Next time

Это, наверное, очень странно — улыбаться, пока чужая рука с силой сжимает твои волосы, а мягкий голос в измученные долгим поцелуем губы шепчет имя в самой лучшей вариации оного: — Владюш… — а концовка срывается томным придыханием. Уже не удивительно, что тот популярный звук из Тиктока — «оу, ну да, это я. Как я докатился до жизни такой?» — Владику подходит как нельзя кстати. Он, подумав об этом, в голос засмеяться хочет, однако заместо того кладёт ладони на чужие бёдра, сжимая их под жёсткой джинсой, тянется за коротким поцелуем в уголок губ и смотрит снизу вверх. Там, наверху, Серёжа. У Серёжи шея, грудь, ключицы — всё исцеловано губами Владика, рубашка наполовину расстёгнута — тоже Владиком, смята вдобавок известно чьими руками. Владику не хочется видеть её на этом теле, но на попытку стянуть предмет одежды с Серёжиных плеч тот шикнул и убрал его руки. Влад тогда взглянул обиженно, но согласился: сегодня полноценному сексу всё равно не бывать. Совести у него мало, но хватает, чтобы не затащить Серёжу в постель в его же день рождения, пока в соседней комнате заливисто смеётся и поднимает бокалы жена именинника. Дверь некрасиво шумит: Серёжа, до этого склонявшийся к лицу Влада, выпрямляется, запрокидывает голову и целуется затылком с лаковым покрытием, потому что смотреть вниз просто невыносимо. Там Владик на полу сидит, ластится котёнком брошенным, ведёт носом нарочито медленно вдоль бедра и дышит ртом едва слышно. Будто и не знает, что из-за одежды любые ощущения притуплены и прикосновения не чувствуются так, как должно — так, как хотелось бы чувствовать Серёже. Владик прижимается щекой к области паха, трётся о промежность джинсов, подбородком очерчивает возбуждённый орган и считает себя самым счастливым человеком на свете, пока смотрит на млеющего Серёжу. А Серёжа и правда млеет: у него пальцы подрагивают, когда он ласково ведёт ими по виску Владика. Тоже ведь скучал, пусть и противится. На языке у Владика становится горько, когда он лижет несчастный кусок ткани именно там, где, если верить снайперскому прицелу глаз, должна быть головка. Серёжа точно впишет в свою медицинскую карту астму, ещё в скобочках маленько так добавит, мол, во всём виноват мальчик, чьё имя он сейчас шепчет, словно заведённый, поддавшись острому возбуждению. Мальчик, что сейчас протирает колени перед ним, в его спальне, в его квартире, на его дне рождения. И как так получилось? Даже смотреть на Владика на протяжении вечера не нужно было — Серёжа его понял, услышал, почувствовал с первой же минуты, когда тот в числе ранних гостей появился на пороге и подал Серёже куртку, словно невзначай коснувшись кончиками пальцев его ладони. А Серёжа ведь не просто так игнорировал юношу: знал, что сам же не выдержит, что сорвётся, или того хуже — что-то заметят другие гости. Запрещал себе даже украдкой взглянуть, а если приходилось, то давил дежурную улыбку и быстро отворачивался, Владика тем сильнее обижая. А он и правда обижался, на глазах мрачнел и едва ли не дымился от раздражения. Ему же невтерпёж: две недели в глаза друг друга не видели, потому сидеть спокойно, будто бы он не хочет Серёжу обнять, никак не получалось. Серёжа физически его взгляды чувствовал и каждый раз тихо вздыхал на провокации. А Влад действительно провоцировал как мог, из всей своей подростковой глупости и кожи вон лез, всячески выкручиваясь на своём месте и кидая странные шутки. А что ему, собственно, оставалось? Никто не виноват, что у него — школа, у Серёжи — работа, его маленькая семья, домашний быт и взрослая жизнь. Жизнь, в которую был впущен и принят Владик, не очень-то взрослый и смышлёный парень. Почему? Да само собой как-то вышло. Владик открыто показывал, что рано или поздно Серёже придётся уделить ему немного своего внимания. Вкрадчиво и нарочито громко просился у отца уйти в комнату, мол, скучно ему тут сидеть среди взрослых, и думал только о том, чтобы сработало. Когда отец всё же сломался, Владик ввернул, ехидненько сверкая глазами в сторону именинника, что сам не дойдёт — было бы неплохо, если бы дядя Серёжа хоть кто-нибудь, понимаете ли, какой-нибудь человек проводил его, а то заплутает же в чужой квартире. Серёжа, откровенно плохо скрывая настроение как-же-ты-меня-Владик-заебал, согласился и увёл его подальше от праздничной суеты. Владик напиздел, что сам до комнаты не дойдёт: он эту квартиру знал как свои пять пальцев и преспокойно скакал к знакомой двери, пока его затылок сверлили строгим взглядом. И Владик до покалывания в кончиках пальцев чувствовал, как мужчина за спиной закипает, злится и собирается зачитать лекцию. Не то чтобы лекции о его плохом поведении очень сильно возбуждали, просто злой Серёжа это что-то с той полочки, где лежат фетиши и кинки. А Серёжа действительно собирался серьёзно поговорить, попросить дотерпеть до выходных, не выёживаться при гостях и просто вести себя… будто никто никого не хочет. Думал пообещать, что на выходных обязательно сводит его куда-нибудь — в парк, кино, да хоть просто на машине покатает. Только вот то, с какой силой его толкнули в сторону закрывшейся двери, разговору не помогло совсем. Напору жадных поцелуев, сбивчиво блуждающим по телу ладоням и просто Владику сопротивляться не получалось, и Серёжа лишь отчаянно выдохнул, когда услышал щелчок — Владик запер дверь. Вероятно, надолго. Наверное, это и был план Владика. Быть может, Серёжа совсем чуть-чуть не против. Вот и вся присказка. С уст заплутавшего в мыслях Серёжи сорвался неприглушённый стон, потому что длинные пальцы, проворные и привыкшие к этому телу, паучками ползут вверх и цепляются за ремень. Тянут его легонько, подразнивают, не собираются пока делать что-то масштабное, но уже навевают тысячи фантазий и картинок перед помутневшим взглядом. Подушечки пальцев на мгновение касаются разгорячённой кожи, и кое-кто медленно, но верно подбирается к пределам терпения. Серёжа хотел, честно, хотел — негоже ведь непотребствами заниматься, когда гости ждут, — Владика оттолкнуть. Из запоздало проснувшейся совести упирался в его плечи, однако эти слабые потуги Владик оборвал в несколько движений: расстегнул последние пуговицы рубашки, отодвинул ткань и прижался губами к животу. С каждой новой попыткой отстранить