми и ставшими почти прозрачными глазами. — За флакон духов и метр шёлка. Шепчет даже, не говорит. Тихо, на грани слышимости. Шепчет, и я могу только так же бесшумно, обесцвечено хмыкнуть. Разочарование столь сильно, что выше меня. Выше моих сил. Именно им меня вышвыривает назад, туда, откуда я с таким трудом вылез. Вышвыривает из этого тупого, но послужившего мне тела, и последнее, что я успеваю увидеть его глазами, это огонек длинной новой свечи. Пламя выровнялось.