***
Марине год. У неё день рождения. Вокруг какие-то малознакомые люди, воздушные шарики, всё завалено подарками — красивыми платьицами, плюшевыми игрушками, яркими книжками, а в центре стола огромный торт с кремовыми розочками и одной свечкой. Но девочку всё это не интересовало абсолютно. Она просто уснула на руках у отца, крепко прижавшись к его груди, утомлённая избытком внимания абсолютно посторонних ей людей. В руках маленькая Марина сжимала плюшевого медвежонка в белом врачебном халате и смешной шапочке с красным крестом — папин подарок. Тогда она ещё даже не думала о том, что станет нейрохирургом, когда вырастет. Как папа.***
Марине три года. Она научилась кататься на трёхколёсном велосипеде. Папа её научил. Девочка смело крутит педали и заливисто смеётся, когда ей удаётся обогнать бегущего рядом отца и объехать вредную бабку-соседку, которая начинает ворчать всякий раз, когда ей что-то не нравится.***
Марина сидит у отца на шее. Сжимает в руке всё того же плюшевого мишку в белом халате. Они гуляют по зоопарку и рассматривают пятнистых жирафов и полосатых зебр. Рычат, как львы и тигры. Смеются над неповоротливыми тюленями и забавными обезьянами. Малышка плачет у вольера с бурыми медведями — живы ещё в детской памяти воспоминания о том, как улетел в небо мишка-символ Олимпиады-80. Боится, что и эти улетят куда-нибудь. Папа обнимает крепко, подушечкой большого пальца стирая слёзы с пухлых щёчек и обещает, что эти медведи точно никуда не улетят. Шутит, что их директор зоопарка не отпустит. И Марина верит. Ведь папе можно и нужно верить.***
Марине семь лет. Она смешная первоклашка с букетом гладиолусов и бантами, что больше головы. На вопрос «кем ты хочешь стать, когда вырастешь?», заданный классной, без доли сомнения отвечает — «нейрохирургом, как папа». Маленькая Марина ещё не знает, что в середине седьмого класса ей придётся сменить школу, ведь вредная химичка, не поступившая в своё время в медицинский, её, идеально разбирающуюся (не без помощи отца, конечно) в сложной науке, будет называть «блатной» и занижать оценки.***
Марине десять. Потянувшись за медицинской энциклопедией на полке в кабинете отца, она случайно зацепила какую-то коробку, уронив её на пол. Повсюду разлетелись сложенные листы, исписанные убористым почерком. От них явно пахло женскими духами и принадлежал этот парфюм далеко не маме. «Люблю, твоя Л.» в конце одного из писем укололо ревностью. Быстро пробежав глазами по строчкам ещё одного из писем, Марина поняла, что это за Л. такая загадочная. Так вот почему отец так помогал этой женщине и её дочери… Любовница, значит. Что-то внутри девочки будто надломилось. Она быстро собрала рассыпавшиеся письма в коробку и затолкала её обратно на полку. Медицинская энциклопедия так и осталась стоять на своём месте. С родителями Марина свою находку предпочла не обсуждать. Но кажется, именно тогда она перестала быть папиной дочкой.***
Марине четырнадцать. Родители только что заявили ей, что разводятся. Выяснять, кто виноват и что делать, ей не хотелось абсолютно. Обвинять кого-то — тоже. Истерики подростку были не свойственны, поэтому она просто закрыла дверь в свою комнату и ещё сильнее замкнулась в себе. По решению суда (и своему собственному тоже), Марина осталась с матерью. С отцом она виделась раз в две недели — он слишком много работал, а она, если честно, будто бы и не горела особым желанием встречаться с ним лишний раз, предпочитая углубляться в учёбу, занятия музыкой или чтение книг. Владимир Сергеевич на дочь не давил — характером она пошла в него, а потому спорить и пытаться как-то её переломить не стоило. Он даже привык к тому, что на большинство его вопросов она отвечала довольно односложно, ничего особо не рассказывала и вяло реагировала на проявления нежности. Но когда Марина, выиграв городскую олимпиаду по химии, позвонила ему на работу прямо из школы, чтобы поделиться столь радостной новостью, Нарочинский понял — лёд на сердце дочки дал трещину.***