себя Владик находил новый способ вернуться, дав знать: не отвертишься. Владу сопротивляться бесполезно. Он захочет — он сделает. Он и делает: целует, лижет горячим языком, рисует карту московского метро на коже, а у Серёжи в глазах плывёт, руки слабеют на юношеских плечах и теперь лишь ласково их оглаживают, а большие пальцы нащупывают ямочки ключиц под кофтой. Когда исследование давно изученного тела перетекло чуть ниже, рубашка стала помехой. Резко отодвигая её полы, Владик хмурился при этом так забавно, что у Серёжи потеплело в груди по-странному — любит он, когда Владик из умелого для своих лет любовника превращается в прелестное неуклюжество. Когда горячее дыхание уже возле ширинки, а молнию-собачку подцепляют зубами и тянут вниз предсказуемо медленно, теплеет ещё и в низу живота, причём не просто теплеет — горит синим пламенем, и само пламя это стягивается в тугой узел внутри. Владику только это и нужно. Он чертёнок же, только без рожек, чёрных крыльев и хвоста; чертёнок, потому что улыбаться вот так — невинно-вызывающе, смотреть вот так — девственно-пошло, обычные люди не могут. Владик не церемонится долго и джинсы стягивает до колен, направив всё своё внимание на член, которому бельё теснит и мешает ну очень заметно. Издевается Влад тоже как чертила — отвратительно хорошо. Серёжа по двери короткими ногтями скребёт, глаза прикрывает и дышит через раз — больше ничего и не остаётся, когда Владик сквозь тонкую ткань прикасается губами, а пальцы опасно вьются возле кромки белья. — Владик, постой… — с огромным усилием шепчет, и всё зазря: его не слушают вовсе, а прохладные пальцы пробегаются по ткани, не задевая то, что следовало бы. Или наоборот — не следовало. Серёжа запутался. Ему как-то отчаянно, как-то странно, как-то боязно. Поздновато, конечно, но предотвратить дальнейшие действия Владика он, чтобы потом совесть поменьше заёбывала, пытается: — Остановись, слышишь? И сам дивится тому, как строго, грубо звучит собственный голос. Владик останавливается. Поднимает свой чистый взгляд, сквозь который всё-всё видно: удивлён, робеет от посерьёзневшего голоса, думает, что и правда зашёл слишком далеко. И здесь, как в рандомном ситкоме с канала СТС, должен послышаться хохот за кадром: возможно ли зайти ещё дальше, если он женатому мужчине уже недвусмысленно в пах дышит — нарочно, кстати — и смотрит так, как на взрослых дядь обычно не смотрят? К сходствам с ситкомами добавляется ещё одно: абсолютно не смешно. По тени, пробежавшей у Серёжи на лице, Владик понимает, о чём пойдёт речь, и не ошибается. — Мы ведь когда-нибудь довыёбываемся, ты знаешь? Тепло, мягко, обречённо. Улыбается ещё так, как отцы улыбаются милым проказам детей. Уже не сердится, не собирается ругать — лишь напоминает о том, что любой, даже самый красивый и прочный карточный домик однажды рухнет, когда поток ветра или чужого дыхания его заденет. Владик затихает. Заведённый настрой, который он терпел во время застолья, из-за которого так и сяк добивался внимания, несмело попятился назад. Серёжа ведь по больному, по слабому месту бьёт. По той самой точке, на которую надавишь — в груди болезненно что-то сжимается, тяжело ворочается, саднит. Будто ослабевшие, руки падают с чужих бёдер, Владик опускает голову и смотрит на красивую обувь Серёжи. Поникшие плечи едва заметно дрогнули. — Довыёбываемся, — тихо произносит в пол, прежде чем поднять глаза, посмотреть доверчиво и сказать слова, знакомые обоим слишком хорошо: — Только давай как-нибудь потом, в другой раз? И снова льнёт, доводит, волнует душу и тело. Первая сжимается, пытается спрятаться, потому что дружит с рассудком, второе возбуждённо вздрагивает и просит большего. А Владик и даёт больше — ему разрешили. Разрешили, негласно отдавшись воле рук и губ. Совесть и самообладание усыплены и схоронены до лучших времён. До тех времён, когда Серёже снова придётся быть взрослым и понимать, что это неправильно — поддаваться ласкам юного мальчика и шептать его имя, где-то на закромах сознания добавляя невысказанные признания в любви. Он снова бьётся затылком о дверь. От безысходности ли, языка Владика — никто уже не узнает. С безнадёгой своей он подружился, а о Владике с его языком добавить нечего: Серёжин рваный выдох даст ответы на любые вопросы. Кроме насущных. Это что, его имя сейчас звучит из другой комнаты? Работа, недавний переезд, что-то там о планах на будущее, цветы для балкона — Серёжа мутно слышит разговоры издалека. Оттуда, где он, как виновник торжества, должен быть. Где он, как порядочный муж, должен улыбаться жене и целовать её мягкую щёку, вызывая румянец. Где он, как благодарный сын-внук-племянник-троюродный-дядя и кто-то там ещё, должен радовать семью хорошими новостями и отвечать на абсолютно не намекающие вопросы, мол, когда же топот маленьких ножек в доме. Где он, как хороший товарищ, должен сидеть подле друга детства и смеяться, вспоминая юность, но никак не давать в рот его сыну. Где он должен быть обычным человеком, не влюблённым в подростка, что гуляет сейчас тёплыми поцелуями по тазовым косточкам и ладонью ласкает его член сквозь ткань белья, поднимая взгляд, полный любви. Преданной, чистой, первой. Первой, точно — он знает наверняка. Видимо, он отнюдь не обычный человек. Всё не как у людей. И всё кажется поправимым, пока его член не погружают во влажный рот наполовину, пока не царапают сильно бёдра, пока Владик не пробуждает в нём страсть, взрослую страсть в противовес подростковой — той самой, когда гормоны, молодость награждает прыткостью, и хоть до утра, хоть до поздней ночи, как и где угодно. Такая страсть, если и с чувствами в придачу, Серёжу вмиг в юношеские года отбрасывает. Только с Владиком у него такое. Только эту страсть, нескончаемую и наполненную, он любит. Сделав несколько поступательных движений, Владик отстраняется и уделяет внимание головке, порхая нежными поцелуями вокруг. Потрескавшиеся от холода — Серёжа ему точно когда-нибудь шарф к шее пришьёт — губы, прикасаясь к чувствительной плоти, заставляют едва ли не взвыть от того, как этого мало. Рука самовольно в отросшие до безобразия тёмные волосы впутывается, стягивает меж пальцев несколько прядей и намекает Владику, мол, не балуй. Только тот слушаться не приучен