***
Чертоги Суда были неожиданно осязаемы. Даже бестелесный облик, бесплотная душа чувствовала, ощущала громаду камня, уходящую в высоту и терявшуюся в звездном свете. Это оказалось настолько внезапно — снова видеть звёзды над собой, что Маэдрос покачнулся и не сразу заметил скрытую серым плащом фигуру сурового Судии. — Ты настаивал. Голос Валы разошёлся эхом, отразился от стен, птицей порхнул наверх, к звёздам. — Да, Намо Мандос, я настаивал, — пламя внутри гудело, заполняя бесформенную фэа искрами. — Где брат мой, Маглор? — Что тебе до него, Майтимо Руссандол, сын Феанаро Изгнанника? Твой брат жив, а ты — мертв. Пропасть между вами сейчас глубже Великого моря Белегаэр. Кусачее пламя рассыпалось тёплыми искрами. Жив! — Спасибо. Спасибо тебе, Намо! — давно, так давно, что даже представить страшно, он не чувствовал радости. Спросил: — Но почему Мириэль не видит его? Что это значит? Намо молчал так долго, что, казалось, сам камень палат начал крошиться от старости. — Я не знаю, как поступить с тобой, сын Феанаро, — наконец сказал Вала. — Здесь, в Чертогах, можно требовать ответа лишь о своей участи и о своей судьбе. — Я не требую, — смирение всегда давалось Маэдросу с трудом. Сказал бы «стиснув зубы», так ведь и тела нет. — Я лишь прошу. Пожалуйста. Намо вскинул голову, глубокий покров упал на спину, выпуская на волю волну серых, как туман, волос. Сурово сжатые губы дрогнули, но ответил другой голос: — Хорошо. Сумрак расточился, а стены придвинулись и стали видны сидевшие кругом Валар. Маэдрос вздрогнул и едва удержался, чтобы не отступить на шаг. Это что, суд? Так судили Моринготто — полным Кругом сил, на высокой Маханаксар. — Это не суд, — голос Манвэ походил на воздух. Негромкий, но проникающий всюду, лёгкий, но способный превратиться в ураган в любой миг. — Тебе ли не знать. Он знал. Судили лишь двоих — Врага, Чёрного валу, и отца. Остальные души, когда оковы тел спадают с них, встречают лишь Намо и Ниенна. И коридоры, проклятые коридоры безграничного сумрака. — Я прошу, Валар, ответьте на мой вопрос. Что с моим братом? Ответила Варда, и звёзды сталкивались в её голосе: — Канафинвэ Макалаурэ ушёл. Он бросил украденный Сильмарилл в море и ушёл, затерявшись в Музыке. Все вы, Старшие дети Творца, неразрывно связаны с Ардой и теми песнями, что немолчно поют вода, камень, огонь и воздух. Но дар твоего брата был высок, и песнь его способна на большее, чем у прочих. Он пел в отчаянии, отбрасывая себя, отказываясь от себя, и музыка его соединилась с Музыкой Арды, как складываются созвучия струн. Он вплёл себя в Великую мелодию и заблудился в ней. Сейчас он не слышит ни нашего призыва, ни зова Запада, ни голосов воплощённых, ни мира вокруг. — И вы… — гнев полыхнул так сильно, что сумрак отпрянул, уходя под защиту камня. — И вы оставили моего брата там, одного и без защиты?! Бросаться на Валар с кулаками, когда у тебя даже этих кулаков нет… Да к раугам благоразумие! — Остановись, безумец! — сила набравшей мощь волны ударила близко и почудился запах морской соли и водорослей. Ярость Ульмо — не то, что легко забыть и пережить, пусть от тебя осталась только зыбкая фэа. — Подожди, брат, — со своего престола поднялся Аулэ. В бороде Владыки тверди сверкнули яркие самоцветы. — Мы рады почтительности, но никогда не требовали рабской покорности. Я понимаю его гнев. Маэдрос склонил голову. Гнев. Гнев на кого-то другого, не на себя. Сколько же времени он не чувствовал такой обжигающей ярости? — Твой брат не беззащитен. Он стал частью Музыки Арды, и мало кто из ныне живущих может навредить ему, — Аулэ говорил негромко и даже