Марине шестнадцать. Она снова сменила школу — решила (как обычно в последнее время, ни с кем не советуясь), что ей необходим профильный медицинский класс. Хорошо и модно одетую (отец всегда привозил дочери подарки из заграничных командировок) новенькую, да ещё и с известной фамилией, невзлюбили многие, а главная звезда класса — племянница директрисы — так особенно. Она пыталась строить какие-то козни, устраивать Нарочинской бойкоты за пятёрки по тем же самым, что и у неё, предметам — это ведь она была самой хорошо одетой отличницей в 10"Д», а тут появилась какая-то выскочка и всё испортила… Но Марине было на всё происходящее как-то наплевать — она не друзей заводить, а учиться пришла. Что, собственно, и делала. Правда, в самом начале, из-за предвзятого отношения некоторых преподавателей, не верящих почему-то, что отличные оценки в аттестате за девятый класс стоят не за известную фамилию и красивые глаза, девушке очень хотелось эту самую известную фамилию сменить и из Нарочинской превратиться в Смирнову, которой до замужества была её мама. Однако упорства и трудолюбия Марине было не занимать, а потому учителя очень быстро поняли, что пятёрки стоят не за фамилию, а за знания. Да и, честно говоря, быть Нарочинской девушке нравилось куда больше, чем перспектива стать Смирновой. Она с гордостью несла фамилию отца и никогда его не подводила. По крайней мере, ей хотелось так думать.***
Марине восемнадцать. Она — студентка первого курса Первого Московского государственного медицинского университета имени Сеченова. И, конечно же, весь институт уже осведомлён о том, что дочка Нарочинского отныне грызёт гранит науки в его стенах. Папа, которого иначе, чем Владимиром Сергеевичем Марина теперь не называет, преподаёт у её группы и с дочерью, как и со всеми студентами, строг, но справедлив. Не доучил — получил заслуженный трояк. Не пришёл на пару потому, что проспал (но это не про гиперответственную Нарочинскую, которая даже с жуткой ангиной ездила сдавать микрозачёты) — отработка. А ещё у Марины любовь — за ней ухаживает самый симпатичный третьекурсник с их факультета. Красиво ухаживает. За спиной, конечно, шепчутся завистливые девочки, но Нарочинской до них и дела нет. Она успевает всё — и учиться, и бегать на свидания. И ей, конечно же, кажется, что всё это однозначно навсегда. Но всё очень неожиданно рухнуло ровно в тот момент, когда Марина вместе с чашкой кофе в постель после первой ночи (в которую, к слову, лишилась девственности) получила в лоб: — Попросишь у отца за меня? Просто если я третий раз ему не сдам, меня числанут. Слов у неё не было. Кофе оставил на белоснежной простыни некрасивое пятно. — А что ты думала, я люблю тебя, что ли? — неслось в спину, пока девушка торопливо собирала по комнате разбросанные вещи и пыталась одеться. — Да у меня таких, как ты… Звук пощёчины. Звенящая тишина. Хлопок двери. Ступеньки вниз с третьего этажа. Слëзы. Моросящий дождь. Марина ничего никому не сказала. Перекрасила волосы. Парень с треском вылетел из университета. И дело было не только в том предмете, что вёл у него Нарочинский, а и ещё в некоторых. Однако мстить он почему-то решил именно Марине, распустив про неё напоследок не самые приятные слухи, которые, конечно же, тут же подхватили все, и даже преподаватели. До Владимира Сергеевича вся эта грязь, конечно, тоже дошла. Но дочери, которая не стала избегать разговора на эту тему и рассказала отцу всё (ну почти), он верил больше, чем какому-то отчисленному третьекурснику. — А вот ваша дочь… — в порыве какого-то спора бросила ему куратор Марининой группы. — А что моя дочь? — с ледяным спокойствием в голосе спросил Нарочинский. — Моя дочь прекрасно учится, всё успевает и сдаёт всё своим умом, а не просит у меня повлиять на того или иного преподавателя. В отличие от вашего, Мария Михайловна, сына. Марии Михайловне крыть тут было нечем. И да, тот самый отчисленный был еë сыном.***
Марине двадцать восемь. У неё красный диплом Первого меда, несколько статей в «Вопросах нейрохирургии» и диплом ординатуры с гордым «присвоена квалификация: нейрохирург». Всё, как она мечтала в детстве. Марина ненавидит суету аэропортов и самолёты. А у неё американская виза в загранпаспорте и билет до Вашингтона в один конец — отец, уже несколько лет работающий в Штатах, организовал для неё стажировку. Обнимает маму. Говорит: — Папа за мной присмотрит, если что. Не волнуйся, пожалуйста. Звучит немного нервно. Да и вопрос, кто за кем ещё присматривать будет. И Нарочинская прекрасно знает, что мама это отлично понимает. Просто не говорит. Сжимает крепче ручку небольшого чемоданчика, что с лёгкостью поместился в ручную кладь и машет уже из открытой пасти автоматических дверей зоны предполëтного досмотра. Выдыхает, принимаясь трамбовать личные вещи в безликие серые ящички, которые нужно поставить на ленту сканера. Ремешок белых наручных часов, подарка отца на окончание университета, привычно обнимает левое запястье. Впереди ждёт одиннадцать часов полёта. И не дай Бог хотя бы раз за них услышать «Есть на борту врач?».***