совсем, на запреты кладёт тяжёлый и огромный, по крайней мере сейчас. Он коротко посасывает головку и вновь отпускает, мокро мазнув напоследок языком, даже не стесняясь того, как слюна блестит на языке, тонкой ниточкой тянется от головки и быстро обрывается. Поглядывая Серёже в глаза хитрюжно так, он реакции ждёт, будто впервые такие фокусы проделывает. Знает, что того это заводит и злит, и продолжает, обхватывая головку губами и пуская в ход кончик языка, которым легонько толкается в щёлку. Ждал, что Серёжу как током прошибёт — оно и вышло так. Он ощутил, как рослое тело пронзается удовольствием — его недостаточно, чтобы кончить, но хватает, чтобы Серёжа забыл своё имя. Оно и не нужно, потому что в голове вертится другое: — Владь, Владюш… — Серёжа звуки выкручивает на минимум, переходя на шёпот. В другой комнате шумно, но услышать их могут запросто, достаточно лишь пройти по коридору мимо двери. Даже от мысли о чём-то подобном страх скапливается в уголках сознания и адреналин в крови зашкаливает — перспективы не очень светлые. И, видимо, Вселенная его понимает неправильно, потому что за дверью слышатся скорые шаги. Скорые, словно кто-то знает, что здесь происходит, словно Серёже с Владиком грозит ни дать ни взять — тотальный пиздец, и то слабо сказано. Становится жарче, только уже от вмиг отрезвляющего страха. В дверь стучат. Тишина — и по ту сторону двери, и по другую. — Серёг? — звонко раздаётся из коридора. Там, за дверью, тот, кого ждали меньше всего: для одного — отец, для другого — лучший друг. Для обоих — возможность потерять всё, что есть. И разделяет их древесина в пять сантиметров, и то казалось, будто бы эта вертикальная опора за спиной испарилась, поставив их в более чем комичную ситуацию. Владик ёрзает на подогнутых под себя ногах, выталкивает член изо рта и облизывает губы, заинтересованно поглядывая на Серёжу. Ждёт и знать хочет, что же тот собирается делать. В его приподнятых уголках губ — вся наглость, существующая в мире. — Да? — голос у Серёжи почти не дрогнул. Он замирает и, кажется, боится дышать, однако ему и так этого не позволяют: у Владика же инстинкта самосохранения априори нет, ведь он вновь берёт орган в рот. Его поучить бы осторожности, в жизни пригодится, да только ученик из него откровенно хуёвый — как говорится, проходили, знаем. — Тебя там стол просит, а ты смотался, — Серёжа, приоткрыв рот в немом стоне, содрогается, сам не зная от чего: от первой волны на пути к разрядке, поглощающей способность мыслить здраво, или от липкого страха. Так больше нельзя. Он смотрит на Владика строго, уже не просит — приказывает остановиться. Удивительно то, что до того будто бы доходит серьёзность ситуации. Изнывающий орган выскальзывает изо рта, и теперь Владик легонько движет рукой у основания, не распаляя, не подводя к оргазму, но и не позволяя возбуждению стихнуть. Уже лучше. — Владик с тобой? Серёжа не может ответить на вопрос. А что говорить? блять, ну хуй. Упёр пацана и закрылся с ним, и дай бог его отец думает, что они тут курят или пьют сидят: по сравнению с правдой это звучит очень даже мило. Сказать «нет» — напиздит, тоже не годится. Годы дружбы не для того проведены были, чтобы не распознать наглейшую ложь в голосе. Ситуация настолько безвыходная, что вариант выйти и сдаться с поличным уже не кажется плохим. Он даже невольно кладёт ладонь на ручку двери, вызвав на лице Влада недоумение и испуг. Паника в глазах Серёжи росла и становилась опасной, значит, кому-то придётся взять в свои руки не только член, но и проблему. — Да, пап, — подаёт голос Владик и как ни в чём не бывало улыбается, мол, всё в порядке, чего ссыкуешь. — Я попросился в пк погонять. Серёжа в порыве благодарности Владика расцеловать хочет, но откладывает это на потом, когда в низу живота перестанет тянуть, а тело не будет отзываться дрожью на то, как Владик легонько дует на головку. А ещё пока отец Владислава не перестанет стоять у двери, в буквальном смысле скрывающей слишком много тайн. — Я даже не удивлён, — отец, кажется, ответом удовлетворён. Выдыхают оба: и Серёжа, и Влад. А последний ещё и представляет, как папа сейчас качает головой, потому что его сын опять плохо себя ведёт. — Сидите уж, ты только выйди потом, Серёг, гости ждут. Да и… — пауза подозрительно затянулась. — …нам есть о чём поговорить. Серёжа вымученно угукает. Успевший успокоиться, он снова нервно дёргается, как минимум потому, что Владик кончиком языка фигурки всякие по длине ствола вырисовывает, каждую закрепляя лёгким поцелуем. Однако звёзды, заплясавшие в глазах, совсем не унимали тревогу, нагнанную словами друга. Неужели было слышно, неужели он что-то понял? Вопросы разъедают изнутри, отяжеляя голову. Когда дверь с той стороны пытаются открыть, микроинсульт Серёжа едва ли не ловит. Слишком много потрясений за последние пару минут, и любое очередное наверняка собьёт с ног. — А закрылись-то чего? — Владик готов поклясться, что слышал, как Серёжа обречённо всхлипнул. Влад головой мотает, мол, отвечать не буду, на что получает забавный взгляд из-под выбившихся из шевелюры рыжих прядей. «Начал — сам и закончи, это ты виноват», — слышит Владик, точнее читает по губам. Двойственно звучит, и он собирается этим воспользоваться. — Шумно у вас там, пап, — бросает, не особо задумываясь над логичностью ответа, и дарит Серёже несколько секунд спокойствия, прежде чем накинуться на орган и взять его настолько, насколько позволят возможности: пока головка не упрётся в стенку горла, а Серёжа не застонет низко, громко, слышно. Хуже бывает только в аду. Хотя куда там — Влад ад притащит за собой куда угодно. Адский уроженец — вот он кто. Интересно, а прописка есть?.. — Дядь Серёж, ну что же ты, — наигранно тянет Владик с членом на губах, по-лисьи улыбаясь Серёже, которого снова спасает из настолько дурацкой ситуации, что смеяться хочется. — Третью катку подряд сливает, а ещё меня учит… Отец за дверью хмыкает и, о чём свидетельствует гулкий звук шагов, уходит. Влад в голубых глазах злости видит ровно столько же, сколько и похоти. Немудрено: довыпендривался. Серёжа риски одобряет только в тех случаях, когда они не грозят раскрыть самую сокровенную его — и Владика тоже — тайну, а сейчас случай был именно такой. Владик задыхается