сочувствующе. — Для него мир свернулся раковиной, и осталась лишь Мелодия, самая прекрасная из всего сотворённого нами. Ты не способен её видеть и слышать, но поверь, мало что может сравниться с ней по красоте и силе. Века для него пробегают мгновениями, и память о содеянном не мучит его. Подумай ещё раз, Майтимо Феанарион, нужно ли звать его, даже услышь он нас и приди на Запад? Не лучше ли ему остаться там, где он есть? Что ждёт твоего брата здесь? Здесь? Здесь его ждут бесконечные пространства сумерек на долгие, очень долгие века. Пока Кано не простит себя сам, а до того — будет память и боль. И Маэдрос слишком хорошо знал своего брата — памяти будет много, как и боли. А там? Маэдрос по себе помнил — от боли и отчаяния можно на многое решиться, но… Перестать быть собой, не помнить и не сознавать, не чувствовать, не плакать и не смеяться, стать бездумной нотой в сколь угодно великой музыке? Макалаурэ не мог выбрать такой судьбы. Осознанно не мог. Только не он, любивший пустить коня вскачь под летним дождём, владевший мечом не хуже, чем арфой, смущавшийся, когда на полях книг внезапно рождались стихотворные строфы, и до последнего дня таскавший в седельном мешке детские рисунки Элроса и Элронда. Только не Кано. Он шагнул вперёд и встал на колено, впервые в жизни склонившись перед Валар. — Верните брата. И звёздное небо рухнуло прямо на него, сливаясь в сияющую серебром карту Арды.***
Ветер сорвал с волны и бросил в лицо солёную пену. — Разве стою я твоего внимания, Оссэ? — Маэдрос усмехнулся и с удовольствием стряхнул холодные и такие осязаемые капли. — Чем быстрее мы доберемся до Умбара, тем скорей ты избавишься от меня. Уклонившись от ударивших в борт брызг, он поднырнул под скрипящий рей и прошёл к эльдар, стоявшим у лебединой фигуры на носу корабля. Чувствовать себя живым было невероятно… Просто невероятно. Можно сто раз быть ламбенголмо, но есть вещи, для которых слов не хватит. Он пришёл в себя на берегу, на золотистом мерцающем песке. Ветер дул в спину, бросая на лицо пряди распущенных волос и неся с собой запах чабреца и полыни. Хотел обернуться, своими глазами увидеть далекий белый город в зелёных холмах, но ветер ударил сильнее, запорошив глаза песком. Маэдрос вспомнил Круг Сил — и смирился. Он не просил жизни для себя и не получил её. Ему дали тело на время, его собственное, без шрамов и ран, без седых прядей в медных волосах, без усталости… И даже с правой рукой. Это, пожалуй, смущало больше всего. Странно, стальной рука у него была всего пять веков, а привык он к ней сильнее, чем к своей, живой. В эти пять столетий плотно легло слишком многое. Войны, победы и поражения, новые земли и старые горести, потери и обретения. И все они сплелись слоями и стали единым клинком под ударами кузнечного молота, не расцепить, не разделить. Такой была его рука, сработанная Куруфином-Искусником, и теперь ему отчаянно не хватало её. — Два дня, — ответил на не успевший прозвучать вопрос капитан из среброволосых тэлери. — Через два дня мы будем в Умбаре. Маэдрос прищурился, высматривая лежащую впереди землю, и второй мореход, стоявший рядом, рассмеялся. — Не смотри, нолдо, не увидишь, слишком рано. Даже орел Манвэ не разглядит отсюда берег. — Тогда откуда вы знаете? Капитан ударил себя пальцем по кончику носа. — Чуем, — и пояснил: — Правда. Запах у моря становится другим. Море пахло морем, и Маэдрос лишь пожал плечами, заслужив очередную пару улыбок. Моряки этого лебедя много улыбались, пели, болтали друг с другом, но почти не говорили с ним. Они, несомненно, знали, кого везут в смертные земли, хотя он не был знаком ни с кем