Марине тридцать. Она уже год живёт в Америке, у неё роман с чиновником из МИДа, белое платье на вешалке в гардеробной и завтра свадьба. Марина пьёт вино на кухне с мамой, которая прилетела вчера и Сашей Покровской, своей единственной обретённой здесь подругой — такой же, как и она сама, дочкой известного в медицинских кругах отца, тоже приехавшей на стажировку. Своеобразный девичник. Со свободой Нарочинской прощаться будто бы совсем не хочется. Рядом с Джоном она чувствует себя дорогой фарфоровой куклой. Такой, какую как-то в детстве из очередной командировки привёз ей отец. Она как две капли воды была похожа на саму Марину и, восседая на верхней полке, глупыми голубыми глазищами взирала на всё происходящее в комнате своей хозяйки. Марина с гордостью показывала её изредка гостившим у неё подружкам, но трогать эту блондинку в розовом платье с оборками нельзя было никому. Даже самой себе девочка это запрещала. Джон, конечно, трогать Нарочинскую никому не запрещал, но в остальном относился к ней примерно так же, как она к дорогой игрушке — гордился тем фактом, что она — русская блондинка с голубыми глазами, да и не просто так блондинка, а дочь нейрохирурга с мировым именем — его. Только вот он не любил Марину вовсе, кажется. Да и скучно с ним было — кроме работы, бейсбола, футбола и комиксов никаких интересов мужчина не имел. Молния на платье застегнëтся с тихим звуком. Маленькая часовня и регистратор в образе Элвиса Пресли. А брак через полгода даст трещину и развалится к чертям собачьим.***
Марине тридцать три. Она уже полтора года живёт в Санкт-Петербурге. За спиной у неё развод, скандал из-за непродлённой рабочей визы, год на антидепрессантах и абсолютное нежелание жить в Москве. В настоящем — небольшая съëмная квартирка на Литейном, теплое местечко в одном из отделений НИИ нейрохирургии имени Поленова (спасибо папе за связи) и «Сапсан» в редкие выходные. Марина любит бывать у мамы. Пить чай из тонких фарфоровых чашек, поедая блины с яблочным вареньем и неприлично облизывая сладкие пальцы (совсем как в детстве). Серьёзно говорить о несерьëзном и несерьëзно о серьёзном. Лежать, как раньше, головой на маминых коленях, делиться переживаниями и наслаждаться тем, как тонкие музыкальные пальцы перебирают волосы. Мама всегда знает, что сказать. Как успокоить. И её «у меня диагностировали рак» звучит для Марины как приговор. Папе она ничего не говорит. Питер остаётся в прошлом немытой кофейной кружкой в раковине и забытым пледом из «Икеи» на диване.***
Москва принимает свою коренную жительницу обратно не очень охотно, даже прохладно. Мама сгорает за восемь месяцев. — Пап, мама умерла, — Марина плачет в трубку, сидя на лавке около больничного морга. Ледяной октябрьский ветер глодает до фаланг сжимающие трубку пальцы. Что говорит отец женщина не слышит. Да и всё остальное как-то смазано. Отец обнимает крепко, укачивает Марину как маленькую. Они оба прекрасно знают, в силу своей профессии, что смерть неизбежна. Но смириться с этим всё равно никак не получается. Особенно когда умирает твой родной человек. «Продолжается предполетный досмотр пассажиров, вылетающих рейсом SU104 Москва-Вашингтон». — Ты уверен, пап? — суета «Шереметьево» и горчащий почему-то кофе. — Уверен, Мариш. Ну и багаж сдал уже — что теперь, просить его обратно, что ли? — Владимир Сергеевич улыбается. — Справлюсь, не маленький. Марина лишь головой качает — ведь они оба понимают, что диагноз на бумаге, оставленной на столике у дивана, далеко не утешительный. Нарочинская крепко обнимает отца, утыкаясь, как обычно, носом в его плечо. В папиных руках она всегда в безопасности. Заученное с детства, как «дважды два — четыре». Подкатывает горьким комом слëз к горлу. Марине страшно. Страшно остаться без этих рук. Она ещё не знает, что через полгода отец вернётся в Москву насовсем.***