просто от того, как Серёжа хмурится и оттягивает его волосы, заставляя приподнять лицо. Когда к губам Владика припадают с болезненным поцелуем, тело слабеет, колени разъезжаются в стороны, сам он плюхается задницей на пол. Больно от этого поцелуя, в котором Серёжа кусает его губы и напористо толкается языком, ровно настолько же, насколько хорошо. Владик пытается продлить поцелуй, тянет Серёжу за шею ниже к себе, выгибается и льнёт телом к чужим ногам, но заканчивается всё так же быстро, как и началось. Серёжа выпрямляется, смотрит на посыпавшегося мальчика и тщетно пытается скрыть то, что дыхание стало порывистым. Тревоги отложены на потом, злость тоже. Сейчас ему нужна разрядка, а всё остальное — когда угодно, но не сейчас. И Владик игры свои вроде как бросает, сосёт по-настоящему, целенаправленно подводя, подталкивая к разрядке. Его волосы сжимают в кулаке сильнее обычного, на глазах от боли выступают слёзы. Серёжа обычно осторожен и мягок, боится навредить, но сейчас не может не направлять чужую голову в верном направлении, подстраивая под нужный темп. Он обязательно за это извинится. Остаётся совсем чуть-чуть, и… Серёжа резко выдыхает и смотрит на Владика. И неудивительно ведь: он, чёрт его еби, чужой сильной руке сопротивляется и лижет теперь вдоль уздечки, прекрасно зная, что оттягивает подступающий оргазм. Посматривает на Серёжу, увлажняет уголок своих губ, когда отстраняется, и вертит головой, скидывая с волос ладонь. У Владика смелости хоть отбавляй, потому что последствия такой ярости ему известны. — Серёж, — зовёт негромко, взгляд свой спокойный и невинный противопоставляет заведённому, голодному до удовольствия и немного взволнованному. И ведь будто не сосал только что яро и не сжимал до побелевших костяшек чужие бёдра. — Сколько тебе исполняется? В ожидании Владик размазывает по головке кончиком большого пальца выступивший предэякулят. — Тридцать, — Серёжа прикусывает губу, пытаясь сообразить, что Владик опять затеял и как потом будет ныть, когда за свои издевательства отхватит по полной. А Влад ведь спрашивал не ради ответа, а так — Серёжиных чёртиков, боящихся выходить наружу, разбудить хотел. И будит ведь, одного за другим: те в хороводы строятся, нежную голубизну глаз в тёмное море превращают, танцуют свои зловещие танцы, не предвещая ничего хорошего. Владику сильно хорошего и не надо, честно. — Серёж, ты взрослый, — Владик говорит вполголоса, мягко так, нежно, и мир Серёжи необъяснимо быстро сужается до размеров спальни. Не слышны больше голоса из другой комнаты, даже тиканье часов теперь звучит совсем далеко. Только полушёпот Владика и два дыхания вразнобой. — Большой взрослый дядька, который утром целует жену, прежде чем уехать на работу, а вечером засыпает перед телевизором или за книгой. А ещё почему-то любишь меня — маленького, странного, надоедливого. Любишь, я знаю. Ты… — Люблю, Владюш. Владик, кажется, ошарашен: он не знал, не слышал никогда этих слов, видел их лишь на кончиках Серёжиных пальцев, когда тот касался его перед поцелуем, видел в глазах и действиях. Вернее, надеялся, что видит именно любовь, а не что-то совсем другое. А смотрят на него так, что сомневаться в словах не приходится — любят. Любят даже с этими его выебонами, любят и не могут иначе. Любят и гладят сейчас по волосам, прочёсывая непослушные пряди. Ладонь дрожит — возбуждение по-прежнему течёт вместо крови по венам, но не дать этой необходимой ласки Серёжа не может. — Прости. Владик не знает, за что извиняется: потому что вынудил сказать эти слова, потому что тоже любит, потому что это взаимно — почему? Знает лишь, что сейчас даст ему закончить, а о том, что услышал, подумает потом. Измываться, мучать и тянуть время больше не имеет смысла. Он капитулирует вновь. Его волосы снова сжимают, а второй ладонью оглаживают щёку, пока красная головка исчезает во влажном рту. Из последних сил вбиваясь в чужую глотку, Серёжа всё не может поймать оргазм. Тот маячит на пороге, обещаясь, мол, вот-вот, близко-близко, но не подбирается, заставляет от мучительного незаконченного удовольствия с силой грохнуться затылком о дверь. О любых последствиях забыли давно. Накатывает волна, вторая, третья, тело содрогается в предоргазменных судорогах, но пика достигнуть не удаётся, отчего с уст сверху раздался громкий стон. Кончить Серёжа смог только в тот момент, когда Владик, сделав несколько резких движений рукой вдоль ствола, замер с высунутым языком и устремил влажный взгляд в родные глаза, позволяя спустить себе в рот. Добивающей оказалась миниатюра: рвано выдохнув, Владик судорожно на свой же пах давит ладонью, от избытка удовольствия другого чувствуя недостаток в собственном. Однако волновало это предельно мало, и Владик даже ничего с собой не сделал — просто не нужно было. Дышать оба учатся заново. Смотреть куда угодно, помимо глаз напротив — тоже. Владик не получил оргазма физически, но землю из-под ног потерял, пусть и сидел. Бурное чувство передалось к нему от Серёжи, и тело стало не то что ватным — неосязаемым, несуществующим. Оргазм любимого человека, подпитываемый тем, что можно было назвать признанием, обернулся в огромный столп самых разных ощущений, вытягивающих из тел все силы и мысли. Единственным желанием стало лечь, закрыть глаза и уснуть, желательно ощущая знакомое тепло и мерное дыхание. Влад мог бы чувствовать себя грязным, да и кто угодно, попади на его место. Но, как ни странно, всё наоборот — что-то чистое и светлое лучится из глаз, когда он поднимает голову и смотрит на Серёжу, уже одевшегося и поправляющего заметно дрожащими пальцами рукава рубашки. Боль в коленях даёт о себе знать, и приходится подняться с пола. Никто больше ничего не говорит — слова не подбираются. Зато подбираются под толстовку большие ладони, что пересчитывают рёбра Владика, и губы, благодарно целующие в уголки губ, замирая на сокрушающие доли секунд, прежде чем Серёжа отстранится, наскоро приведёт себя в порядок, кивнёт с тихим «я скоро вернусь», потреплет по волосам и уйдёт. Уйдёт, нервно перебирая пальцы и не останавливая взгляда на чём-то конкретном — переживает. Память к Владику возвращалась запоздало. «Есть о чём поговорить» Теперь и он заламывает руки и не может собрать мысли воедино. Ощущение