***
Сколько же он ехал? Может, всего несколько часов, а может и целую вечность. Не разобрать. Из маленького окошка с решёткой и бронированным стеклом не проникало ни капли света. Власть времени не распространялась на тесную кабину автозака. Машина подпрыгивала на каждой кочке, из-за чего заключённый больно ударялся об стенки и крайне неудобное сиденье. Место «пассажира поневоле» сделали настолько маленьким, что в него едва можно было поместиться, не говоря уже о том, чтобы лечь и скоротать бесконечно длящуюся поездку во сне. Оставалось смотреть в окружавшую тьму, периодически разминая затёкшие закованными стальными наручниками руки и стараться не сойти с ума от дальнейших перспектив. Кабину опять дёрнуло, после чего шум двигателя затих. На несколько мгновений всё замерло. Затем заскрипели двери, и в кабину ворвался яркий свет прожектора, ослепивший узника. — Встать! — послышалось рявканье снаружи. Собравшись с мыслями, заключённый подчинился. — На выход! Арестант выпрыгнул и увидел перед собой огромную сторожевую вышку. На ней висел прожектор, продолжая слепить подсудимого. Что-то рассмотреть узнику не дали, грубо двинув в спину. — Пошёл, — зарычал надзиратель. — И без глупостей. А то мигом отправим к головорезам, как твоего дружка! Его вели вдоль высокой бетонной стены. Заключённых могли высаживать прямо перед входом, но начальник тюрьмы настоял, чтобы каждого, перед тем как посадить за решётку, провели по защитному периметру. Для того, чтобы все понимали, что бегство бессмысленно. Основание стены уходило глубоко под землю, во избежание подкопов. Вверху, от порывов ветра, шелестела колючая проволока. К ней подключили ток. По периметру ходили патрули со сторожевыми собаками. Прожектора от вышек не оставляли ни одного тёмного места. За первой линией стояла вторая с ещё более высокой стеной, большим количеством вышек и охраны. Будто не заключённых охраняли от внешнего мира, а мир от заключённых. «Если здесь такая охрана, то что же тогда в Белом Дельфине?» Он мог лишь гадать. Но по пути заключённый заметил одну любопытную деталь. Охрана была одета в военную форму. «Военная полиция, — промелькнула мысль. — Точняк. Простую охрану заменили на них после массового побега под Киевусом». За второй стеной выросло серое квадратное здание. Все окна зарешечены, в стенах ни одной щели, выдолба или выступа. Словно неприступный бастион, он держал в своих недрах разномастных нарушителей правопорядка. Над входом, словно в насмешку, выдолбили надпись: «Оставь надежду всяк сюда входящий». «Дом, милый дом», — с горькой улыбкой подумал заключённый и зашёл внутрь. — Вы чего так долго? — спросил конвоирующего мужик с несколькими жирными подбородками. От него несло кислым запахом перегара. Узник заметил на его погонах несколько звёзд. — Мы того уже успели оформить и определить, а вы всё с этим возились. — Да заглохли по пути, — оправдывался конвоир. — Ничо ж страшного не стряслось? — Стряслось, — задумчиво протянул тот. — В основном блоке не осталось свободных камер. Так что отправляем этого к политическим. А там что-нибудь придумаем. — Не повезло тебе, седой, — хмыкнул конвоир. — Ты и так выделяешься, а теперь братва тем более зачмырит. Узник его не слушал, молча рассматривая тёмную ткань тюремной робы. — Молчи, молчи. Если будет нужно, начальник тебя быстро разговорит. Конвоир резко толкнул заключённого и приказал двигаться дальше. В тёмным сырых коридорах почти не горел свет. Стены покрывались слоем плесени, петли огромных стальных дверей ржавели, а воздуха не хватало, чтобы дышать полной грудью. — Стоять! — рявкнул конвоир. — Лицом к стене! Охранник достал звенящую связку ключей и принялся открывать многочисленные замки. С громким скрежетом двери открылись. — Заходим, быстро! Узник неспешно зашёл в камеру. — Приятного времяпровождения! — послышалось сзади, и дверь с грохотом захлопнулась. С потолка медленно капала вода. В углу стоял ржавый умывальник. По бокам две сетчатые койки со штопаными матрасами. Между ними небольшая полка с книгами и стол. На столе горела настольная лампа. Её свет освещал мужчину, начинавшего входить в преклонный возраст. На его тёмных короткостриженых волосах появлялись белые пятна, щёки