из них. Вернее, хотел надеяться, что не встречал их раньше, даже мельком. — Когда пристанем, иди по берегу на юг, до устья широкой мутной реки. Поднимешься по ней до большого города с яркими жёлтыми и синими стенами, — капитан говорил негромко, глядя мимо него, на горизонт, где золотилась полоска восхода на сером полотне терявшего звёзды неба. — Это крупный город, не промахнёшься. От него пойдешь по реке-притоку, что ведет на юго-восток. А там… А там — как повезёт. Держи меч ближе к себе, а золото, если есть, старайся вовсе не показывать. Не поверят, конечно, но хоть не все проверять полезут. Он кивнул. Старой памятью вспыхнуло когда-то привычное раздражение, захотелось сказать, что с людьми он дело имел и не раз. Но… Здесь прошли тысячелетия, и кто знает, что сплетало судьбу этого тэлери все эти годы? А золото… В низкой, не под его рост, каюте его ждала тщательно вырисованная карта и два увесистых мешочка с золотыми самородками. И если можно было ещё сомневаться в щедром дарителе, то уж в авторстве карты — нет. Внизу, где очертания становились слишком плавными, а потом переходили в белое пятно, вилась запись очень знакомой рукой: «Здесь нет чудовищ». А под ней, в синем глубоком поле, бились под ветром золотые языки пламени. — А что там? — Маэдрос указал на мелькнувший к югу белый всплеск. — Птица? Капитан всмотрелся и кивнул, нехорошо улыбнувшись. — Да, чайка. Да ещё какая хищная. — Умбарцы, — пояснил второй. — «Чайками» мы зовем их корабли. — Пираты? — Пираты, — кивнул капитан. — Но с тех пор, как их флот проредили в последней войне, они попритихли. Ветер резко поменялся, и волна ударила в скулу корабля. Тэлери бросился к хлопнувшему парусу, а Маэдрос спросил у спокойно стоявшего капитана: — Почему вы мне помогаете? Тебе Ульмо приказал? — Нет, — моряк, не щурясь, смотрел, как из-под серебряных вод, расталкивая облака, всходило солнце. — У меня там брат. — В Эндорэ? — Нет. В Мандосе.***
Первым делом он купил коней. Двоих, словно отрезая себе саму возможность помыслить о неудаче. — Чудные кони! Волшебные кони! Сказочные! — продолжал твердить загорелый дочерна караванщик, пряча за пояс почти половину одного из мешочков с золотом. — Смотри, господин, ты им сразу понравился! — Хорошие, — согласился Маэдрос, похлопывая гнедого по холке. Тот уже успокоился и тянулся к эльда, тихонько пофыркивая. Лошадки были самые обычные, хоть и ладные и повыше собратьев, но от одной мысли вскочить в седло сладко сжималось сердце. — Оставь только недоуздки, уздечки не нужны. — Ты чего, гондорец? — удивился караванщик, позвякивая уздой со строгим, из переплетённой стальной проволоки, трензелем. — Как не нужны?! Ты что же, так поскачешь?! — Деньги за них возвращать не надо. — Ой, господин! Ай, господин! Да ты никак из рохиррим! — громогласно и многословно обрадовался человек, натуго перевязывая пояс, чтоб и мысли у чужака не возникло потребовать оплату назад. — Хорошей тебе дороги и благословения Владыки Мор… Тут караванщик оборвал себя и испуганно воззрился на покупателя. Но Маэдрос не слушал. Взлетев в седло, он улыбнулся. Как немного нужно для счастья. Пусть даже простого и короткого. А что Тху развеяли по ветру, ему тэлери рассказали. Жаль, поторопились, он бы с удовольствием помог… Человеческий городок, один сплошной постоялый двор у переправы через обещанную моряками мутную реку, быстро скрылся за спиной. Чуть позади весело бежала вторая лошадка, с белым пятном на лбу и светлой гривой. Он напрасно опасался, что в нём узнают одного из народа эльдар. Для местных он — воин Гондора. Или Рохана, решали они, видя, как без понукания и