I walk to you Till I reach the new world (ENHYPEN — Given-Taken)
Из них двоих ледяным должны скорее звать Хисына. Сонхун, не испытывая в глубине души ни капли интереса, изучает собравшихся на квартире Джеюна студентов. Обычно он не соглашается на подобные предложения, не привыкший посещать заунывные посиделки с алкоголем и вредной едой, но Джеюн твёрдо и упрямо, как он умеет, пообещал серьёзно обидеться на отказ, и Сонхун предпочёл отдать своё безвольное тело на растерзание, нежели лишиться единственного человека, с которым ему комфортно и которого он пожалуй даже любит; правда, из вежливости пришлось позвать и Сону тоже, отчего теперь он также терпит звук его голоса и лисий прищур глаз. Чонвон — староста группы Сонхуна и второй на этой богами забытой планете человек, к которому юноша относится лучше, чем никак, — легко находит язык со всеми, мистическим образом подхватывая подводные течения и интуитивно направляя их в нужное русло; Чонсон, чьё имя звучит так похоже, не отстаёт от старосты: умудряется сунуть нос в каждый угол, открывает на кухне каждую кастрюлю, обшаривает все полки под предлогом поиска сахарницы, которую Джеюн протягивает ему, многозначительно выгибая бровь, и высказывает мнение по любому обсуждаемому вопросу, независимо от наличия и уровня познаний — Сонхун находит такую манеру поведения не особенно приятной, но всё в порядке, пока его, сидящего возле продуваемого нещадно окна, не трогают. Злосчастный сосед, Сону, счастливо улыбается, неотрывно смотря на Ники — Сонхун и не пытается запомнить полное имя японца, всё равно солнечный юноша охотно отзывается на короткую собачью кличку; тот выглядит лет на четырнадцать, и Сонхун уверен, алкоголь употреблять ему ещё нельзя, но, кажется, здесь это никого не волнует. Слегка странно, даже удивительно, что всегда замкнутый и нелюдимый Сону способен раскрыться в чьём-либо присутствии, но картина вскорости проясняется: рядом с Ники не раскрыться невозможно. Невозможно для кого угодно, кроме самого Сонхуна, разумеется. Джеюн тянется через него к столу, отчего приходится согнуться в три погибели; располагает в центре только что вскипевший чайник, кладёт ладонь на плечо и негромко, участливо интересуется у друга, всё ли в порядке, не хочет ли он пересесть, здесь ведь сквозит — тот мотает головой, чересчур торопливо и резко, накрывает столь контрастно тёплую руку своей в символе немой благодарности за совершенно ненужную заботу. Джеюну ничего не остаётся, как довольствоваться безмолвным ответом — смирился давно с патологичной неразговорчивостью, — и он тотчас подхватывает ведущуюся на кухне оживлённую беседу, влезая на жёсткий диван, где и без него места мало. Сонхун наклоняется вперёд, намереваясь подхватить горячую посудину — краем сознания улавливает звонкий смех Сону и то, как собственные пальцы скользят по мягкой коже; приходится вынырнуть из мыслей и сфокусироваться на давящей дискомфортом реальности. Хисын, вопреки законам дорам и романтических комедий, руки не отнимает — переводит взгляд на застывшего в растерянности мечтателя и ждёт неизвестно чего. Сонхун думает, что должен уступить, Хисын же старше — если не изменяет память, говорили что-то о выпуске в этом году, — подавляет вздох, выпрямляется. Тихий юноша меланхолично наполняет кипятком выданную ему алую кружку, что удачно сочетается с бордовым свитером, под стать глупо подстриженным волосам с медным отливом, и ставит чайник обратно. Сонхун замирает, когда осознаёт, что тот повёрнут ручкой к нему — чтобы удобно было брать; пристально смотрит на Хисына, не приученный, чтобы на него внимание обращали, но юноша не отвечает на преисполненный любопытства взгляд, купая методично пакетик в дымящейся воде и