облепила недельная щетина, а в глазах жила то ли усталость, то ли разочарование. Увидев нового соседа, заключённый широко улыбнулся и отложил книгу. — Ну наконец-то, — потёр руки тот. — А я уж думал совсем с ума сойду от одиночества. Как тебя зовут, парень? — Отвянь, — отрезал тот. Затем, не обращая внимания на удивлённый взгляд соседа, он последовал на свободную койку, уткнулся лицом в матрас и мечтал заснуть. Забыть пережитый кошмар. Спецназ выбил дверь с присущей быстротой и рвением. Его и Козыря задержали сразу, но у Пули хватило дерзости убегать и отстреливаться. В конце-концов повязали и его. Затем долгий и серый месяц допросов, экспертиз и судебных разбирательств. После чего приговор судьи в мантии: три года строго режима. На воле, скорей всего, только о них и шли разговоры. Ещё бы. Кто же ещё в здравом уме согласится торговать наркотиками практически у всех на виду? — Не хочешь говорить? — послышалось с соседней койки. — Понимаю. У каждого хреновое настроение, когда он сюда попадает. Но ничего. Привыкнешь. Все привыкают, — на этих словах узник провалился в сон.***
Завтрак. Со вчерашнего дня у заключённого не было ни крошки во рту, поэтому он с нетерпением ждал столь обыденного для всех мероприятия. Длинная очередь из однородных чёрных роб. Многие заключённые были лысые, как колено. Пирсинг, татуировки, золотые зубы — всё как подобает обитателям тюрьмы. У нескольких на веках выбили надпись «Не буди». Чтобы её вытатуировать, приходилось вставлять под веки металлическую ложку, иначе рисковали пробить глаз. На нового узника косились и тихо посмеивались. Он был не первым, кто в столь юном возрасте угодил за решётку. Участь каждого была не завидной. Если даже удавалось адаптироваться к местным волчьим правилам и законам, то из застенков выходили совсем другими людьми и мечтали только об одном: вернуться обратно. Туда, где всё просто и понятно. Получив поднос с дурно пахнущей липкой субстанцией, отдаленно напоминавшей кашу, узник искал свободное место. Он искал глазами своего друга — Козыря. Его привезли на пол дня раньше, и он уже успел раззнакомиться с местными обитателями. Козырь как раз что-то бурно обсуждал со своими сокамерниками. Скорей всего подробности своего задержания. «Сесть получиться разве что только рядом с ним». Не дойдя пары метров, узник перецепился через чью-то предательски подставленную ногу. Сам заключённый с грохотом упал, а тарелка вылетела с подноса и угодила прямо в хмурое лицо главаря одной из банд. Все члены банды повскакивали, взяли за шкирку узника, больно приложили к стене и начали душить. «Неужели последнее, что я увижу в жизни, будет эта уродливая рожа», — подумал заключённый и начал терять сознание от недостатка воздуха. — Братва, я извиняюсь, — послышалось за толпой, — но на него уже есть заказ. — Кто уже успел? — удивился один из банды. — Муха просил. Стальная хватка на шее ослабла. Узник упал на колени и стал жадно хватать ртом воздух. Банда начала расходиться. Заключённый увидел перед собой соседа по камере. Хотелось отблагодарить своего спасителя, но его опередили: — Прости, — сказал он, — так надо. Узник не успел ничего понять, как его ударили лбом по переносице. Вокруг заблестели звёзды, и разум погрузился во тьму. Боль в области носа. Что-то мешало дышать. Шея затекла от долгого лежания в одном положении. Весь нос перемотали белой марлей, и он сопел. Лазарет. Куда ещё могут положить заключённого с травмами? По совместительству самое безопасное место во всей тюрьме. — Проснулся? — послышалось напротив. — Ох, и долго же ты спал. Короткостриженый брюнет склонился над узником. На его лбу был приклеен пластырь. — Полежи тут недельку, пока всё не уляжется. А потом они забудут. Память у них короткая, как у золотой рыбки, а мысли – как у Буратино. — Почему ты... — заключённый сморщился от боли. — Почему ты мне помогаешь? — Ты же мой сосед. А сосед должен помогать соседу. Узник молчал, периодически кривясь от боли. — Моё имя Николай, — продолжал брюнет. — Николай Чиватсера. Кличка Доцент. На воле был философом, актёром, госслужащим. А как твоё имя, парень? — Гвин, — прохрипел узник. — Просто Гвин.***