железа во рту слушаются его лошади. И до Последней-то войны эльфов здесь почитали за выдумку, за сказку, что рассказывают детям по ночам, когда скрип двери и шорох за окном заставляют сердце рухнуть в пятки и ждать, что вот-вот потянутся из темноты безжалостные белые руки и глянут, выпивая душу, светящиеся, как у гиены, глаза… Богатый немногословный путник был не похож на тварь из тьмы. Его и не боялись. Да и не нашлось бы здесь никого, кто видел квенди своими глазами. А война… Ну что ж, война войной, а хороший, нежадный покупатель, не склонный торговаться, по дороге не валяется. Порой его провожали кусачими от жадности взглядами, но это случалось редко, а кто так смотрел — связываться с высоченным вооруженным всадником боялся. Это была непривычная, чужая земля. Яркая и тёмная, пышная и скорбно скудная. Пустая — были дни, когда за всё время, пока Ариэн правила своей обжигающей ладьёй, он не встречал ни одного путника. И перенаселённая — как тот город за толстыми стенами, отделанными цветными плитами. Его Маэдрос предпочёл обойти, уж слишком громким был несмолкающий человеческий гул голосов и мыслей. Здесь было жарко днем и могло начать морозить ночью. Здесь в воздухе плыли резкие гортанные выкрики и настойчивые властные запахи, кружившие голову до духоты. Здесь всё было… не так. Всё было новым, не испытанным прежде. И эта новизна дарило странное чувство свободы. Как легкое пуховое перо, подкинутое в воздух — уже вырвавшись из рук, оно еще не коснулось земли, оно — не там и не здесь. Он очень мало думал о прошлом и совсем не думал о будущем. Он стал дорогой, конской поступью по жёлтой пыли, стрелой, наведённой и пущенной в цель. Огонь внутри не погас, наоборот, он горел ровно и жарко, не тратя драгоценного времени и сил на искры и треск пламени. Порой в нём просыпалось нолдорское любопытство, и тогда собранные на тонкую бечеву листы бумаги, прихваченные с корабля, покрывались неровными рядами тенгв и еще более наспех набросанными очертаниями земель и рисунками всего необычного, что встречалось по пути. Косой парус умбарских кораблей, хитрое приспособление из двух соединенных линз, позволявшее потерявшим остроту зрения смертным видеть вдаль или вблизи, опасная громада серого чудовища с острыми клыками-бивнями — местные называли зверя мумаком… А еще один зверь явно не был сотворён Йаванной Кементари: походивший на бревно с зубами, он поджидал своих жертв в густом иле неспешной реки. Мерзость едва не лишила его лошади. Пришлось убивать. Их было много, вещей, которых он никогда не видел. А, возможно, не видели и прочие эльдар. Потом любопытство исчезало, наваливалась усталость и обступал, колыхаясь облаком, синий сумрак. Эльдар неразрывно связаны с Ардой, её веществом и материей, но иногда эта связь словно истончалась, становилась незаметней шелковой нити. А ветер дул с востока. На Запад. «Чужой»,— шептал сумрак. — «Чуждый» «Чужой», — соглашался Маэдрос. — «Чуждый» «Уходи», — предлагал сумрак. — «Ты здесь — лишь сказка, легенда, о которой даже песен не поют. Забыли». «Уйду», — кивал Маэдрос. — «Найду брата и уйду. А если придётся — я напомню». Сумрак вздыхал неодобрительно и исчезал, теряясь в шуме волн, шелесте листвы и гомоне человеческих голосов. А он продолжал идти на юго-восток.***