слушая такого громкого, словоохотливого Ники. Вечер, проведённый в небольшой дружеской компании, выходит утомительным для Сонхуна, хотя за эти несколько часов он не произносит и слова, как всегда; Джеюн, давно привыкший к его необщительности, всё равно пытается выдернуть из страны мечтаний, спрашивает бессмысленные вещи, хоть и осведомлён прекрасно, что пустое — Сонхун молчит красноречиво, считая, что и этого вполне достаточно. Ники выглядит сбитым с толку, когда провожает его в качестве ненужного дополнения к Сону: то ли боится обидеть или задеть неосторожным вопросом, то ли банально смущается собственной импульсивности, что внезапно кажется слишком эксцентричной — знал бы, что Сонхуну глубоко плевать. Недавно прошедший через подростковую фазу размыкает губы, намереваясь сказать, или спросить, но в итоге лишь поджимает их и хмурится растерянно; его отвлекает Хисын, прося помочь старшим с уборкой. Сонхун останавливается на приятном голосе, делая вид, что поглощён шнуровкой ботинок; Ники кивает охотно, широко улыбается Сону на прощание, собравшемуся в общежитие, и убегает на кухню к Джеюну, где тот гремит устало посудой. Сону в дороге не издаёт ни звука: не спрашивает, не говорит, не ждёт и не подгоняет на переходе — ведёт себя, словно Сонхуна не существует, и последнего это более чем устраивает. Со второго же дня знакомства они поняли, что ничего общего у них нет, кроме комнаты в студгородке, и негласно договорились игнорировать друг друга. Сону, кажется, в принципе не зависит от окружения, а вот Сонхуну приходится тяжелее: он так или иначе отвлекается от занятий, когда сосед приходит с пар, внимает его раздающемуся с койки сверху дыханию, когда пытается провалиться в сон, просыпается от тихих шагов и шороха одежды. Они не общаются, не делятся едой или вещами, даже не интересуются, когда кто вернётся — Сонхун содрогается каждый раз, когда, задумавшись и потеряв счёт времени, слышит щелчок замка. Он сбегает в университетскую библиотеку, на последнем этаже коей раскинулся огромный читальный зал, переполненный ближе к сессии и безлюдный в середине семестра. Сонхун с невротичным постоянством занимает один и тот же широкий стол в глубине помещения возле высокого окна, откуда виден шумный грязный проспект и бесцветная станция метро. По испещрённой царапинами и неясного рода выбоинами поверхности Сонхун разбрасывает вещи: пенал с цветными ручками, которые не пишут года два как, тетради с конспектами и личными записями, книга, что болтается в рюкзаке почти месяц — всё не находится время её дочитать; юноша открывает ежедневник, крутит в пальцах остро заточенный карандаш, рассеянно уставившись на пейзаж за стеклом. На улице падает редкий снег; небо темнеет, включаются фонари, автомобили сверкают зловеще огнями, подобно хищникам, ищущим жертву. Возможно, они находят её — ибо спустя несколько часов улица пустеет, как и читальный зал, и женщина с угрюмым лицом обходит помещение, напоминая студентам, что библиотека скоро закроется. Сонхун опускает глаза на белые страницы со строгой линовкой: он снова слишком задумался, слишком далеко ушёл в собственный мир и даже не открыл конспект, хотя скоро сдавать тест. Он и хотел бы расстроиться по этому поводу, да толку — сгребает принадлежности обратно в сумку, а в поезде, наконец, открывает книгу, сбегая из грубой реальности в кем-то созданную и сказочную. Тест он заваливает, через N дней пересдача; к Сону в гости заглядывает Ники, и Сонхун неожиданно для самого себя испытывает нечто, похожее на радость, видя его, а также с удивлением понимает, что прошло уже больше месяца с вечера на квартире Джеюна. Ники солнечный и тёплый, как летний ветер, которому с наслаждением подставляешь лицо и