Каждый живёт ради чего-то мелкого и незначительного. Каждый стремится урвать свой кусочек, а затем обманывать всех и в первую очередь себя, что это для общего блага. Но что-то в его глазах было такое, что не присуще остальным. Холодный огонёк, способный сжечь весь мир и на его руинах построить новый порядок. Он сам не подозревал, какая сила в нём живёт. Но Николай увидел её. И постарался сделать всё, чтобы она не погасла. Жизнь в тюрьме романтична лишь для тех, кто её не изведал. Из-за внешности и надменного поведения, Гвина регулярно избивали и унижали. Как заключённые, так и охрана. Как-то начальник тюрьмы угрожал изнасиловать альбиноса шваброй, всё заснять и отправить родне. Но после ответа Гвина: «Делай что угодно. На воле меня никто не ждёт», задор главы охраны резко сошёл на «нет». Гвина собирались перевести в основной блок, но он отказался. Его запугивали карцером. Альбинос был непреклонен. Всё из-за одного разговора, ставший для Гвина роковым. Было уже за полночь, но сон сокамерникам не шёл. Николай дочитывал книгу. Ему оставалось буквально несколько страниц. Гвин сверлил глазами потолок, пытаясь отвлечься от донимающей по всему телу тупой боли. Как всегда, били больно, но не смертельно. Чтобы больше мучался. — Скажи, Гвин, — спросил Николай и захлопнул книгу, — почему ты нас ненавидишь? Абсолютно всех. Даже своих друзей. Не говоря уже обо мне. — Я не хочу уходить в самоанализ. — А нужно было бы. Тебе шестнадцать лет. Ты ещё совсем ребёнок. А угодил в компанию закоренелых отморозков. Неужели ты хочешь именно такой жизни? Неужели ты бы не хотел заменить страдания на что-то другое? — Страдания... — ухмыльнулся Гвин. — Слушай, Доцент, а за что ты сидишь? — Как и все, — оскалился Николай в свете лампы. — Ни за что. — Тогда у нас не выйдет разговора. Гнилой базар у тебя, фраер. — Хорошо, — отмахнулся он. — Я скажу. Меня посадили за неуплату налогов. В аде бюрократии упустили сущие копейки, а я забыл об их существовании. Мои политические оппоненты нашли это. И сделали из меня политического трупа, отправив за решётку. Вот и вся история. И даже мораль есть. А теперь я хочу услышать твою мораль. — Как тебе уже известно, — немного помолчав, заговорил Гвин, — я из детдома. Жизнь там тоже не сахар, но я не жалуюсь. Долгое время я вообще думал, что все дети так живут. Для всех был праздник, когда приходили незнакомые взрослые забрать кого-то из нас. Они как будто были спасительным билетом в лучшую жизнь. Как сейчас помню, когда все мелкие вскакивали и бежали им на встречу с визгами: «Мама! Папа!». Правда у этой лотереи есть одно условие: ты можешь в ней участвовать, пока тебе не исполнится семь. Дальше ты для остального мира перестаёшь существовать. Потому что молодая семья заинтересована только в маленьком пухленьком карапузе. Им безразличен кто-то, способный связать больше двух слов. И вот мне почти семь. К нам пришла какая-то старая дева. Вся расфуфыренная, пальцы блестят от колец, а по полу стучат длинные каблуки. А мы, оборванцы, смотрим на неё щенячьими глазами. И я смотрю, наивно веря, что в этот раз мне повезёт. Она резко остановилась перед до мной. У меня сердце уходит в пятки. Я уже мечтаю, как впервые попробую мороженое, которое видел только на картинках. И тут я слышу как мне это чучело заявляет: «Взяла бы я тебя. Но волосы. А вдруг у тебя это заразно? Ещё не хватало, чтобы другие подцепили». Я плохо помню, что со мной потом происходило. Но ты прав — я стал всех ненавидеть. Потому что отлично понимаю, что всему миру на меня глубоко плевать, — Гвин замолчал, тяжёлым взглядом глядя на Николая. — Если уж миру на тебя плевать, то каких-то ободряющих слов я тебе не скажу. Это тебе всё равно не поможет. Но раз уж ты хочешь как-то отомстить миру, то перестань реагировать на все раздражители мелкими действиями. Перестань мыслить мгновенной выгодой. Перестань делать всем, а в первую очередь себе, зло. Если уж тебя нашли на помойке, до того как ты загнулся, то значит ты здесь для чего-то нужен. Я не верю, что твоя роль — мелкий запуганный зверёк. Стань чем-то большим для этого мира. Стань ему на зло. Лови, — Николай бросил в его сторону книгу. Гвин рефлекторно её поймал. На форзаце сверкали в лучах лампы буквы: «Всё хреново. Книга о надежде». — Надеюсь, буквы ты ещё не забыл. Завтра вечером расскажешь мне о том, что прочитал и какие сделал выводы. Когда дочитаешь, я дам другие. Если закончатся эти, через контрабанду принесу ещё. Но это если осилишь. Если сможешь нести свою боль как знамя, а не страх, — Николай горько улыбнулся. — Спокойной ночи, Холод. Лампу не тушу. Рекомендую начать с третьей главы. Там как раз о тебе.***