Марине тридцать шесть. В её жизни случилась неотложка Склифа. И Брагин — главная звезда этой самой неотложки. И угораздило же… Он не понравился ей сразу. Наглый, самоуверенный, с глупым чувством юмора… «Для вас можно просто Олежка». Язык не поворачивался называть почти двухметрового дядьку-хирурга весом под центнер Олежкой. Да и «Брагин!», доносящееся в его адрес из каждого угла, подходило ему даже больше, чем длинное и официальное «Олег Михайлович». Он бесил. Страшно. В операционной. В ординаторской. Тем, как восторженно о нём все кругом отзывались. Своими байками. Просто своим присутствием. А потом у них случилось совместное дежурство. Марина до сих пор не понимала, что сподвигло её тогда закрыть на ключ дверь ординаторской, оставаясь с этим героем-любовником склифосовского разлива один на один. Сказал бы кто ей тогда, что спонтанный и ни к чему не обязывающий секс приведёт к регулярным встречам в трёхзвёздочной недалеко от работы, она бы только пальцем у виска покрутила. Однако любовником Брагин оказался слишком хорошим, чтобы просто так взять и отказать себе в удовольствии спать с ним. И не случись в их истории двух одинаковых телефонов, можно было продолжать и дальше вешать Олегу на уши лапшу про то, что квартиру не хочется превращать в бордель и про то, что у отца всё в порядке и вообще, он в Америке. Как Брагин успел её опередить, Нарочинская тоже так и не поняла. После этого инцидента Олег как-то прочно вошёл в Маринину жизнь, став будто бы больше, чем просто любовником. Он помогал ей с отцом, возвращал своим присутствием рядом так необходимое спокойствие… В его руках она чувствовала себя в безопасности. Так же, как и в руках отца когда-то. И всё было бы хорошо и слишком гладко, если бы не одно «но». Лена. Оказывается, Брагин успел с ней переспать (и когда только?), а та, наивная, конечно же, решила, что он — тот самый, который единственный раз и навсегда. От всех попыток выяснить, что между ними с Мариной всё-таки происходит, Олег уходил в отказ. Врал, что нет у него никого, кроме неё. Но Нарочинская, которая прекрасно всё знала, твёрдо стояла на том, что совмещать её ни с кем не получится. Не отвечала на его звонки, непомерно гордясь своей выдержкой и тем, что она «нитакая» — не бросается в его объятия при любом раскладе. Но лучше бы отвечала — увидеть своего отца в Склифе она не ожидала. «Чёрт бы тебя побрал, Брагин!».***
Но что-то снова потянуло к Олегу, когда жена очередного любовника закатила скандал на всё приёмное, а этот самый любовник в ответ на попытку разобраться, лишь унизил, ударив по лицу. — Останься. — Зачем? Ты же меня не любишь… Принимая душ, осознала, что поддалась своей же собственной слабости. Убежала трусливо, бросив на прощание «Спасибо». Пялилась в темноту за окном такси и думала: а за что «спасибо»-то? За то, что не любит? За мнимое чувство безопасности и спокойствия? За то, что трахнул на узком диване в бардаке гостиной? Авансом за то, что наверняка разберётся с этим уродом? Сама не понимала.***
День рождения Нинки. Алкоголь развязал язык. Отсутствие Ленки на горизонте — руки. И её «Брагин, я люблю тебя!» разбивается об его ледяное «Застегнись, замëрзнешь». Истерический смех. И хочется упасть в сугроб и лежать, глядя в небо. Пока не посинеешь от холода. С грохотом рушились горящие балки соседской бани. — Олег! — от собственного крика закладывает уши. Марине страшно. Не дай Бог, с Брагиным что-то случится. Потерять ещё и его она не сможет. Хотя… Уже потеряла, кажется.***
Операционная. Остановка на столе. И Марине кажется, что у неё тоже сердце остановилось, когда она услышала от Брагина «Я сегодня женился». И хочется провалиться под землю. Куда-нибудь вглубь бесчисленных подвалов. А лучше прямиком в ад. Как закончилась операция, Нарочинская не помнила. Помнила лишь, как почти бежала в кабинет Зименской с мыслью, что хочется уйти отсюда как можно скорее. Тёплое местечко в ЦКБ. Плановая хирургия. И бесконечные расспросы отца, почему Олег больше не заходит. Сказать ему про свой уход из Склифа Марина так и не решилась. Она не справлялась. С отцом, с ситуацией, с самой собой… И её это совсем не устраивало.***
Марине тридцать семь. И у неё только что умер отец. Она до побелевших костяшек сжимает край обеденного стола, пока сотрудник полиции, сидящий напротив, заполняет необходимые документы. Привычная процедура и сухое «Мои соболезнования» на прощание. Хотелось реветь. Как в детстве, взахлёб, размазывая слёзы кулаком по лицу. Но слёз почему-то не было. Хотелось выть. Как после смерти матери. Но звук будто бы застрял в горле. Дрожащими пальцами сообщение одному-единственному человеку. Кому: Брагин Папа умер.От кого: Брагин Я сейчас приеду.