Это случилось на опушке, на узкой полоске отвоёванной у леса и ещё незапаханной земли. Слева стелились ряды молодых, едва проклюнувшихся побегов, а справа стеной вставали оплетённые лозами деревья. С широких тёмно-зелёных листьев капала влага. — Уходи, белый демон. Маэдрос покачал головой и положил ладонь на рукоять меча. — Нет. Черный, как базальт, и высокий, как эльда, смертный нахмурился и повторил: — Уходи. — Я не уйду. — У нас тоже есть мечи. И нас больше. В голосе человека не было слышно настоящей угрозы, той, от которой хотелось ощериться как псу-волкодаву. Скорее, там звучала обида и, кажется, грусть. И вот тогда Маэдрос поверил, что, наконец, пришел туда, куда стремился. — Я не хочу никого убивать. Я ищу брата. Скажи, где он? Смертный покачал головой: — Давай мы дадим тебе свинью, и ты уйдешь? Ты плохой демон, а наш демон — хороший. Оставь его нам, пусть живет здесь. — Нет. Где он? Черный смертный с птичьими перьями в волосах вздохнул и кивнул своим воинам, стянувшимся вокруг чужака в кольцо. Воины неохотно расступились, один из них сказал что-то вождю, что-то злое, но глава племени окатил его таким взглядом, что тот согнулся и попятился. — Там, у ручья. — Спасибо, — Мадрос действительно был благодарен этому человеку. Решать дело кровью не хотелось. Вождь оперся на раскрашенное в красные и синие полосы копьё и предпринял последнюю попытку: — А хочешь, мы тебе две свиньи дадим? Маэдрос не ответил. Лошади, пофыркивая и прижимая уши, шли за ним. Им базальтовые люди не нравились. Ручей оказался небольшой речушкой, в которой даже водилась рыба. Почему-то плеск её и мелькание розовых плавников намертво вцепились в память Маэдроса, когда он подошел к тому, за которого давали двух свиней. Можно не узнать самого себя в зеркале — это Маэдрос понял давно, когда шарахнулся от своего отражения, там, в лекарском шатре на берегу Митрим. Но не узнать брата он не мог. Даже со спины, даже в отблесках солнца, таких слепящих после тяжелой духоты лесной чащи. Даже в непривычных умбарских рубахе и штанах. Рядом на траве лежал странный инструмент, похожий одновременно и на арфу, и на лютню, с туловом из высушенной тыквы. Нелепая, неправильная… — Макалаурэ… — голос подвел, оборвался хрипом. — Кано! Обошёл неподвижную фигуру, ступая по холодной воде, безжалостно разгоняя прыснувших в разные стороны рыб. Опустился на колени и позвал ещё раз: — Кано! Он схватил брата за плечи и едва не закричал — мир не рухнул, нет, он заговорил. Десятки и сотни голосов прошли сквозь него, высветили до последней грани, как высвечивает луч света хрустальную друзу. Мир спетый и музыкой живущий, чьим началом была мелодия, и чьим концом будет она же. Всё сущее Арды в основе своей спето, всё хранит в себе музыку айнур, но вот так — напрямую, наголо, по живому… С трудом он заставил себя разжать трясущиеся руки. Почувствовал, как холодит ноги ледяная вода ручья, а ветер касается вспотевшего лба… Серые глаза брата смотрели сквозь него. И не видели.***
— Ты знаешь, тебя считают богом, — на пятое утро сказал Маэдрос. В зарослях еще клубился туман, но солнце поднималось всё выше, и сумрак уходил, проигрывая и оставляя дню-победителю тысячи тысяч драгоценных камней, мерцавших на листве и траве. — Я видел твой храм. Признаюсь, хотел разметать его по брёвнышку… Но потом заметил — они несут тебе цветы. Каждое утро — новые… В кустах за спиной зашуршало, но Маэдрос не повернулся, он и так знал, что там прятались трое смертных — двое мальчиков и девочка постарше. Они приходили поутру и оставляли у ручья дары — фрукты и куски жареной свинины, завернутые в пальмовые листья. Обычай этого человеческого племени нравился, пожалуй, Маэдросу больше — пусть не такой красивый, зато можно не тратить время на охоту. И оставлять брата. — Они верят, что твое присутствие благословляет землю, дарует урожай и приносит мир. Кто бы мог подумать… Сын Феанора и мир, — Маэдрос усмехнулся. — Но, знаешь, это, наверное, справедливо — ты ведь единственный из нас, кто смог отказаться от Камней и Клятвы. Я смог только умереть. «И оставить тебя одного». Это он сумел проглотить. Маэдроса никак не оставляла надежда, что где-то там, в глубине, за всевластной музыкой, брат слышит его. Первой из кустов вылезла девочка. Раздвинула странные, узкие и тонкие, бархатные на ощупь листья и шагнула на поляну. Страшного чужака она обогнула по широкому опасливому кругу. Выложила из корзины апельсин и пару покрытых жесткой кожицей плодов, несмело поглядела на Маэдроса и, решившись, прикоснулась к своему божеству. Внешне не изменилось ничего — Макалаурэ не обратил на неё внимания, привычно лаская струны, но лицо юной смертной вспыхнуло. Девушка вскинула голову, светло и радостно улыбаясь, а до Маэдроса — отдаленно, будто из-под толщи воды — донеслась музыка. Голоса сливались и расходились, переплетаясь и ветвясь, не ослепляя, а поддерживая. Они не были звуками, их слышала лишь та, что робко, двумя пальцами, касалась плеча эльфа, но разум смертная не закрывала, щедро делясь подаренной красотой. Подбежали мальчишки и тоже, тихо и трепетно, коснулись Маглора. В них музыка изменилась, стала ярче, заблестела как вода на камнях у ручья, полыхнула разноцветными перьями в чаще. Минута, другая… И всё стихло, впитавшись водой в песок, оставляя лишь ощущение чуда. Смертные дети отошли и поклонились, низко, до земли. Прошуршала трава под их ногами, и Маэдрос снова заговорил: — Ты знаешь… Треск ветки за спиной показался громче крика в ночи. Маэдрос вскочил, ладонь сама легла на рукоять меча и… У мальчишки дрожали губы от страха, а глаза были как плошки чёрной болотной воды. Но он не отступил, а наоборот — сделал шаг вперед и протянул Маэдросу желтый яркий апельсин. Точно такой же, как и поднесенный тому, кого эти люди считали богом. Апельсин был тёплый. Маэдрос кивнул и мальчишка, улыбнувшись во все тридцать два белоснежных зуба, нырнул под тёмный, сочащийся влагой полог леса. — Знаешь, — Маэдрос сел рядом с братом и протянул тому половину разрезанного фрукта. Уже привычно подождал, пока ничего не случится, и съел её сам. — Они называют тебя «Несущий песнь». Красиво. Он без зазрения совести развернул пальмовые листья. Его брат-бог не нуждался в пище, как, впрочем, и в защите. Невозможно убить музыку мира. И невозможно навредить тому, кто ею стал. По крайней мере, люди на это не способны. — А в прибрежной деревне, там, у моря, стоит твоя статуя. Она бы тебе не понравилась, я уверен. Она даже маме не понравилась бы…***
Когда фэа при рождении получали терпение, Маэдрос явно был где-то ещё. Это потом пришлось учиться ждать — за работой в кузне, в семье с шестью братьями, в разговорах с отцом, а там — и в пыточных Ангбанда. А ещё дальше было многое, очень многое, что заставляет и учит стискивать зубы и пропускать каждую минуту через себя. Старший сын Феанора умел ждать, а потому терпение его истощилось лишь на седьмой день, когда Макалаурэ подошёл к весело трещащему костерку и сел, положив на колени свою нелепую, такую чужую и неправильную арфу. Пальцы прошлись по струнам, подцепили — и в воздухе задрожал серебристый тонкий звук. — Кано, — Маэдрос оборвал звук, положив ладонь на руку брата. — Посмотри на меня. Пожалуйста. Ничего. Как всегда — ничего. — Ты слышишь меня? Кано… Брат! Хотелось схватить его за ворот рубахи и потрясти, как трясет добычу охотничий пёс. — Пожалуйста, проснись. Вернись! Ты слышишь меня?! Вернись! Вспыхнул, отражением гнева и ярости, костерок, блеснули искры в серых незрящих глазах. Маэдрос замер. В который раз уже казалось — еще немного, еще