руки, позволяя обнять себя и погладить; он перегибается через металлические перила верхней кровати, дабы с улыбкой поприветствовать соседа своего друга, и даже спрашивает, отчего у Сонхуна вид такой — такой: он не справляется, не находит нужных слов. Сону демонстративно опускает мордочку в смартфон, на коем красуется подаренный Ники милый чехол, и выдвигает прозорливое предположение, что уныние вызвано плохой оценкой за проверочную; лучащийся теплом юноша советует обратиться за помощью к Хисыну, ведь Сонхун на одном с ним направлении, у старшего наверняка остались материалы прошлых лет. Сонхун взирает на светлого Ники снизу вверх, подмечая яркий блеск в глазах и очарование улыбки; кивает медленно, про себя думая, что выпускнику уж точно есть чем заняться, кроме как сидеть с незнакомыми ему студентами, однако всё равно находит его расписание и через день стоит в пустом и тихом коридоре, ожидая конца пары. Выходя с потоком из аудитории, Хисын замечает его — останавливается рядом и приветствует вежливым кивком, так спокойно, словно ждал все эти бесконечные дни. Сонхун скользит взглядом по строгой одежде на груди, вороту рубашки, кою обнимает чёрный галстук, смотрит в глаза, прямо и пусто, и протягивает обе руки: в одной — картонный стаканчик с почти остывшим ароматным чаем из кофейни неподалёку, в другой — листок, израненный немилосердно алыми кровавыми чернилами, пометками преподавателя и клеймом в виде размашистой уродливой оценки. Сонхун отлично знает, что любой мир нуждается в равновесии, и готов подчиняться этому негласному закону до тех пор, пока может получить то, что ему нужно. Хисын забирает вырванную из тетради страницу, читает вдумчиво; понимает преисполненную отчаяния просьбу, достаёт из кармана карандаш и, прислонив к выкрашенной в неряшливый бежевый цвет стене бумагу, вычерчивает угловатые цифры номера телефона. Заветный манускрипт возвращают незадачливому владельцу; старшекурсник принимает подношение — яд из замогильно хладных рук, — и оставляет Сонхуна вновь наедине. Тот смотрит Хисыну в спину, пока юноша не скрывается за поворотом, ведущим к главной лестнице; разум дурманит нечто, что, кажется, зовут разочарованием. Поздним вечером он долго колеблется, гадая, что написать, как представиться — складывать буквы в осмысленные фразы намного труднее, нежели цифры и матрицы; но по ту сторону экрана будто бы знают заведомо всё, о чём Сонхун думает, о чём переживает, чего боится — Хисын пишет первым, высылая сохранённые им материалы, ответы на тесты, фотографии конспектов. Сонхун ледяными пальцами печатает кроткую благодарность — и не получает в ответ ничего, кроме безразличного уведомления, что его сообщение прочитано. Ники часто приходит в гости, он похож на пушистый плед: непременно обнимает Сонхуна с порога и на прощание, постоянно льнёт к Сону, что буквально расцветает в его присутствии и светится ярче вспышки камеры, на которую они постоянно фотографируются; однажды Ники даже зачем-то в шею друга кусает и хихикает двусмысленно — спокойный прежде сосед перевоплощается в игривого кота, к которому вернулась любимая хозяйка, и Сонхун рад за него, правда, но ему и себя одного много, а тут их аж трое в комнате, и он старается не возвращаться в общежитие как можно дольше, коротая столь стремительно летящее время в библиотеке или на скамейке в парке, наполняя зимним воздухом запылённые лёгкие и промерзая до костей. Когда миры слишком давят, грозя задушить, утопить, он снова покупает чай и ждёт Хисына в коридоре — тот молча принимает и напиток, и самого Сонхуна, что никогда не рассказывает, не говорит, не размыкает губ, только шагает бесшумно рядом, тенью забытой. Хисын не спрашивает — позволяет остаться, скрашивает