Кому: Брагин Даже не думай! С одной стороны, конечно, очень хотелось уткнуться в мужское плечо. И именно в плечо Брагина желательно. А с другой стороны стояла Лена, которая, конечно же, узнав причину, по которой Брагин соберётся уехать из дома в столь поздний час, увяжется следом как сочувствующая. Ну если, конечно, никто из них не на смене.***
Следующие дни прошли как на автомате. Организация похорон, сами похороны. Знакомые, но такие чужие люди. Слова искреннего сочувствия. А внутри дыра размером со вселенную, кажется. Пустая квартира. Подоконник. Бокал вина. Давящее одиночество. — Вот ты и осталась совсем одна, Нарочинская Марина Владимировна. И слëзы наконец оставили на щеках мокрые дорожки. Рингтон мобильного телефона в тишине звучит слишком громко и инородно. Берёт, не глядя. — Добрый вечер, Марина Владимировна, — ей хочется рассмеяться в лицо звонящему. Добрым ли является вечер дня, в который ты похоронила отца? — Ну что, не передумали? — А знаете, передумала, — ответ вылетел сам собой. — Я готова принять ваше предложение.***
— Представляешь, пап, мне предложили должность главврача в Склифе, — Марина протянула отцу кружку с чаем. — Возглавить хирургическое. — Ну здорово же! Соглашайся! Тем более, всех знаешь, к тебе коллеги хорошо относятся… И научной деятельностью заниматься можно, а не только резать и кромсать. — Я отказалась, пап. Такие должности обычно так просто не предлагают. И в Склифе уже почти три месяца, как не работаю. Да и возвращаться не хочу. — Когда ты успела сменить работу? — Нарочинский отставил кружку на тумбочку и заглянул дочери в глаза. — А главное, почему? Но Нарочинская молчала, как партизан на допросе, изучая пенку на поверхности чая в своей кружке. — Это ты из-за Брагина, да? Марина закусила губу. Блин, неужели так заметно? — Мариш? — отец снова попытался достучаться до дочери. — Я просто перестала справляться, пап, — заготовленная заранее ложь. — Тяжело, постоянно что-то случается… Операции долгие, часто сложные, после них отдохнуть хочется, а опять дёргают… По ночам и в выходные иногда на массовые травмы срывают… А мне хочется больше внимания тебе уделять, но с таким графиком… А в ЦКБ спокойно. Плановые, всё чётко, никаких внезапностей… — А если честно? — Владимир Сергеевич отставил чашку на тумбочку. — Ну па-а-ап… — Я тебе уже много лет «ну па-а-ап», — усмехнулся Нарочинский. — Иди, ложись рядышком и расскажи мне. Я же вижу, хоть и бьюсь в истериках чаще обычного, что что-то с тобой не так. Марина, сглотнув застрявший в горле ком, поставила свою чашку рядом с отцовской и послушно устроилась на кровати. Совсем как в детстве. Не хватало только того самого плюшевого мишки в медицинской форме. И её как прорвало. Она как на духу выложила всё, что тревожило последние месяцы. — А самое главное, я боюсь не быть рядом, когда тебя не станет, — выдохнула, чувствуя, как по щекам катятся слëзы. — Мы с тобой оба понимаем, что это неизбежно, Мариш, — вздохнул Нарочинский. — Но я всегда буду с тобой. Вот здесь, — коснулся области сердца, — и вот здесь, — а затем лба дочери. — Ну и признай, тебе станет легче, когда с твоих плеч спадёт наконец такая обуза, как я, — вытер слëзы с её щёк. — Не говори так! — Марина крепче прижалась к отцу. — Я люблю тебя. Очень. — И я люблю тебя, Маришка. Этой же ночью Нарочинского не стало. Скрутивший его приступ притащил за собой повторный инфаркт и привёл к летальному исходу.***
Брагин залип. Мало того, что и так безбожно опоздал на какое-то жизненно важное собрание всего отделения, так ещё и причина этого самого собрания, гордой походкой меряющая пространство конференц-зала, заставила замереть с открытым ртом. Нарочинская. Вернулась. — Это чë такое? — негромко поинтересовался у сидящей рядом Нинки. — Это? — переспросила боевая подруга. И тут же ответила: — А это наш новый главврач.