За свою жизнь Гвин почти не читал книг. Их количество можно было посчитать на пальцах одной руки. Но за последующие два года он сполна наверстал упущенное. Сначала было сложно. Значение многих слов Гвин не понимал, всё время спрашивая их смысл у соседа. А вечера становились для альбиноса сущим кошмаром. Николай дотошно спрашивал о смысле каждого абзаца, каково к этому отношение Гвина, чтобы он предложил взамен. При этом Доцент вечно задавал вопросы с подвохом, переиначивал смысл слов Гвина, зацеплялся за каждую несущественную ошибку. — Если бы перед тобой был не я, — любил он повторять, — а четвёртая власть, то тебя бы уже сожрали. Гвина же часто это доводило до белого каления. Ему не нравилось читать, ему не нравилось дискутировать с Николаем, ему не нравился заложенный смысл. Альбинос каждый вечер клялся, что больше никогда не коснётся этих чёртовых книг. На утро же, за несколько часов до подъёма, он смиренно брал книгу и прочитывал ещё несколько глав. И так день за днём, неделя за неделей. Психология сменялась мемуарами, мемуары художественной литературой, художественная литература государственным устройством и экономикой, экономика философией, а философия психологией. Николай понял, что переломный момент настал, когда Гвин во время одной из дискуссий задал очень меткий вопрос: — Слушай, Доцент. Почему люди создают себе так много проблем? Почему не могут жить нормально? — Потому что... — Николай на секунду задумался. — Потому что у каждого из нас свой взгляд на мир. На справедливость, на положение вещей, на добро и зло, на понятие о любви. И каждый, прописью, каждый хочет доказать другому, что именно он прав. Что его взгляды — истина, а остальные заблуждаются. — Но ведь тогда мы обречены вечно грызть друг другу глотки. Как же это решить? — Я не знаю, — честно ответил Николай. — Приехали. Как это ты что-то можешь не знать? — Сегодня первый раз, когда ты меня поставил в тупик, Гвин. Я действительно не знаю, как решить нависшую над всеми проблему. В мире очень много противоречий. И нет какого-то способа, чтобы каждый остался доволен. Может оно было бы и к лучшему, но люди всё же умудрились придумать два пути развития. Две крайности. Один, как я его люблю называть — цифровой концлагерь. Где благодаря современным технологиям жизнь человека берётся под полный контроль. Всё как завещал Оруэлл. Лидер-икона, на которую нужно молиться. Полный запрет свободы слова и запрет на личную жизнь. Уничтожение человека как личности. Впрочем, ты сам это прекрасно знаешь. — А какой же второй путь? — Тут всё немного сложнее. В первую очередь, власть и народ заключают между собой негласный договор. Своеобразную хартию. В каждой стране ёё детали меняются, но суть всегда одна и та же: мы не вмешиваемся в ваши дела, вы не лезете в наши. Поддерживаем взаимное сосуществование, сотрудничаем и будет нам счастье. В теории оно, конечно, звучит хорошо. Но не нужно забывать, что мы люди. Каков бы не был универсальный общественный договор — противоречия, лицемерие и враньё никуда не денутся. Это будет накапливаться и накапливаться пока не выльется в очередную кровавую кашу. Это неизбежно. Как в первом пути, так и во втором. Возможно есть какой-то третий выход, но я так его и не нашёл. — Его не существует, — категорично заявил Гвин. — Ты так считаешь? — Первые цивилизации основали несколько десятков тысяч лет назад. Если за это время ничего лучшего не придумали, значит другого пути и нет. Значит такова наша суть и судьба. — Я не могу согласиться с тобой. Но спорить с тобой тоже не буду. Сегодня ты молодец, Гвин. Прогресс на лицо. Когда заключённых отправляли на исправительные работы, для Гвина это было сродни маленькому празднику. Всё из-за того что Доцент всегда возвращался с парочкой новых книг за пазухой. Как он их добывал — Гвину оставалось только гадать. Он