чужое немое одиночество, словно умеет слышать мысли, что как вьюга мечутся в голове юноши. Сонхун, коего на всей планете не игнорирует только Джеюн да Чонвон время от времени делами и здоровьем интересуется, сверлит тяжёлым взглядом фигуру старшего: ему бы радоваться, но он не может, закованный в стеклянный гроб; гадает безуспешно, боится — оттого что не понимает. Колючая, терновая кора вокруг сердца дрожит, и, ведомый тревогой, он прячется дома, вызывая неудовольствие у Сону и кутаясь в одеяло — внезапно в его мире становится очень холодно. Мир внешний требует равновесия, наступает час расплаты: Ники витиевато, смущённо и вежливо просит оставить их с Сону ненадолго, на пару часов, и Сонхун, пожалуй, впервые не произносит и слова не потому, что хочет, а потому что ему сказать нечего. Он в искреннем изумлении переводит взгляд с соседа на его друга и обратно; долго смотрит Ники в глаза, слишком чистые и невинные для подобного, после чего поспешно собирает немногочисленные вещи, оставляя ключи на столе, и хлопает дверью, которая напоследок щёлкает замком — печать о неразглашении. Сонхун в растерянности бродит по дворам, убегая от оживлённых улиц, проходит мимо университета, мрачного и угрюмого в столь поздний час, с чёрными массивными окнами; библиотека уже закрыта, поблизости сверкает зловещими огнями ненавистный грязный проспект — Сонхун пересекает его, как некую границу, и неуверенным шагом направляется в сторону упавшего в изнеможении возле университетского спорткомплекса тёмного парка, устланного мелким рассыпчатым снегом. Меж голых деревьев и цепких кустарников — тихо, пусто, словно в совершенно иной, далёкой Вселенной, где жизнь скоропостижно зачахла, оставив после себя ненужные строения, плутающие в промёрзшей траве тропы и долгое, неразличимое эхо. Покрытые льдом скамейки глядят бездумно в небо, вопрошая риторически, за что их прокляли так жестоко; Сонхун не осмеливается нарушить их тоску — проходит дальше, к дереву, и садится возле, на промёрзшую землю, прислоняясь спиной к крепкому стволу; достаёт из тонкого рюкзака тетрадь. На испорченных бездушной клеткой страницах — он сам, его мысли, чувства, идеи, всё то, что он не смог выразить и никогда более не сможет. Он читает неровные и кривые строки, написанные так небрежно и задумчиво; обводит окоченевшими пальцами рисунки на полях, долго смотрит, как снежинки тают на остывающей бумаге, размывая унылые чернила, оставляя пятна как немые слёзы тишины. Кляксы, разводы, спутанные потоки сознания — Сонхун методично вырывает страницы, по одной, парами, стопками, с методичным отчаянием. Когда в руках остаётся только потрёпанная обложка с облезшей краской некогда красивого пейзажа и мятыми краями как сломанными костями, он вынимает из кармана зажигалку, что едва работает — ему слишком нравится смотреть на пламя, — и поджигает, чувствуя, как ушедшая безвозвратно часть его самого тлеет, сгорает, пеплом оседая в грудной клетке. Сонхун разглядывает, как искры голодно пожирают бумагу, как та чернеет, плавится, не способная кричать и умолять о пощаде — поблизости раздаётся шелест, и он вскидывает голову почти испуганно. Хисын останавливается рядом, словно почувствовав чужой страх, чужую боль — опускается на колени, поднимает осторожно страницы с земли, читает. Сонхун не отводит глаз, ожидает реакции, вопроса, чего-нибудь; но Хисын только молча прислоняет листок, что держит в руках, к его догорающему собрату, и наблюдает терпеливо, как огонь разрастается, захватывает жадно рисунки карандашом, лезет выше по рыболовной сети и пойманным в неё строкам. Рыжее пламя красиво отражается на тонких нитях радужки, пляшет в медных волосах, и внезапно Сонхуну хочется прикоснуться к ним, ощутить