календарь крестики-нолики

      у глеба кроме дождя за окном двухкомнатой хрущевки и загонов, спрятанных в коробке из-под брендовой обувки ничего не осталось.       а, и еще шрамы глубокие на плечах, — две смерти, кажется, — скрываемые старой оставленной у него футболкой артема. по классике, у простецкого, склеенного из девечьих и глебиных слез, артема непроизвольный синдром садиста, а глебушка из богатой семейки в измаилово просто взял на себя роль по-детски наивной, надеющейся на изменения партнера жертвы.       справился, бесспорно, отлично, вот тебе в награду кровь, вьевшаяся в кафель ванной и твои слезы, находящие свой конец в раковине. твое отражение — растрепанный, острыми костями выпирающими пестрящий, болезненной худобой страдающий и глаза имеющий красные-красные, костяшки в кровь разбивающие, глотку срывающие по миндальным, добротой напускной пропитанные. это тебе подарок от артемки шатохина, кушай, не обляпайся.       артем скорость любит. после пятого совместного рейва опьяненный — к губам чужим, на тачке беря разгон на сто пятьдесят, впечатываясь в постройки. глебовской души.       угасшие, стоптанными кроссовками подавленные, стены самоуверенности, самолюбия, самодостачности и всего другого, начинающегося с «само» покоятся вокруг глеба самого.       мальчик сидит, трет нижнюю губу в растерянности и не понимает, как возвел вокруг себя новые — самобичевание, самокопание, саморазрушение и все в таком плаксивом духе, как бы посмеялся отец.       голубин сам смеется, только вместо смеха из груди — кашель надрывный и вот уже коленки острые истощенные вступают в единоборства с полом.       глеб лишь фалангами за мятную пачку мальборо красных, словно его кровью разрабатываемых и на балкон первых поцелуев со старшим, в курс их с шатохиным июля, под руководством главных экскурсоводов, таких по всей москве даже и не сыщешь, как и артема — в воспоминаниях. в ночах бездумных переписок до утра, капель алкоголя, слизанных чужими губами с чужих губ и нетрезвенности, сопровождающейся пьяными влюбленными взглядами. золотом волос голубина в пятерне артеминой и, конечно же, поцелуи до мерзких со стороны причмокиваний стыдливых.       а потом подоконникастенкроватистонов и громкой отдышки. трудности включения света. игры света и тени; изгибов артема в свете московских фонарей.       глеб в океане чужих глаз варился, не сознавая, смотрел, как преданный щенок и ждал артема к себе в хрущевку каждую чертову ночь, с высот упал на самые низы, чтобы ему оттуда:       глебушка, не заплывай далеко, утонешь. кислота, с элементом имени артема шатохина, в которой ты варишься образует дыру в твоем солнечном сплетении, которая будет жечь без остановки, до твоих мольб остановится. глеб, ты меня слышишь?       а парень еще и инфантилен был — пил с артемом вино на чьей-то террасе, которую шато упорно называл «нашей», касаясь кончиками пальцев невесомо так фаланг чужих       хочется прокричать своей легкой хрипотцой прямо в губы припухлые чужие — «ты меня больше не трогай, ублюдок ты лживый с красивыми глазами цвета моей скорби». отпусти его, больная юность, он наземь падает с нежеланием бежать за тобою в след, отпустите руки тёплые артемины на лопатках и его дыхание щекотное прямо в шею светловолосого паренька. отпустите, свои кандалы позвольте сбросить где-то в трущобах московских, как шприц использованный, пожалуйста.       пятерня артема в пшеничных локонах голубина — кощунство. их отношения — чертов сюр, календарь в крестики-нолики, позволяющий глебу почувствовать себя нужным, а потом бросающий мальчишку в бездну на растрезание черным волкам в зрачках шатохина — большим-большим.       артем удовлетворен чужими слезами на подушке. он — ядом со смертельной дозой по венам глеба расползается, мешается с кровью и алкоголем. не выведешь уже ничем. он сообщением о недостающих средствах на счету приходит, самому ведь средств на такую же крепкость любви к голубину не хватило. он болью в израненных бедрах, болью на постели в глебовской квартире одинокой отдается по ночам, запах на его футболке, глебу подаренной, призрачный, еще отдается от тряпки ткани.       и кто следующий в очереди за суицидом за артемины глаза, конечно же, красивые? глеб. в океан чужой — прыг, снова. только океан уже ванной комнатой сменился разбитой, как и голубин. а у шато…       у шато поцелуи были нежные, пропитанные искренностью и боязнью сделать больно. не боязнью того, что кто-то увидит, нет, думает глеб.       у шато такие милые ямочки на щечках образовывались, когда тот лыбу давил, обнажая клыки белеслые, в тысячный раз вспоминает глеб.       и завтрак тёма готовил самый вкусный. и мукой вачкал кончик носа младшенького мило, стукаясь с ним лбами, наигранно шипя от боли. и лежал на его коленках умиротворенно так, слушая недопесни парнишки, океан любви внутри которого бил тревогу. глеб скучает по яичнице от «вашего утреннего повара бульвара депо, мистер». хах.       у шато обьятья были чистые, когда они спали в обнимку в глебовской хрущевке на втором этаже. и спал старший забавно морщась, когда глеб смотрел за творением христа через стекло балконной двери, раскуривая чапмен ред артемовский. глеб сознает –       они две пачки сигарет красных по жизни.       горят. выгорают. сгорают. иногда давая наслаждаться кому-то другому, иногда тлея в никуда.просто кто-то держится дольше, а чья-то красная упаковка за три секунды наземь оседает. прям как артем. и голубин, конечно.       шато любил, наверное, но не так крепко и долго как младшенький его. глеб это потом только понимает. у глеба полотна на корабле сменились на красные.       у артема шатохина мир без глеба голубина, мирное сопение в своей питерской трёшке, с юлей под боком, надежным плечом и, вообще-то, скрепленной судьбами браком с артемом.       у глеба голубина мир лишь вокруг миндальных глаз был, ванна, один к одному наполненная кровью и водой из непрекращающего работу крана. и отсутствие боли.