lumieres rouges

У Хенджина калит в груди, когда он смотрит на отражение Бан Чана в бледных полосах лунного света на тонкой поверхности зеркала: губы в сети из трещин изводят на расстоянии двух вздохов, венозные руки, испещренные кольцами и текуче звенящем железом, в тактильном голоде нерасторопно терзают спину, взгляд бездумный, раскаивающийся, нуждающийся. Тишина громкими шагами обходит комнату из отражений, и в каждом из них его хён до беспамятства красив, до отторжения прекрасен. У Хенджина ощущением инородного сдавливает лёгкие, обивает тугими стеблями карлины, не разрешая безболезненно вздохнуть, пока он что-то не предпримет. Это чувство ядом полощет нутро, как полоскало и дергало каждый раз, когда ночная пелена окутывала их, и непринужденный разговор забывался в жадных обещаниях и смазанных поцелуях с металлической крошкой на изнеженных губах, не оборачивающихся чем-то иным — большим, эгоистичным, желанным — когда кровь, разливаясь в ледяном коктейле, закипает и лопается из-за грохота костей-пустышек и тьмы с багрянцем в непроясненном сознании. Когда его надежда, его трагедия, его возмездие хочет теней с припрятанными в их глубинах желаниями и ещё больше Хвана, еще сильнее, еще ближе, до бесповоротной духоты на мягких устах звучащей как «любовь», прикипевшей к ненасытному духу. Когда Хван и сам до греха жаждет этого безумия, о котором никто никогда не смеет говорить вслух. Такое опасно-заветное. Он заметил давно — в лисьем прищуре, в звонком смехе и почти приказных просьбах на их сломанном языке — этот балованный демон внутри друга фантомом ощущается кончиками наэлектризованных пальцев, липко и тягуче тянется скверной душой к его собственной, такой похожей, — тонущей в тех же ощущениях, тех же барабанящих ритмах, безмерно хаотичных отмашках и безобразных импульсах, — но слишком близко не подступает, мягкими стенами обрастает, как бесконечное замедленное нечто, словно терпеливо ждёт приглашения, и лишь горящая пара глаз и клыкастая улыбка, пропускающая искрящийся смех, всплывает в памяти каждый — каждый — чертов раз: «Хочу, чтобы ты чувствовал мою любовь, хочу, Хенджин. Хочу любить тебя, заставлю любить». Хочет, мечтает до эгоистичного скрежета молодых зубов и глупой ухмылки на обаятельном лице, ютящемся на хвановском плече в предвкушении. Ему секунды хватит, чтобы завладеть всем временем мира, остановить его и припрятать в кармане, как бесценный сувенир, специально для Хенджина… и только с его позволения. Вздорно, неслышно смеется, где-то отдаленно, давно, трогает и тянет нервы, словно не лопнувшие в натяжении струны — глубоко, ярко, для него — даёт намёки, капризными темными полосами и вихрями, проклятыми татуировками, мелькая на лоснящейся шее хёна, пропускающей глухие удары сбитого пульса. Послание выгравировано невидимыми чернилами, запечатлено как факт, неприкасаемый завет, от которого внутри закипает и плавится, словесной кашей застревает в пересохшем горле, горячее марево волнения заслоняет мысли и беспокойный взгляд терзает душу. Хван все понимает и чувствует, и это чувство текучим мёдом горчит на извилинах мозга — приторно, нечестно. С ним играют обрывками любимых фраз, словно с глупым ребенком, и это раздражает, как красное молоко, затекающее под бирку приевшегося пиджака. Безмолвный же, настоящий Чан капризными пальцами, листая как книгу и лаская как кожу, перебирает в памяти кусочки воспоминаний, которые — он точно знает, вычитал, выудил из бездонного омута, масляного от пламени свечей — сейчас пропитывают чужую голову, но ответить на них не смеет. В притворстве невесомо шепчет бессмыслицу, дует, тормошит напряженным дыханием мочки ушей, тяжелые от серебра, и цепляет невидимые цепи, тугими витыми змеями притулившиеся вокруг тощего тела, поддающегося его