тепло металла на собственной коже: в отблесках умирающего прошлого Хисын совсем не кажется таким холодным. Они вместе ждут, когда дотлеет последняя страница; Хисын поднимается, протягивает ладонь — Сонхун принимает её, встаёт и не спешит отпускать, проводит подушечками пальцев по костяшкам, фалангам, ловит остатки исчезающей неги, а старший, вероятно, и не против вовсе. Они бредут сквозь парк, медленно, не обронив ни звука, блуждая добровольно во мраке и зимнем забвении; заснеженный асфальт покрыт льдом, и Сонхун с удовольствием скользит по нему, благо что, спеша покинуть общежитие, обул лёгкие кеды. Ему нравится балансировать, удерживать себя на грани падения, испытывать трепет; Хисын стоит поодаль, наблюдает, пряча нос в высоком вороте плотной куртки, и снежинки застревают в волосах, превращая юношу в брошенного любимыми призрака. Ночное небо темнее, чем его глаза; над головой мерцают сонные звёзды, складываются в причудливые узоры, отражаются на льду и в потаённой глубине зрачков. На мгновение Сонхуну кажется, что Хисын исчезнет, растворится в застывшем воздухе, что он — порождение его больного, смутного сознания; он вдруг пугается, что тот замёрзнет — не-призрак улыбается ласково, едва заметно, говоря тем самым, что холод его совершенно не страшит, но позволяет вывести себя из парка обратно в мирскую жизнь, завлечь в кофейню, где работает отопление и мягкий свет стелется по плечам. Хисын узнаёт, что младшему нравится горечь — тот указывает на фраппе, когда ему протягивают меню, предлагая выбрать себе что-то, а ещё робким взглядом просит мороженое, словно беспредела за окном ему недостаточно. Он наблюдает, как Сонхун выуживает кусочки льда из стакана и рассматривает их пристально, словно то — осколки его заколдованного сердца, а сам он — Кай, счастливый в своём заточении. Они не прощаются, когда расходятся у автобусной остановки: Сонхун молча выпускает его ладонь из своей, что держал неосознанно всю дорогу, провожает взглядом, как всегда и со всеми, и плетётся обратно домой, слыша, как внутри падает скалою неподъёмной камень; впрочем, Ники в комнате к столь позднему часу не оказывается, да и Сону спит подавно, и Сонхун действительно старается не думать, из-за чего сосед, что никогда раньше часа ночи не ложится, мог так устать. Он привыкает к Хисыну — не наоборот, наоборот никогда не случалось; таскается за ним после пар, черновики с каракулями подсовывает, наблюдая, как тонкими пальцами тот вычерчивает прямые, ровные символы — рядом с его почерком кривые строчки незадачливого автора кажутся древним шифром лавкрафтовских чудовищ. Сонхун привыкает к его голосу, пропускает через себя его тембр, а не содержание, и безмятежно думает, что Хисын слишком — добрый, старательный, последовательный. Грубый скрежет изношенных ножек стула о потёртый паркет; старший сгребает собственные тетради, бумаги и учебники в неуклюжую стопку, освобождая место и подсаживаясь ближе — Сонхун отшатывается по привычке, вздрагивает, встречая чуткий, вопрошающий взгляд: качает головой, ладонью лениво по воздуху поводит, давая понять, что всё в порядке, и склоняется над столом, стремясь то ли спрятать стыд, то ли спрятаться от него. Хисын колеблется; вздыхает неслышно, его вздох теряется, заглушается повисшими в духоте гомоном, смехом, щелчками изношенного ксерокса; старая, засохшая кора вокруг сердца даёт трещину, сверкающими электрическими искрами по ладоням проносится желание объяснить, сказать, нарушить молчание — Сонхун пугается, застывает твёрже, чем статуя, обгоняя бетон по неподвижности, превращается в щепки, брошенные в бушующее, жадно вылизывающее крутые чёрные скалы северное море. Нет; Хисын слишком холодный. Стынет кровь, превращаясь