предполагал, что у Николая были связи на воле. Тюремная жизнь шла своим чередом. Гвин адаптировался, а заключённые постепенно привыкли к нему и даже немного начали уважать. Альбинос постепенно превращался в книжного червя. Настолько, что посадил себе зрение, и Доценту пришлось пронести очки. Срок заключённых постепенно подходил к концу, и соседи по камере начали мечтать, как будут жить, когда станут свободными. Николай предлагал Гвину помочь справить документы и начать получать образование. А там они вместе что-то придумают. Наступила роковая ночь. Доцент поднялся с кровати, грустно посмотрел на Гвина и сказал: — Холод, вот мы уже почти два года вместе. Ты мне уже стал почти как сын. Но терзает меня одно чувство. Будто скоро жизнь тебе подкинет экзамен, чтобы проверить, как ты усвоил мои уроки. — Доцент, — бросил Гвин, — иди проветрись. И сразу в голову перестанет лезть всякая чушь. — И то верно. Николай спрыгнул с кровати, медленно подошёл к двери и начал громко бить по ней ладонью. — Чего надо?! — послышалось с той стороны. — Отлить? — Да, — тихо ответил Николай. — Давай быстро. Не хочу по сто раз открывать и закрывать. Дверь открылась, и Доцент скрылся за ней. Подошвы его ботинок звонко отдавали эхом по коридору, пока шум резко не оборвался. Навеки. Гвин уснул, так и не дождавшись Николая. Обычно заключённых будили металлическим грохотом, ударяя полицейской дубинкой по двери. Но сегодня Гвина никто не разбудил. Солнце стояло почти в зените, когда он проснулся и понял, что находится в камере один. «Где Доцент? Неужели решил меня бросить и сбежать?» И тут Гвина словно ударило током. Дверь была приоткрыта. Точно, её ночью не закрывали пока Доцент не вернётся. Но почему он не вернулся? И что должно произойти, чтобы охрана допустила такое разгильдяйство? Гвин аккуратно выглянул в коридор. Никого. Обычно здесь стоял взвод вооруженных до зубов военных полицейских, но сейчас здесь было пусто. «Смена караула? Так поздно? Или решили переехать, а обо мне забыли?» Гвин медленно начал идти к повороту. Он вёл на пост охраны. «Сейчас я поверну и наткнусь на них. Меня загонят пинками обратно, и на этом твой недопобег закончится». Но Гвин ошибся. В комнате горел бледный свет от светодиодной лампы, на столе резвились мухи рядом с недопитой банкой пива. Монитор показывал несколько десятков квадратов с чёрно-белыми цветами. Камеры наблюдения. Гвин решил с помощью них проверить, что произошло и отмотал на несколько часов назад. Каждая камера повторяла историю предыдущей. До трёх часов ночи всё было буднично и обычно, затем ровно в три часа съёмку заполняли помехи и все, кто был под надзором камеры, исчезали. — Что за хрень? — спросил себя Гвин. Ему никто не ответил. Не долго думая, Гвин схватил связки ключей и побежал в основной блок. «Если я живой, значит кто-то тоже должен уцелеть». — Козырь! — заорал Гвин, тарабаня по двери с номером восемнадцать. — Ещё не откинулся?! — Не дождёшься! — ответили ему. Гвин принялся открывать дверь. За ней его встретило опешившие лицо Козыря. — Холод, что за хрень происходит? Где легавые? Где братва? — Не знаю. Держи, — Гвин протянул ему ключи. — Открывай камеры, собирай всех кто уцелел и веди в кабинет начальника тюрьмы. Я пока попытаюсь вникнуть в суть дела. В кабинете всё блестело. Сколько денег было вложено в интерьер – оставалось только догадываться, но Гвину не оставалось времени об этом думать. Он пытался найти в компьютере хоть крупицу ответов на вопросы. И нашел их. Сполна. — Так вот о каком экзамене ты говорил, Доцент, — горько усмехнулся Гвин. Взгляд альбиноса застыл на сабле. Её повесели на стену. Позолоченная ручка и серебристые ножны отбивали солнечные лучи. — Хорошо, — вздохнул Гвин, снял саблю и вытянул её из ножен. — Я сделаю всё, что нужно. В шкафу Гвин нашёл мундир. Тюремную робу выкинули прочь, и Гвин уже был не бандитом. Он стал будущим светом надежды для миллионов отчаявшихся. В комнату вошли несколько десятков заключённых. Гвин стоял к ним спиной, терпеливо ожидая, пока все зайдут. Как только шум утих, он развернулся, оскалился дьявольской улыбкой и громко заговорил: — Братья и сёстры! Наконец настал час нашей свободы! Наш триумф! Триумф непослушания!