рукам. Голос родной и успокаивающий, в затылке Хенджина отдаётся букетом мурашек, но настороженность пульсирует между костями и кожей — нельзя слышать голос ниже и въедливее, иначе он среагирует и сорвётся цепным псом, не заботящимся о принципах. Точно знает оба хотят этого, поэтому бесстрастно прикрывает глаза, позволяя холоду впиваться в белоснежную ткань, пропитавшуюся чужим присутствием. Всегда медленное, всегда нежное, всегда его. Широкая ладонь в прострации теряется в распущенной копне его волос, шелковой паутиной, точно смолой, стекающих вдоль узких плеч. От них несет вороноватой жадностью и терпким парфюмом, — не надышаться, не оторваться, да и не хочется, невозможно, — Чан вдыхает глубже, вторая ладонь кольцом на точеном горле не сжимает, лишь дразнит властью и пьянящей неизвестностью, пальцами перебирает старые шрамы, и изголодавшийся Хван в ответ остро выдыхает, хватаясь за чужое запястье, как за спасительный якорь. Кристофер на это медленно улыбается, не сводя прищуренных глаз. Хенджин сглатывает, понимая, в какую красивую ловушку он попал. Под его ногтями скребется желание действовать самому — откинуть голову назад, поймать устами дыхание, поддеть подбородок, жаром очертить скулы, невесомым пожаром запятнать кожу, заставить интуитивно льнуть и несдержанно хрипло вздыхать — восхищенно-ожидаемо. Нетерпеливо целовать, языком стирать остатки сомнений и, смакуя момент, подключать дрожащие руки — рисовать кривые линии на лице, приближаясь к напряженной шее, чтобы притянуть еще ближе к себе, под самое сердце, где Бан Чану самое место. Это то, к чему он привык, то, что стало их маленьким секретом. Он этим наслаждается и не препятствует, а когда осмысляет и проглатывает, не заметив точно повлияв на растущее желание, загорается большим. Больше чувств, больше единения, больше их двоих. Это так хорошо. Это то, что заставляет его хотеть. Он сглатывает снова, облизывая вороватые губы — знает, все его молитвы давно вычитаны и усвоены, поэтому Чан опережает его, повторяя всё до единого, о чем Хван успел пожелать, прерывая застоявшуюся тишину между ними. Поцелуй их жадный, монотонный, точно вальс Амели, разрастается и гаснет, мгновением претворяется в синхронность — звенящий в апреле хрусталь и вкус заученно-вымученных куплетов. На пухлых губах влажно горит и пульсирует под чужим натиском и шершавым языком, сбивающим с толку, сердце дрожит вместе с холодом колец и жаром ладоней, скользящих вниз под слой ненужной одежды — еще движение и бесприютным пожарищем пальцев сожжет дотла. Угарный газ — сбитое дыхание — незримым грузом забивается в ноздри, жадность грызется наружу, мозг требует притормозить, замедлить нахлынувший пыл хотя бы на пару мгновений, но руки сами тянутся к чужому лицу и прилизанным волосам, намереваясь взъерошить, зарыться в них разыгравшимся пальцами и утянуть хёна за собой сладостное чувство, клокочущее под ребрами. Чан инстинктивно поддается, точно также теряет контроль, и у Хвана ощущение, что теперь они на равных. Что чувствуют одно и то же. «Любить, любить, любить» — скребется в горле на каждую секунду прикосновения губ, на каждую минуту неразрывного контакта тела к телу. Перебравшийся на колени Хенджин трепетно, без умоли ловит гусиной кожей колышущееся в жаре дыхание Чана и тихий отклик его непривычных гортанных звуков, тающих на его бледных костяшках вместе с хаотичными укусами. Ими чувствует его жадность, покрасневшими ушами — молящее в страсти отчаяние, глазами боится увидеть в нем его собственную слабость. Увидит, если откроет их, поэтому в душном мраке наугад мажет губами по раскрытым просящим ладоням, пытаясь занять мысли щенячьим смехом и беспризорным взглядом хёна, которые набатом отпевают в его замыленном разуме. Яркое, живое, непорочное. В солнечном