в крашеный фруктовый лёд; Сонхун греет её дома не менее ледяным душем, успокаиваясь, позволяя воде течь вместо слёз, утекать, как время, как жизнь, оставленная на произвол, оставленная кому-то другому. Он привык плыть, как айсберг, сквозь тёмные просторы пугающего, наполненного смертью и мудростью тысячелетий океана; сейчас он смотрит из-под собственной отросшей чёлки, завесы, коей он отгораживается от мира, на тюремную решётку — прутья кровати сверху; пальцами обводит их строгие, непреклонные линии. Ночью ему снятся киты, пугающая и манящая глубина, где он тонет, тонет, тонет, неспособный достичь дна — просьба уставшего Сону тонуть потише будит его, и Сонхун больше не может уснуть. Мягкий лунный свет льётся через стекло, путаясь на кончиках ресниц; Сонхун следует за ним, в полубреду хватая куртку и ботинки, и босиком крадётся по коридорам и лестницам, спускаясь всё ниже и ниже — пока не приходится встать на четвереньки, дабы избитым псом проползти под турникетом мимо спящей охраны на выходе. Он обувается, сидя на промёрзших ступеньках, изо рта струится пар, и в нём теряются мгновения; звёзды, суровые надзиратели концлагеря под названием «Земное существование», мерцают меж искалеченных фаланг деревьев. Заметно опустевшие дороги с редкими автомобилями и слепящими глаза фонарями ведут всё дальше от юга; робкие снежинки ложатся на плечи, гладят, стекают по щекам и застревают в волосах, даруя тепло. Машины не шумят — степенно перемещаются, возникая на доли секунды и исчезая в вечности, не останавливаясь в памяти надолго; мир заключён в вакуум. Благодаря снегу даже неосвещённый парк не кажется мрачным или мёртвым — посыпанный блёстками, как детская игрушка, пушится и направляет неведомыми тропами. Следы чужих подошв и каблуков; скрипящий на зубах асфальт и пьяная плитка — вокруг возникают титаны, бесконечноэтажные исполины, дороги становятся запутаннее и короче, и Сонхун в панике жмёт окоченевшими пальцами цифры на домофоне. Ответ раздаётся после звонка третьего или пятого — Джеюн бормочет одновременно раздражённо и сонно, но, распознав хриплое, такое знакомое молчание, восклицает испуганно, спрашивает, впускает в дом и ловит в дверях умчавшегося на небеса лифта: всматривается, объятиями отогреть пытается, за руки неживые берёт, в квартиру толкает, в плед заматывает, чашку с горячим чаем суёт. Сонхуну не требуется тепло — но он всегда рад поделиться холодом и приносит его неизменно с собой, как свою неотъемлемую часть; однако с некоторых пор он дрожит, вынужденный искать источник температуры чуть выше абсолютного нуля, чтобы не кануть в пропасть. Джеюн обзывается, было бы обидно даже, если бы не всё равно; буквально засыпает над столом, продолжая невнятно ругаться по поводу чужой сумасбродности. Спустя долгие годы путешествий по внутренним вселенным, Сонхун вдруг возвращается в родные просторы собственного тела: будто больной, чувствуя биение артерий, скрежет хрящей, тяжесть конечностей, он, двигаясь как заржавевшая кукла, неловко кладёт ладонь ему на макушку — мягко вынуждает Джеюна подняться и отводит обратно в кровать, в тревоге оставленную. Милый друг сразу же проваливается в дрёму; Сонхун рассматривает его, лёжа рядом, ощущая виском текстуру рубашки, заменившей ему подушку, улавливая ступнями поток зимнего воздуха, струящийся через щель приоткрытого окна, внимая чутко таинственному гулу, что доносится каждую ночь с далёких планет, затонувших в космосе, и заматывается плотнее в плед, замерзая. Рассматривает он его долго: сквозь ночь, сквозь утро, вплоть до конца занятий в универе, когда его не спрашивая берут с собой, словно вещь, в столовую за компанию; у Джеюна улыбка хищная, у Чонвона — настороженная, а Чонсон