времени теряется, когда Серёжино «скоро» превращается в час и уже близится к двум. Владик, ссутулившись, сидит на большой кровати и болтает ногами совсем по-детски, ждёт. Именинника, когда тот наконец явился на обозрение гостям, встретили радостно, зазывая на бокал-другой чего покрепче. Серёжа не отказывался ни от одного и оказался втянут в атмосферу праздника. Дверь неплотно прикрыта, и Владик слышит абсолютно всё. Он его не осудит: это ведь день рождения. Владик слышал, как по традиции на юбиляра сыплются тосты с пожеланиями счастливой жизни, светлого будущего и прочей ерунды. Красиво, по-семейному, мило. Никто ведь и не знает, чем Серёжа грешит уже год и как грешил пару минут назад. Никто ничего не знает, и это правильно. Так и должно быть. Романтично, как в сериальчиках, правда? Нихуя. Тяжёлая ноша на душе, имя которой — любовь, сделала из него маленького мальчика, который тырит запретное сладкое и иногда чувствует лёгкие укольчики совести. Но, быть может, ничего и нет плохого? Ну любит же, что тут поделаешь, и Серёжа вроде как тоже, если сказал об этом не от нахлынувших эмоций, а из побуждений более глубоких. Владик от этих мыслей прячется, даже хочет сказать «я в домике!», как в старые добрые, но неприятный вода его всё равно галит и победно кричит вместо «туки-та» нечто совсем другое: «Люблю, Владюш» Перекатывается на языке каждый звук этого нежного «люблю» и шипит красивое из уст Серёжи «Владюш». А ведь когда-то Владика едва не выворачивало от этого прозвища. Когда-то… Грёзы, навеянные прошлым, рассеиваются, когда он слышит, как Серёжа умилённо болтает с женой. Владик ревновать не собирается: нет надобности, нет желания. Он просто не думает о том, что тот сейчас, возможно, целует свою жену теми же губами, которые изнуряли губы Владика. Какой же абсурд. И ведь почти не ревнует, когда Серёжа называет её любимой. Нет, это нормально, конечно же — их связывает брак, кольца на пальцах и то, что их союз правильный. Не претендует Владик на её место ни в коем случае, поэтому и не грустит почти. По крайней мере, он справедливо решает проигнорировать ком в горле и перестать чувствовать себя так отвратительно, что уже никакие сравнения не подберутся. Он просто не имеет права нагружать этим бредом Серёжу, потому скроет в очередной раз в себе. Может, зря он всё это сегодня затеял? Владик прячет лицо в ладонях и, поддавшись всё же тем самым грёзам, погружается в путешествие по воспоминаниям — единственное, что могло избавить от тревоги и самообвинений хоть ненадолго. Пару лет назад Серёжа внезапно заявился из заграницы, приняв глупейшее решение променять заморские виды на Подмосковье. По приезде, без гроша за душой, он первым же делом наведался к старшому другу детства, то бишь отцу Влада — вот же совпадение. В тот знаменательный день ни погода, ни учёба не заладились, и если первое удивляло — ну что за холодрыга в начале сентября? — то второе из разряда обыденного. Хмурая туча со смутными очертаниями Владика доплыла до дома и уже готова была разразиться громом и молнией, но это только если метафоризировать. А на деле лишь шмыгала сопливо и надеялась упрятать от отца новёхонькие сигареты, на которые, между прочим, неделю коплены деньги. Делов-то: протащить рюкзак в комнату, достать пачку и пихнуть в дыру под подоконником, которую сам и раздраконил под удобненький такой тайничок. План-капкан обломался в тот момент, когда в прихожей ему подозрительно заулыбался рыжий мужик. У них не то что рыжих мужиков — даже кошек не водилось дома, потому решено было, что квартирой ошибся, но рядом с ним возник крайне довольный отец и представил это недоразумение в салатовых пушистых тапках: так и так, Серёга, дружок детства, буквально член семьи, апостол, гений мысли и сверхчеловек. Серёжа по волосам Владика в это время трепал, приговаривая, мол, вырос-то как, а тот даже не напрягался — всё равно не вспомнит, видел ли раньше это лицо с ярко-голубыми глазами и с будто бы гвоздями прибитой улыбкой. Когда из-за поворота коридора летящей походкой выплыл ещё и кот — самый настоящий, чёрт возьми, такая себе пушистая морда кремово-рыжего оттенка — у Владика случился когнитивный диссонанс. С котом познакомиться пришлось тоже, так как приехал хвостатый вместе с Серёжей. Хмурился Владик, злился — не понравился этот мужик, не понравилось, что панибратствует с ним, будто они пельмени с одной кастрюли уже пожрать успели. Показывал он это очень наглядно: на протянутую для рукопожатия ладонь не обратил внимания, на вопросы не отвечал и нарочно кота толкнул, когда тот подошёл обшерстить старенькие джинсы Владика. Отец дружку молвил: всегда такой сынок у него — злючий-колючий, на что ответили несуразным для взрослого мужчины смехом. А «злючий-колючий» только фыркнул и показательно захлопнул за собой дверь комнаты, едва заметив попытку Серёги увязаться с ним. Кота, конечно, Влад потом пожалел — не виноват же он, что хозяин у него приёбнутый. Серёже, как выяснилось в тот же вечер, жить негде, и наскоро был вынесен приговор: перекантуется он первое время у них с отцом. Так и повелось: спал на диване в гостиной, обитал в основном на кухне и в будни пропадал на наспех найденной работе — в какую-то кафешку устроился подносы таскать. Масштабно места вроде не занимал, но Владику казалось, что слишком много этого мужика стало в его жизни. Мужиком, на самом деле, Серёжу назвать было трудно — в свои двадцать восемь он не то чтобы с обложек сошёл, но глаза ещё блестели молодостью, а в телодвижениях чувствовалась лёгкость. Пока не пообедает, конечно. С этого момента начались открытия, неприятные и даже очень. Выяснилось, что новый сосед любит часами зависать на балконе, куда Владик сбегал от отцовского гнёта и чтобы пепел сразу вниз на землю сметать, а не в ладошку собирать и тайком кидать в окно. А ещё прикольно было, если на лавочке под балконом кто-то сидел — для него дождик из пепла случался. В итоге пришлось делить с ним и балкон, и Влад не шутил, когда составил расписание, чтобы как можно меньше пересекаться с рыжим чудилой в любимом укромном местечке. Обнаружилась у рыжего и привычка заглядывать в комнату без стука, потому что «ну интересно мне, чего ты там делаешь, ну впусти, Владюш». Владик лишь из уважения к