party42

– Сатору, – выдохнул Гето. Его голос был уставшим, но в интонации, на самом деле, не звучало ни ноты сопротивления. Скорее, такое задумчивое, обреченное, но очень искреннее “Сатору”. Годжо Сатору был воплощением этой самой фразы; буквально все, из чего он состоял в глазах и представлении Гето Сугуру, было пропитано легкой влюбленной злостью. С ним невозможно было просто заснуть. С ним рядом совершенно не хотелось спать. Он был сущим проклятием, которое способно выпить из тебя всю жизненную энергию, выжать тебя до последней капли – и отдать в ответ намного больше, в сотни, тысячи раз больше. – Я люблю тебя, – задумчиво произнес Сатору. Он ровно и горячо дышал, прикрыв глаза и прижав к своим губам руку Гето – как будто пытался остыть, приложившись к прохладным подушечкам мизинца и безымянного пальца. – Я так люблю тебя, что мне жизни нет. “Это кому еще жизни нет”, – подумал Гето, покосившись на будильник, мирно отмеряющий минуту за минутой. Темная, угрюмая ночь, окутавшая собой их маленькую спальню, была бессильна против яркого, искристого света, который буквально и физически исходил из глаз Годжо. Они, несмотря на свой неповторимо бирюзовый, холодный оттенок, смотрели на Гето с колючим, но неподдельным теплом. На сон у них оставалось между тремя и четырьмя часами. Гето помнил, как Годжо однажды сказал ему, что, выбирая между сном длиной в четное количество часов и в нечетное, он всегда выберет второе. Еще не додумав до конца эту мысль, Гето мягко потянул Годжо на себя, ухватив за бедра, – и тот послушно, как будто только этого и ждал, подался навстречу. Он двигался пластично и неторопливо, похожий на гибкую морскую рыбину, которая будто парит посреди обнимающей ее водной толщи. За несколько секунд, не отрываясь от глубокого, но осторожного, словно пробующего Гето на вкус поцелуя, он оказался сидящим на нем сверху. – Я знаю, что завтра надо рано вставать, – сказал Годжо, стараясь казаться серьезным, понимающим и чутким, но Гето знал, что на сон и усталость завтрашнего дня ему глубоко плевать. – Я знаю, что мы не выспимся. Я знаю, Сугуру, все знаю, но ничего не могу поделать. Годжо плавно стянул с себя безразмерную старую футболку, оголив красивый подтянутый живот и грудь. Ладони Гето сразу же, словно по наитию, потянулись к его горячей коже, неправдоподобно мягкой и гладкой на ощупь. От его внимательного, изучающего, любующегося взгляда что-то внутри Гето необратимо рушилось и распадалось на части: вряд ли Сугуру Гето мог ощутить что-то более завораживающее, чем это неминуемое, приятное разрушение. Он редко бывал таким. Обычно, стоило только Годжо завестись, он становился несдержанным, громким и алчным, как будто торопился получить всё удовольствие, какое только существовало на земле; Гето останавливал, замедлял и унимал его, то прижимая к себе, то обхватывая ладонями его шею, заламывая и выворачивая его руки. Но сейчас все было совсем иначе. Сатору, комкая ладонями тонкую майку Гето, двигался нерасторопно, размеренно покачивая бедрами вперед и назад, и его белые ресницы мелко подрагивали от постепенно угасающей боли, которую он ощущал. Его лицо искажалось каким-то очень глубоким и сильным внутренним переживанием, но все равно было красивым, даже каким-то немного смущенным, и Сугуру с волнением и трепетом, растущими из низа живота, глядел на него сверху вниз. – Иди ко мне, – тихо прошептал он и мягко потянул Сатору на себя, взяв его за руку, как будто так он мог хотя бы на толику почувствовать то, что чувствовал сейчас Годжо. Это чувство было сладким, сложным, многокомпонентным и почти нестерпимым: так бывает, когда ты случайно (или нет?) проглотил чуть больше экстази, вынюхал чуть больше порошка, чем может выдержать мозг и не перегореть; внутренности скручивает от ломкой, тянущей, мучительной почти-боли, и ты едва ли балансируешь на этой неосознаваемой грани, потому что за ней – беспощадная, неизведанная глубина, в которой черт знает, будет ли тебе жизнь или нет. Так бывает, когда ты слишком сильно любишь кого-то, и от этого по очереди, сменяя друг друга, как сигналы сломанного светофора, немеют плечи, скулы, локти, колени, мочки ушей; ты задыхаешься, ускоряясь, жмурясь, разгоняясь, снова жмурясь, сжимая кулаки и пальцы на ногах, чтобы в итоге, который обязателен и неотвратим, за эту грань все-таки провалиться. Гето кончил быстро, на несколько секунд позже, чем Годжо. Он падал вслед за ним, погрязая в бесконечной черноте оборотной, неизученной стороны собственной личности, которая не знала ни страхов, ни тревог, ни всего вселенского зла. Она проваливалась в бесконечный, непроходимый омут чувств – и на его мягком дне его ждал Сатору. Он всегда там его ждал. Его голубые глаза, подернутые влажной пеленой выступивших слез, смотрели на него ласково и тепло. – Я тоже тебя люблю, – выдохнул Гето так тихо, чтобы его слова мог услышать только Сатору; чтобы это тайное, но искреннее признание коротко прозвучало и сразу же хрупко рассеялось в воцарившейся тишине. Предрассветная темнота вязко расползалась по их маленькой комнате: ее невидимые волны окутывали и укрывали их, готовящихся разделить один сон на двоих. “Так люблю тебя, что мне жизни нет”.