будто боится улыбаться. Сонхун наблюдает, как они скалятся друг другу, смеются — снежным бураном врывается в их с Сону комнату, откуда сбежал позорно ранее, морщится от непрошеного знания. Молодые люди подпрыгивают от неожиданности, застигнутые врасплох непогодой; Сонхун бесцеремонно спихивает опешившего соседа в сторону, тактично игнорирует бутоны краски, растёкшиеся по скулам Ники, и протягивает ребёнку свою копию ключей от двери: в мире должно поддерживаться равновесие. Взгляд Ники скачет по лицам и предметам, ища поддержки, перевода — не существует словаря для молчания; Сону щурится с подозрением, не веря в происходящее, но обходится без злоязычных шуток и выступает для Сонхуна голосом, худо-бедно научившись за эти месяцы понимать неразговорчивого брата по камере. Чонвон — предатель, на пару с Чонсоном, не зря имена одинаковые, хотя от последнего Сонхун не ждал ровным счётом ничего: ноги подгибаются, когда вместо двух силуэтов возле угловатой пасти бетонного монстра — спортивного комплекса — их оказывается три. Хисын приветствует беззвучным кивком, а Сонхуну странно, тревожно от жеста этого: не привык быть материальным, заметным. Страшно; дальше только страшнее: полки с книгами, разноцветная бумага, бесчисленное множество безмолвных слов, запертых в обложки. Хисын страницы листает задумчиво, а Сонхун себя потерянным ощущает, не-особенным: есть разница, быть никем среди всех и быть никем среди никого. Здесь Сонхун не единственный, кто хранит безмолвие, истекает чернилами, как кровью, а буквы-булавки вонзаются иглами с наркотиком в кожу; эмоции, прежде понимаемые лучше, чем родной язык, скачут, рассыпаются, сменяют друг друга, подобно кадрам в сумбурной киноленте плохого режиссёра — Сонхун отчаянно нуждается, мечется, плутает меж рядов и полок, переворачивая мир с ног на голову, не находит места — толкает светлый плотный пластик, вываливаясь на белый снег, бежит, задыхается недовольным гулом автомобилей и криком, раздающимся в спину, ведь пересёк дорогу на красный. Сомнение — капельницей в вены; организм, не издававший ни звука все эти годы, кашляет и хрипит — вышедший из строя мотор, покрытая плесенью велосипедная цепь. Ветви ломаются о распахнутую неразумно одежду, срывают с хрупкой шеи шарф, ботинки скользят на льду, и Сонхун балансирует на трещинах собственной души — ритуальное жертвоприношение Снежной Королеве. Ему удаётся устоять, но он не знает, стоило ли оно той цены, кою он заплатил. Голос Герды, сестры, которой у него никогда не было, зовёт обратно; придавленный виноватостью, он возвращается спустя сантиметровый огрызок на временной оси, не надеясь на свидание. Отпечатки следов Чонвона уходят в бурю; Чонсон затерялся в параллельном мире, одиночестве, ему комфортном — Хисын продолжает сидеть на заиндевевших ступенях, словно впереди у него что-то длиннее, чем вечность, и полы его плаща безвольной рыбьей чешуёй стелятся по истоптанной земле, а руки запутались в оброненном Сонхуном шарфе, покрытом плёнкой его сбитого дыхания. Он не удивлён, не обрадован — ожидал, предполагая, понимая лучше, чем Сонхун себя сам; тёмные глаза прожигают насквозь, и внезапно наваливается приступ лихорадки: холод и жар сменяют друг друга. Хисын поднимается медленно; подходит ближе, с обидой пихает в грудь влажный немного шарф и что-то ещё, твёрдое — Сонхун опускает взгляд на записную книгу. Среди сотен и тысяч подобных, среди нудных потоков одинаковых слов пальцы Хисына вычленили одну — немую, серую, пустую, и от данного осознания плечи сковывает благодарно-трепетный ужас. Страницы чисты и непорочны: ни символа, ни росчерка, ни линовки; обложка мягкая, чтобы в жадном порыве боли сжечь можно было и её тоже. Высокая тень очерняет