отцу терпел самую отвратную интерпретацию своего имени и не грубил, лишь самостоятельно прибил себе щеколду на дверь. Держалась на соплях — почти в буквальном смысле — и на добром слове, но от нашествий рыжих, будь то людей или котов, спасало. Упомянутые, кажется, даже подобиделись на такой исход, что у Владика вызвало самые распрекрасные чувства. Отец пытался приобщить сына к дружбе с гостем, которого уважал и любил, но выходило слабо. По крайней мере, Владик продолжал раздражённо вздыхать, пересекаясь с Серёжей и его салатовыми тапками в узком коридоре. К коту удалось привыкнуть быстрее: Влад даже подкидывал ему в миску чего повкуснее и гладил меж ушек, когда тот ластился. Однажды досталось счастье застать надоедливого сожителя за тем, что принято называть ранним завтраком или поздним ужином. Проще говоря, в три часа ночи с кривым бутербродом в руках. Влад, вообще-то, собирался покурить, но у Серёжи ещё с первого дня знакомства выявилась сверхспособность руинить абсолютно любые планы. Он искренне обрадовался собеседнику для ночного дожора, будто не заметив, как тот огрызнулся на вопрос «почему не спишь?». Отмазы не сработали, отчаянно-лживая зевота тоже: Влада усадили пить чай с бутербродами. Серёжа хозяйничал как у себя дома и не стыдился вовсе — бесит. Развёл болтовню о том о сём, в душу попытался лезть, на что Владик ёжился и честно пытался не хамить. Только вот сам не понял, как в конце концов они просидели за разговорами до утра. Серёжа не только много говорил, но и много слушал: про все-все подростковые заморочки, про школу, про сигареты. О последнем Владик ляпнул случайно и уже было испугался, но Серёжа ругать не стал, только ласково улыбнулся со словами «я и сам в твоём возрасте лихой был». Зауважал Владик его ровно с тех пор, как тот на день рождения купил ему крутецкий велик и потащил гонять на каком-то пустыре, о существовании которого Влад, шестнадцать лет прожив в своём городе, даже не подозревал. Колени ещё помнят те ссадины, но было действительно хорошо. Хорошо, потому что Серёжа травил много интересных баек, и Владик даже позволял себе улыбаться, в то время как сам Серёжа лыбился без остановки, будто только прогулок с подростками ему для полного счастья не хватало. Кое-кто, кажется, готов был простить ему отбитый молотком палец и этот дурацкий рыжий вихрь на голове, из-за которого взрослый мужчина выглядел моложе на десяток лет. Пришлось признать вскоре, что и хозяйничает он у них не зря — нигде таких вкусных шняг, которые колдовал Серёжа, Владик не ел. Видать, в Европах своих нахватался, но здесь уже без претензий. Влад скрепя сердцем поднял белый флаг, оправдав себя тем, что не сдаться здесь было невозможно. Серёжа во все его дела влез и вник, помогал авантюры с сигаретами проворачивать, даже в школу приходил заместо отца разобраться, когда Владик влип в какой-то сомнительный движ. Симпатизировать ему ну очень не хотелось, но Владик всё же начал — неплохой этот Серёга, ну действительно хороший, даже с этой его чрезмерной заботой. Щеколда больше не была заперта. И это дурацкое «Владюш», кажется, уже и не бесило. Почти. Через пару месяцев Владик его поцеловал. Не понял почему — не из этих же он, не из этих самых, правда? Не понял зачем — ну не нравится же ему этот мужик, точно? Не понял, почему ему на поцелуй ответили — здесь никаких оправданий уже не нашлось. Юношеское тело было прижато неожиданно приятным наощупь взрослым телом к столешнице и, кажется, чувствовало себя очень даже хорошо. Когда Владика ласково погладили по щеке, с сознанием пришлось попрощаться. Впоследствии целоваться вот так — на тихой кухне, стеснительно, с робкими прикосновениями, вошло в привычку. Главное, чтобы отца не было дома. Главное — не зайти слишком далеко. И когда слишком далеко всё же зашли, стало страшно: что с этим делать? Объяснить происходящее никто не мог, но Серёжа, в этом бедламе самый рассудительный и вроде как взрослый, — по крайней мере, по годам — решил раньше времени не ворошить проблему и сказал одно: всё будет хорошо, я тебя защищу, а кто мы друг другу — там видно будет. По-простецки, с корявой улыбкой и взлохмаченными — Владик тут почти не при чём — волосами. Будто речь о скидках в Пятёрочке, а не о том, что Владик, кажется, влюбился, и вроде бы даже взаимно — Серёжа такого не говорил, но сомневаться не приходилось. И Влад не вспоминал эти слова, честно-честно, когда на свадьбе Сергея прятал влажный взгляд и улыбался. Всё взаправду было хорошо, он под защитой. Его защита имеет право и на настоящее, правильное и надёжное счастье — любить ту милую девушку, с которой они познакомились на работе. Он лишь одобрительно кивнул мужчине, когда случайно встретился с ним взглядом, отдалённо слыша: «готовы ли вы взять в жёны…» Отцу тогда, после чёртовой свадьбы, с которой он сбежал ушёл по причине плохого самочувствия, соврал: кот посуду столкнул со столешницы, запрыгнул и всё-всё уронил, этакий негодяй! Труднее всего было прятать за спиной руку, испещрённую случайными порезами от осколков фарфора, которые после всплеска эмоций собирал голыми руками. Осуждающий взгляд котяры он понял и принял, как и всё, что происходило в его жизни — так ему казалось. Владик сухо всхлипнул как раз в тот момент, когда его плеча коснулась чья-то ладонь. Стёртая грань между реальностью и прошлым прояснялась. Рядом стоял Серёжа. Влад не видел — чувствовал. В молчании разрывалось что-то внутри, будто с количеством децибел уменьшалось и количество причин сдерживать невовремя накатившие эмоции. Он слишком много думает о том, что было. Нестройный шум из другой комнаты не замолкал: голоса по-прежнему хмельны и радостны. Среди них слышался и отцовский. Влад вздрогнул. — Владик, — зовут негромко. Насколько верным было решение поднять голову, резко встать и, поймав чужие горячие ладони, обвить их вокруг своего тела? Кто его знает, Влад даже не задумывается. Он обнимает Серёжу крепко-крепко и вздыхает, когда чувствует: его обнимают в ответ. — Ты чего, Владюш? — чуть-чуть с хитрецой, чтобы разбавить обстановку, становившуюся чересчур драматичной. — Грустишь, что ли? Прятать улыбку в Серёжином плече стало потребностью на уровне биологических. — Не дождёшься. Влад думает, что ему подвластно само