чуть-чуть и музыка, живущая в его брате, прервётся, и Кано вернётся из-за пелены. Моргнёт, зрачок расширится, брат вздрогнет и спросит… Маглор вытянул пальцы из-под чужой руки, коснулся струны ещё раз — и Маэдрос не выдержал. Выхватил арфу и бросил её в огонь. Он ждал… Да хоть чего-нибудь! Крика, проклятия, рыка оборванной музыки, что жила его братом. Чего угодно! Смертные рассказывали в легендах, что любая попытка навредить, любая угроза Несущему песнь заканчивается очень плохо… Он слышал и был согласен на любой исход, лишь бы он был, этот исход! Огонь лизнул бок арфы, дотронулся до колков, прижался к струнам — и они вмиг потемнели и лопнули. — Ну же, пожалуйста… — если бы не миг тишины в треске пламени, он бы и не понял, что произносит это вслух. — Пожалуйста! Треснуло тыквенное тулово, а взгляд брата так и не изменился. Он так и смотрел внутрь, вглядываясь в то, что владело его существом, вслушиваясь в звуки, заменившие ему мир. И тогда вернулась синева чертогов Мандоса и заплескало глубокое, бездонное, как владения Ульмо, отчаяние. — Да будь всё проклято! — Маэдрос ударил кулаком по прогоревшему остову арфы, разбивая её в пепел и прах. Искры взлетели выше головы, а руку обожгло болью. — Будь всё про… Макалаурэ вздрогнул. Перед внутренним взором Маэдроса мелькнула призрачной птицей быстрокрылая — не поймать — мысль. Мысль, а не музыка! И снова всё стихло. Маэдрос наклонился, замер на мгновенье, а потом выхватил из костра деревяшку. За багровый, с пробегавшими золотыми язычками пламени, конец. Сдержал стон и выпрямился, вглядываясь в безмятежное лицо брата. Ничего. Деревяшка догорела и развалилась, осыпав траву угольками, а Маэдрос, шипя сквозь зубы, сунул руку в ручей. Боль уходила быстро, вода уносила её за собой, оставляя лишь тонкий след, в котором далекой, едва уловимой нотой звучал голос. Тот, которому не было равных ни тысячелетия назад, ни сейчас, в мире, из которого уходили эльдар… Голос, который не перепутать ни с чьим. Боль ушла окончательно, и голос затих. Нельзя заставить эрухини отправиться на Заокраинный Запад. Валинор — не Ангамандо, туда не затащишь на веревке, не заманишь обещанием на гулкую палубу последнего корабля в Серых Гаванях. «Разбуди», — сказал Намо. Только добровольное решение, только собственный выбор откроет Путь в сокрытые земли. «Ну, или…» — сказал Намо. Был ещё один путь. Быстрый путь, безотказный. Куда проще долгого путешествия вдоль побережья Умбара, через говорливые и шумные человеческие города, сквозь нахмуренные взгляды и недобрые шёпоты недавних войн. Путь, открытый для каждого. И чтобы встать на него — желания не требуется. Меч вышел из ножен с мягким шорохом. Луч заходящего солнца пробился сквозь полог широких глянцевых листьев, похожих на растопыренные пальцы, ударился о сталь и соскользнул в траву. — Кано, пожалуйста, — попросил последний раз Маэдрос и занёс клинок. Быстро. Одним ударом. Братоубийством всё началось, братоубийством всё и закончится. Какая у него тонкая, открытая шея… Маэдрос отбросил меч в сторону и пошёл в чащу. Солнце уже село и незнакомые яркие звезды пели над головой, когда он закончил. Дров было много. Кажется, он обыскал всю округу и надолго лишил местное племя сухой растопки. Хотя какая она сухая, в таком влажном лесу… — Если не выйдет, ты не скучай, — он присел рядом с братом, обнял его за плечи. — Я вернусь. Ты же знаешь, я упрямый. Костёр ревел, выбрасывая к тёмному небу оранжевые жадные языки. Трещало дерево, сыпались искры, от жара веяло железом. Ничего, не привыкать. Маэдрос встал и шагнул в огонь.***
— Майтимо! Хорошо, ручей был рядом.