белоснежную мягкость, устилающую асфальт; Сонхун торопливо разворачивается, отворачивается от собственных миров, в коих утонул, казалось, без единого шанса на спасение, и, едва не роняя всё из окоченевших, покрасневших рук, обнимает Хисына, не позволяя уйти, упирается лбом в жёсткий ворс его пальто, замирает неподвижно, обращаясь в мороз, коим был всегда. Хисын — статуя, ледяная, колючая; не смотрит на него, но кажется, видит насквозь, читает, как один из тех учебников, кои всегда сгребает в сторону, подальше, когда Сонхун садится рядом; словно навылет видит его призрачную сущность, двуличную, разорванную. Он не пытается согреть, не трогает его ладони, не прикасается к волосам — хотя мог бы, хотя все так делают, пытаясь растопить юношу из лучших побуждений, тех, которые неизменно делают хуже; вместо этого он, как Атлант, устремляет взор в преисполненное отчаяния и разочарования будущее, и тем самым соединяет непостижимым образом Сонхуново «до» и «после», у которых и временных границ внятных нет. Холодный — на его фоне сам себе Сонхун кажется обжигающим, как сгорающее изнутри Солнце, отдающее себя во имя жалкого существования таких, как он. Таких, как Хисын — их растопить невозможно. Он тянет за рукав пальто, просит пойти вместе; духота трясущегося дряхлого автобуса, столетнего металлического деда на резиновой коляске — теснота сжимает, перемалывает в порошок, но Хисын умудряется и в этой толпе сохранить вежливую дистанцию. Остановка — напротив парка, могилы памяти; Сонхун безропотно сворачивает к деревьям, проминая путь через высокие сугробы, выводя к чёрной дыре — замёрзшему озеру. Бросив рюкзак с запрятанным на дно подарком и торчащим поверх хлипкой молнии шарфом, он смело становится на лёд, ступая к центру, жестом зовёт за собой. Хисын колеблется: понятное дело, вес призрака застывшая вода выдержать способна, а медного человека — вряд ли; но всё же пристраивает сумку туда же на берег и неуверенно плывёт над голодной, спящей под белой коркой тьмой. Сонхун протягивает руку, обещая поймать, не дать упасть — Хисын сам не замечает, как принимает её, с опаской озираясь по сторонам, пока взгляд его не останавливается на поднятом к небу лице. Он задирает голову: неаккуратная россыпь мелких точек вскруживает её, грозя опрокинуть в неосвещённую часть космома, и он крепче сжимает чужую ладонь в своей, стремясь то ли задержаться в реальности, то ли покинуть её окончательно. Сонхун не способен помочь остаться, но с готовностью переправит через невидимую черту, и Хисын доверяется: медный отлив в его волосах вспыхивает ярче, когда он в изумлении смотрит под ноги — под ботинками раскинулось отражение Вселенной, где планеты танцуют в последнем медленном вальсе, сгорая дотла в лучах безжалостных холодных звёзд. Он отступает; Сонхун позволяет выпустить руку, и на мгновение в мыслях возникают вновь горячий чай, алый свитер, болтовня и смех друзей, затерявшихся где-то в зиме, обратившихся в духов. Ветер задувает свечи, гасит пламя; Сатурн закручивает ленту времени вспять. Губы горят от количества невысказанного; Хисын возвращается к берегу, земле необетованной и выжидает, когда замёрзший юноша последует за ним — Сонхун руками ледяными рот закрывает, чувствуя поднимающуюся изнутри волну жгучей лавы, растворяющей горло и глаза. Хисын вскидывает руки в жесте легко узнаваемом; медленно опускает своё изящное оружие, целясь в открытое ему сердце, и отправляет в полёт стрелу невесомую. Ничего не происходит; Сонхун вздрагивает, отнимает ладони от собственного лица — припоминает с трудом данные парнем с собачьей кличкой уроки, ощущая пустоту в кармане, где раньше звенели противно ключи от комнаты, и неуверенно улыбается вечной осени.[декабрь 2020]