сплетении раскаленным ножом терзается возбуждение на каждое нескладное движение рук, на знойный шепот в районе ключиц, на каждый небрежный штрих пухлых губ, рисующих мурашками нечто по разгорячившейся коже. Заботливо обнаженное тело пятнами горит под чужой настойчивостью, все еще обходительной, утешительной, безопасной, но с каждым мгновением отрывающей от мнимой реальности. Она размывает границы, — бесконечно тонкие, необъятно мелочные, — устрашающей волной, пахнущей солью, сметающей города и кровоточащие мысли. Хван тонет в ней, глубоко и безвозвратно, до онемения, до ноющего внутри суетливого пса, желающего все и сразу — ведь рядом с хёном искренне хорошо и плохо настолько, что два бестолковых понятия смешались и размазались кровью из носа во впадинке губ. Ошарашенная мантра колотит по горлу — так хочется, так хочется позвать, так хочется сделать хуже, зайти дальше. Кривые полосы на бледном полотне влажных ладоней сливаются с его кожей знойным морозом, прознают иглами, сожженными перьями феникса — для него это конечная, последняя инстанция нежности, и между прерывистыми выдохами, Хван забывает разделять, забывает, что именно под запретом, позволяя глазастому мглистому дьяволу промелькнуть между спасительными мыслями. Он забывает, что в этой секунде — бесконечное всё, бесстыже украденное обезумевшим отражением его собственного эго. Оно реагирует и беспардонно скалится, позволяя красным огням спрятаться под сухими ресницами. Хенджин неосознанно тянет Чана за выцветшие на солнце волосы, чувствуя чужой язык испачканными губами, хищно спускающийся до подбородка — сердце колотится красным, предупреждающим, и немедля малюет траурным, привычным во снах, когда язык очерчивает вены на безобразно напряженной шее, а пальцы сладко царапают грудную клетку острыми ногтями, побуждая Хвана распахнуть влажные глаза в осознании. Он дергается в коконе ослабевших цепей, тлея в нарастающем желании — словно музыкальная шкатулка, облеченная звуком, металл его струн теряется в алом блеске, заглушающим механизм, точно острый слух отмирает под толщей воды и размашистым гулом замирающей плоти. Кровь питает звук колыбели, тревожным тремором отзывается на трясущихся пальцах, и громкая алчность пронзает под кадыком. «Моё, моё, моё». Хенджин вгрызается клыками в мягкую кожу собственных губ на каждую вспышку, порыв, ураган лихорадочных видений о взболтанной, словно в пенистом саке, любви, непрерывно, всеобъемлюще и так чертовски маняще разливающейся по чужим внутренностям, истерзанным и ждущим, как и их беспрецедентный хозяин. Облизывается, бесшумно хохоча, когда алчущий блеск мертвенно карих глаз запечатывается в его вожделенном сознании, прежде чем он вновь упоенно закатывает свои, откидывая голову назад и встречаясь затылком с гладкой поверхностью очередного зеркала. Темнота блестит в его мутных зрачках, бледные волосы щекоткой мажут по коже — перед ним плывет ленивая, расторможенная тень и растрепанная макушка его бесконечной слабости, благодаря ему, его беззвучному слову, потерявшей контроль. Движения нескладные, спешно-размашистые, оставляющие жадное чувство большего, и Хван на каждый из них не трезво шипит, силой стискивая пальцы на белом костюме Чана, прилипающем к вспотевшей спине, пока тот хозяйски ласкает его живот, испещренный хаотичным следом из рубцов и ссадин. Горячий язык неспешно проходит по ключицам, маняще простёртым под тонкой кожей, вынуждая тяжелой дрожью прострелить позвоночник, а его владельца сомкнуться в лопатках и хрипло застонать в глубину запотевшего зеркала. Чужая усмешка вибрацией звучит на адамовом яблоке, и сточенные клыки до притупленно-закатанных глаз ядом пульсируют под мягкой плотью. Внутри Хёнджина все смешивается, разбавляется концентрированным стыдом и чистым, животным