время. Растекаются часы в минуты, расплываются минуты до секунд, а секунды разбиваются о твёрдое, вполне взвешенное и взрослое желание: не отпускать. Ну и кто посмеет вернуть правильный ход времени? Влад для пущей верности пальцем водит у Серёжи где-то промеж лопаток, будто на невидимом циферблате стрелки замедляет, движет-движет назад, против правильного их хода — не надо, время, потерпи. Пусто в голове, и в то же время полно мыслей. Он шмыгает в изгиб чужой шеи. От Серёжи пахнет чем-то родным, отчего Владик жмурится, пока ком сдержанных в одно время слёз неумолимо подбирается к горлу. — Не думай, оставь. Сразу понимает, о чём в голове у Владика ветра воют. Только механизм уже запущен, тормозов не предусмотрено. — Серёжа, — настойчиво. — Что это? И ясно, о чём спрашивает: обо всём сразу. О них. О том, что будет дальше. Ответить нечего. Издалека послышалась возня верхней одежды — вероятно, кто-то уже засобирался домой. Владик вздохнул, осознавая: в любую минуту сюда зайдёт отец и скажет, что им пора. Даже показалось, будто он уже там, в коридоре, и его голос звучит среди прочих. Такие лишние здесь — чужие голоса, — в этой квартире, они как лассо тянут обратно в реальность, на которую из тёплой защиты в виде Серёжиных объятий Владик смотрел очень пугливо, недоверчиво, скалился на неё — не нравится. Там нельзя предаваться запретным чувствам, нельзя любить эти объятия, нельзя любить. Вероятно, именно поэтому ни единой живой душе не известно, что творится за закрытыми дверьми, когда в комнате они вдвоём: реальность будет по кусочку откусывать это сокровенное, рушить общественным неприятием и вмешательством закона. Владику ведь даже нет восемнадцати. Он чуть крепче сжимает Серёжу в объятиях и отстраняется, готовясь к худшему. Он не понимает, чего таят эти странные искры в глазах напротив, но знает: с отцом они всё же поговорили. — Одиннадцать, — вздыхает Влад. — Что? — Одиннадцать вечера, — он скосил глаза на стену: на настоящем циферблате часов обе стрелки — минутная и часовая — подтвердили его слова. — Мне пора? И за этим вопросом прячутся другие: Серёжа его отпускает? Не оставит на разговор, не скажет что-нибудь важное, не объяснит, чего хотел отец, в конце концов, не поцелует напоследок? Кто знает, когда они смогут увидеться вновь. Если раньше достаточно было заглянуть в гостиную, чтобы столкнуться с ним, то до новой квартиры Серёжи пиликать полтора часа, и то если без пробок. Сегодня остаться на халяву ночевать не получится, и Владик знал об этом с самого начала. Серёжа молчит. Его рука замирает на секунду, прежде чем коснуться щеки Владика так осторожно, словно хрусталя горного. Льстит, конечно, Владик не девочка же, однако сейчас подобные мысли и не лезут в голову. Молчание начинает давить, давить многотонным прессом, и ему страшно, что он не выдержит. — Нет, — наконец звучит хоть что-то. — Подожди. И опять затихает. Влад понимает — собирается с мыслями, но терпеть трудно. — Что он сказал? — попробовал начать сам, чтобы поскорее закончить это насилие. Оставаться в неведении страшно. Услышать что-то, от чего станет больно — тоже. Из двух зол он, вопреки канонам, выбрал большее. Серёжа улыбается, кладя руки на плечи юноши. Они с виду кажутся хрупкими, но он чувствует, как мышцы напряжены под его ладонями. Он рассматривает малейшие составляющие любимого лица: серые глаза в обрамлении длинноватых ресниц, подростковое акне, сухие губы. Отросшие волосы ниспадают на лоб, ползут витиевато по вискам, лезут в глаза и куда только можно. Владика эта молчанка уже конкретно раздражает. Если Серёже захотелось поиздеваться, помучить ожиданием, это станет его ошибкой. Из хватки рук Влад выпутывается. — О чём ты говорил с моим отцом? — чеканит твёрдо и даже не подозревает, как забавно выглядит сейчас со своими злючими-злючими глазищами и скрещёнными на груди руками. Вдруг он преобразился: взгляд смягчился, сам он оробел, руки опустились, губа прикушена, а голос стал тише: — Он всё знает? Серёжа прикрывает на секунду глаза и думает: да начнётся игра на удачу. Правила будут простыми. — Ну прекрати, слышишь… — забавно упирается и ворчит Владик, когда его схватывают в охапку и опрокидывают на постель, нависнув сверху раздражающей — прямо как раньше — улыбчивой рожей. Влад насупился, пусть и внутри растекалось тепло от таких полётов и инициатив со стороны Серёжи. — Если думаешь, что это спасёт тебя от обязанности отвечать, то даже не надейся. — Спасёт? — хмыкнул мужчина. — Я даже не пытался. Просто в такой плоскости мне нравится больше. И смеётся, чертила. Двинуть бы коленом между ног, но Владик не решается — себе дороже. — Влад, — Сергей посерьёзнел в одну секунду, его глаза утеряли прежние смешинки. — Я всё скажу, дай только… И утыкается носом Владику в шею, предварительно перехватив рукой обе ладони, которые собирались упереться ему в грудь и оттолкнуть. От Влада пахнет чем-то… горячим. Такое бывает вообще? Вот и Серёжа не знает, он просто глубоко вдыхает, проведя кончиком носа от мочки уха вплоть до ключицы, и не чувствует конкретного запаха, даже геля для душа. От Влада всегда пахнет температурой его настроения: когда он расслаблен — запах тёплый, нежный; когда заведён, злится, хуебесится, как сейчас — пахнет остро, жарко. Владик тихо, но отчётливо выдыхает, потому что как ни выёбывайся, а приятно. Ещё приятнее, когда ему дарят тропинку из поцелуев прямиком вдоль линии скулы. По той самой тропинке он впоследствии, уже дома, не раз пройдётся пальцами, будто наяву ощущая всё то, что чувствовал. Ему уже совсем не понятно, чего хочет и добивается Серёжа, ещё и разрывает пиздец как: хочется не спрашивать ни о чём и просто поддаться Серёже, а с другой стороны — надо знать, что произошло у них с отцом. Сейчас ранка свежа, но потом, когда она порастёт корочкой, колупать её будет больно — именно поэтому Влад решает: сейчас. Не зря ведь он чувствует, что не всё так просто. — Стой, — и делает привычный обоим знак: ведёт ладонью от крепкого плеча к щеке и оглаживает её, мягко отодвигая от себя и намекая, что следует послушать его. Серёжа не отстранился от его шеи, но замер, показывая всем видом, что весь внимание. Влад был поразительно спокоен, но то лишь маска. От страха сковывало тело, бросало в