Жизнь устала

— Антонина Санна, приоткройте окошко, будьте добры. — Геннадий Петрович тянет воротник рубашки. Начало отопительного сезона всегда значило духоту в его маленьком кабинете, даже им вдвоем с медсестрой было тяжело, а когда набивались пациенты — и того хуже. Прием сегодня заканчивается в пять часов — нежно-фиолетовые сумерки уже прикрывают желтую, как будто светящуюся листву клена, растущего прямо у поликлиники, и хочется туда, размять ноги, подышать теплым еще воздухом. Засесть во дворе на лавочке, и пока не стемнеет совсем, слушать, как в спальном районе неторопливо течет жизнь. Последний пациент заглядывает в дверь с негромким «можно?» и Геннадий Петрович вынужден проморгаться. Показалось — но как же похож на… кого-то. Очень знакомого. — Облепихин, — молодой мужчина говорит немного в нос, садится рядом со столом, сложив руки на колени, — у меня номерок на четыре сорок. Мужчина жалуется на проблемы с обонянием, «понимаете, я работаю с парфюмерией, мне нельзя теряться в нотах», Геннадий Петрович слушает очень внимательно. Выписывает направления, лекарства — за Облепихиным уже никого нет, и можно потратить минуту, чтобы объяснить подробнее, что и зачем нужно делать. Тот сжимает бумажки в кулаке и искренне благодарит — за достаточное внимание. И гуляется после этого как-то очень хорошо. Лицо и фамилию он запоминает, как и всегда — не так уж и много пациентов по его профилю приходит. Оказывается, что живут они совсем рядом, и иногда Геннадий Петрович замечает, как фигура в приталенном пальто утром торопится в метро. Дни складываются из тихой, непримечательной рутины, и Геннадий Петрович признается себе с неохотой и некоторым разочарованием, что появление Облепихина стало слишком уж ярким, запоминающимся событием. Он просто — мужчина, который выглядит добрым. Ведет себя вежливо. Не стесняется носить тяжелый парфюм — хотя Геннадий Петрович грешит на то, что тот переборщил по болезни — и множество блестящих колец. Наверное, и жизнь у него такая же — выделяющаяся элегантной простотой на фоне сливающихся с асфальтом серых панелек и таких же серых их обитателей. Как назло, когда Геннадий Петрович перебирает вещи в шкафу, на глаза попадается старая-старая, но почти неношенная красная рубашка. Он уже точно в неё не влезет, а всё еще хранит. С тех времен только она и осталась, побрякушки раздал — носить никогда не умел. Рубашка отправляется далеко на полку. Геннадий Петрович уже тогда понимает, кого Облепихин ему напомнил, но вдаваться в воспоминания не хочет. Он приучил себя не тревожиться, не сожалеть; иногда он видит, как Облепихин переходит дорогу, выходит из магазина с тяжелыми пакетами, ждет автобуса и вспоминает, что рядом с ним живет такой приятный человек, надеясь, что жизнь обошлась с ним справедливо и тот заслуженно счастлив. Осень смывается дождями в водостоки, подступающая зима уже оголила деревья, но Геннадий Петрович упорно продолжает свою личную традицию проводить вечера во дворе на лавочке. Зажигаются фонари, и он собирается уже уходить, чтобы согреться домашним бульоном, но вдруг он слышит бодрое «Здравствуйте!», не сразу узнавая голос. — Геннадий Петрович, ой, это вы! — Облепихин подходит к нему быстрым шагом, прижимая к груди букет роз. Тон у него веселый, и Геннадий Петрович было списывает красный нос и глаза на вернувшуюся болезнь, но замечает подрагивающий уголок губ. — А вы, оказывается живете совсем рядом. Вы не против, я с вами посижу? Такой вечер, — он шмыгает носом, — хороший. — Конечно, конечно, садитесь — вы простите меня, я вас по фамилии запомнил, — Геннадий Петрович отодвигается, освобождая место, — Юрий, кажется? — Эдуард, — он часто моргает, — как Успенский. От неловкой паузы их спасает неожиданно выскользнувший из-под лавки дворовый кот — прижавшись к земле и прищурив глаза, он явно пытался оценить мужчин на предмет опасности и возможности выклянчить какую-то еду. — Ой, кот, откуда ты такой красивый? — Эдуард откладывает цветы в сторону и тянется в карман коричневого пальто, — Как тебе сегодня повезло, я тебе вкусного дам, иди сюда, иди, не бойся, — воркует он над тощим животным, насыпая на асфальт рядом со скамейкой корм. — Я вообще-то своему прихватил, но раз уж он к нам вышел… — У кота сегодня будет роскошный ужин, — усмехается Геннадий Петрович, — а у вас, я так понимаю, тоже вечер увлекательно прошел? Простите, если личное, просто вы с цветами, — тут же стесняется он своего любопытства. — А, это — плечи Эдуарда опускаются, — ну, можно сказать и так. С розами меня еще не бросали, — на его лице появляется кислая улыбка, выдающая близкие слезы. — Сочувствую вам, — искренне отзывается Геннадий Петрович, — я, вам, конечно, чужой человек, но если хотите… — Он такой жестокий человек, Геннадий Петрович, под всей этой красивой оберткой — бесчувственное чудовище, — не дожидаясь окончания фразы, прорывается Эдуард, — кто, скажите мне, дарит цветы и ведет в ресторан, чтобы сообщить, что между нами все кончено? «Хотел сделать напоследок что-то хорошее», — насмешливо передразнивает он, — только себе хорошо и сделал, тоже мне, джентльмен. — Некоторые мужчины учатся этикету и манерам, чтобы заменить ими способность к эмпатии, — Геннадий Петрович складывает руки в замок, — не сочтите за бестактность, но всё к лучшему. Теперь вас оберткой не обманешь. — Если бы мое сердце чему-то училось, — грустно вздыхает Эдуард, трогательно поникший в холодном свете фонаря. — загрузил вас своим. Неэтично это, наверное, но я только коту пожаловаться могу. А он меня без вкусняшек слушать теперь не будет. — Геннадий Петрович смеётся. — Ну, если вы больше не будете моим пациентом, то этично вполне, — он потирает замерзшие ладони друг о друга, — но хочу вам сказать, что если мы продолжим мерзнуть, вы так снова заболеете. Знаете что, — он вдруг набирается смелости, — а хотите супа? Отогреетесь, расскажете мне, что у вас случилось. У вас кот, а мне и слушать некого. Если, конечно, не боитесь, что я какой-то маньяк. — Геннадий Петрович, вы — точно не маньяк, — легко со смехом отмахивается Эдуард, — а давайте. Мы ж вроде как соседи, — он поднимает взгляд, и Геннадий Петрович снова вспоминает: другого человека, другую темную лавочку, гвоздики вместо роз, — надо друг друга поддерживать. Эдуард доверяется ему так легко, продолжает рассказывать про незадачливого кавалера — и как только понял, что может рассказать, что был с мужчиной. А может, Эдуард и не задумывался об этом вовсе — стесняться не собирался. Но вспоминая про слушателя-кота, Геннадий Петрович думает, что они с Эдуардом во многом похожи. Как бы ни отличалась обертка.