наслаждением, а душа искрится от приливающей упоенной энергии и понимания, в чьих объятиях он оказался. Приглашённый кошмар довольно мычит, взволнованно замирает в его руках, чувствуя горящие зачатки на «крыльях» от впивающихся ногтей, и алчно любуется своим сокровищем, спрятанным под надтреснутой защитой, шепча той самой въедливостью слова восхищения. «Отвратительно красивый, посмотри на себя, милый. Прошу, прошу смотри» И Хенджин слушается, смотрит — незнакомое лицо, слишком раскованное, чересчур непристойное, взирается на него в ответ, пытается скрыться за чужой широкой спиной, за встрепанными волосами, прилипающими к вискам, за туманящей взгляд пеленой похоти — изгибы приоткрытых губ в созвездиях из болезненных укусов оттеняют сведенные брови и лихорадочно трепещущие ноздри, ткань под настырными пальцами изжеванная, почти испорченная, и Хван в перерывах между выдохами считает, сколько под ней осталось его личных некрасивых следов, впиваясь еще сильнее под опаленными лопатками, когда его отрывают с жестких коленей и тут же прижимают еще сильнее, еще глубже, не жалея разработанных связок, не страшась отдать ему абсолютно всё. Расплывчатый взгляд прикован к чужому затылку, и он через бархат волос разглядит беснующееся пламя, выжигающее без остатка. Потому что они одинаковые, потерявшиеся в сетях отражений, потаенных умыслов и безграничного вожделения. Из груди Криса, по-дикому очарованного и непривычно несдержанного, вырывается искренний смех на восхитительное зрелище, в которое он чертовски влюблен. Душа его чует душу, молящую и благоговеющую, за скованностью скрывавшее таившееся обожание — к запретному и раболепному. Страх внутри сточенными зубами прогрызает выход наружу, но страсть его успокаивает, усыпляющими пальцами поглаживает по всполошённым искрам, позволяет инертно прижаться, не отдаляться. Распластанный в его руках Хенджин отзывается бесконечным вязким удовольствием, и это несравненно, до взбалмошного рыка, остающегося на чужих оголодавших устах, горячего следа кожи о кожу и приближающегося пика, несомненно яркого пожарища. Оба чувствуют, как обсрошие стены каскадом разбиваются о землю, и Хван пальцами лезет, черпает, исследует чужую территорию, как и вожделел её хозяин, знающий, что ничего большего эта безупречная душа сделать не сможет, только пройтись ураганом по мирскому желанию и насытить его сполна. Жмётся к скверне, дергаясь и прячась в бледно-алой пелене незнакомого места, эфемерной тягой зазывающего и не отпускающего, нежно и бережно гладящего его по скулам и легким, как по драгоценному бархату. За той стороной зеркал чувства обостряются в несколько раз, и расплавленное сердце замедляется, позволяя залечь под шерстяной пеленой наслаждения, пока жадный ворон, загипнотизированный роскошью, рассыпавшейся перед ним тяжелым жемчугом, мучительно берет его, шершавой змеей ползет под позвонками, крадет от Хенджина необъятными кусками, продолжая сливаться с ним простертой душой и земной плотью, небрежно присваивая себе его молящие стоны, застревающие в дребезжащих зеркальных стенах. Вклинивается в заласканный покой, прося, с безумной улыбкой моля его, словно своего господина, задержаться в уединении еще ненадолго. Долго-долго шепчет прозрачными фразами, и Хван теряет счет времени, несдержанно надламливаясь и цепляясь обеими руками за Бан Чана, как за последнюю надежду, и мнимая надежда его доверчиво лелеет по взъерошенным смоляным волосам, снова впиваясь в побледневшие губы и доводя любимого до долгожданного исступления. "Я никогда не смогу отпустить тебя" Звучит в душном эфире, и это последнее, что Хенджин слышит и внимает дрожащим телом, прежде чем пустота накрывает его с головой, возвращая в прохладную реальность. Он утопает в объятиях человека, которого он [...]