дрожь, которую едва удавалось усмирять. — Мой отец догадался? Пришло время финальной части игры. Зависит всё только от Владика, от того, к чему он решит прислушаться. Серёжа и врёт, и говорит правду, и лжёт бессовестно, и оберегает истиной. Он не знает, правильно ли поступает, но несколько раз покачивает головой — «нет, не знает», и в то же время шепчет едва слышно, спрятав губы у Владика за ушком — «да, он давным-давно всё понял». И чутко-чутко слушает, ждёт. В мыслях противно и скользко, в душе в одно время лёгкое спокойствие и тяжёлая вина, потому что Влад обхватил руками его плечи и, кажется, даже тихо усмехнулся. Он услышал первое. Владик ненамеренно выбрал неправду, и Серёжа его не осудит. Он и сам знал, что для мальчика гораздо важнее поступки и действия, чем слова. Именно поэтому он поверил в ложь. Пусть будет так. Серёжа должен немного соврать и позволить мальчику побыть счастливым ещё чуть-чуть, несмотря на то, что очень хотелось делать его счастливым всегда. — Мы говорили о том, что…                      Глаза друга никогда не смотрели на него так. Никогда голос друга не звучал так. Ни разу за все те годы, проведённые плечом к плечу, друг не смотрел на Серёжу с разочарованием, и больнее, кажется, уже не будет. Даже сильная хватка за локоть и то, как его уволокли в сторону от шумихи, не отпечатывается у Серёжи в памяти. Только глаза друга. Глаза, в которых нет ничего, кроме огорчения. Молчат. Минуту, две, пять. Серёжа не знает, куда себя деть и как провалиться сквозь землю, пока его сверлят этим самым взглядом. Он начинает молиться, чтобы друг поскорее сказал это. Сказал наконец, что обо всём знает. — Серёж, — друг опустил взгляд в пол и снова поднял: видно, ему тоже не даётся просто этот разговор. — Знаешь? — Знаю, — просто согласился друг. Серёжа удивлён, почему ещё стоит на месте, почему не лежит, избитый в кровь и едва ли дышащий, почему его не отчитывают, не ругают. И ответ сразу находится: он не маленький, он не подросток. Он взрослый, и должен нести взрослую ответственность за свои ошибки поступки. Он трясёт головой. Владик — не ошибка. Владик — это близкое, родное и надолго. Теперь, когда насчёт последнего есть веские сомнения, Серёжа хочет знать только одно: — Давно? — Давно? Вопрос звучит в унисон из уст и тех, и других — попросту смешно. Только даже улыбаться не тянет. Серёжа смекает, что если друг спросил, давно ли у них это продолжается, то знает не с самого начала. Что в этом есть хорошего? Да ничего. Им достаточно взглянуть друг другу в глаза, чтобы ответить совершенно одинаково на встречные вопросы: да, давно. — Послушай, Ром, я… — начинает неуверенно Серёжа и понимает, что чертовски влип. Что он скажет? «Прости, дружище, но могу ли я продолжать целовать твоего сына, потому что типа люблю его?». Но распинаться ему так и не приходится. — Серёж, — друг кладёт ладонь ему на плечо. Сердце в груди отсчитывает секунды до того, как друг многозначительно помотает головой, заменяя любые слова. Он всегда умел говорить без слов. Только сейчас, когда случай был исключительным, всё же решил добавить: — Нет. Не то, чего Серёжа ждал, но то, чего следовало ожидать. — Я понял, — не без запинки согласился он, опустив голову. Наверное, он всё же чуть-чуть ребёнок, потому что ненавязчиво пытается манипулировать: — Ему будет тяжело, если я уйду. — Тебе не стоит об этом думать, — друг осторожно сжимает его плечо напоследок и убирает руку. — Оставь его. Я очень тебя об этом прошу. — Я люблю его. И звучит так мерзко-отчаянно, так отвратительно не по-взрослому, но Серёжа проглатывает эти ощущения. Он сказал правду — это превыше всего. Друг глубоко вздыхает и, прежде чем уйти, отвечает: — Я тоже его люблю, Серёж, потому и прошу тебя больше не трогать его. Я бы не хотел предпринимать иные меры. Я надеюсь, ты услышишь с первого раза: отпусти, если не хочешь, чтобы ему стало хуже.                      — О чём же? Серёжа смотрел в серые глаза напротив и чувствовал, как ёжится сердце в грудной клетке. У Владика глаза — отцовские, и на миг показалось даже, что в них то же разочарование, та же горечь, что и у друга. И пусть лучше бы так, чем осознавать, что на самом деле в его глазах — любовь и надежда. Наверное, действительно стало бы проще, если бы Влад его невзлюбил. До того недолго: он обязательно возненавидит его, когда узнает обо всём. — Владюш, ни о чём, — целует ласково в лоб, как маленького ребёнка. — Ни о чём серьёзном, поверь, — целует промеж нахмуренных бровей — складочка между ними разглаживается. — Ни о чём, что посмело бы тревожить тебя, — целует в нос, который Влад забавно морщит. — Ни о чём. Видимо, этого было достаточно: Владик дышит спокойнее, его бдительность усыплена. Всё ещё слышен шум из коридора, слышен голос его отца, но мальчик, кажется, глух ко всему внешнему миру. — Серёж… — он пытается улыбнуться, приподнявшись на локтях, чтобы оказаться ближе к его лицу. — Мы ведь проебёмся когда-нибудь, точно тебе говорю. И вновь отвратительно что-то давит в груди. Сердце колет, колет, колет, и из колотых ран вырисовывается простое слово: трус. Трус, потому что поддался, потому что отпустит мальчика, оставит в покое, зная, что Владик был бы против, потому что поступит по просьбе друга, но ведь, кажется, это и будет правильным поступком? Разве он может поступить иначе, если его отец прямо сказал: он не позволит и может навредить даже собственному сыну, дабы устранить их неправильные отношения? Так будет лучше, и главное — Владику. А сам он… переживёт. Наверное. Серёжа лишь прячет глаза, оставляя эти мысли на потом, чтобы помучить себя ими после, обдаёт тёплым дыханием щёку и целует юношу в уголок губ. Кажется, теперь не один Владик задаётся вопросом «Как я докатился до жизни такой?». — Хорошо, только… Давай в другой раз? — даже удаётся усмехнуться их ключевой фразе, которая теперь для Серёжи не спасительная веточка, за которую он тянет, когда проваливается слишком глубоко в морозливую прорубь. Теперь это — удар обухом по голове, из-за которого он тонет, незамедлительно идёт ко дну. И пока только один Серёжа знает, что именно этот раз наверняка был последним, потому что они уже давным-давно проебались. И пока только одному богу известно, что будет дальше. Ни-че-го.