(Don't) leave me alone

Они живут вместе достаточно долго для того, чтобы распознавать малейшие изменения в настроении. Это выражается в мимике, жестах, словах и интонации, с которой те произносятся, а также во взгляде (избегать контакта глазами незаметно для других так и не научился ни один из них). Тема скрытности или, как говорит Намджун, бесцельного самокопания зачастую поднимается за совместными ужинами, и они часами философствуют о насущном, дают волю сидящим глубоко внутри мыслям и чувствам, способные — делятся опытом, а после, удовлетворенные теплой беседой в кругу дорогих людей, разбредаются по комнатам общежития. И все повторяется: скелеты в шкафах вновь оживают, в бесконечном обсасывании самых мрачных воспоминаний лишают сна и остаются темными отметинами на лице, напоминая о себе с рассветом. Старшие говорят меньше. Джин, например, и вовсе не горазд на разговоры по душам и нередко сводит любые попытки младших к глупым шуткам. Тэхен говорит исключительно наедине с Чимином; Намджун, как самый рассудительный и по умолчанию ответственный за равновесие и единство внутри их большой и не всегда сплоченной компании, с распростертыми объятиями принимает ноющих детей на ночные посиделки за наполовину распитой бутылкой соджу, внимательно выслушивает их и раздает такие простые, но необходимо-правильные советы. А Юнги вечно молчит. Он, кажется, раскрывается так полно лишь в написанных его рукой текстах, мелодиях, и это не остается без чужого внимания. В особенно тяжелое время, когда напряжение между ними почти ощутимо кожей, Чимин тихо интересуется у Юнги, в порядке ли тот, и он кивает. Молча, пожимая плечами и бросая вдогонку «а почему не должен быть?». В такие моменты Чонгук понимает, что Юнги врет. В такие моменты Чонгук видит то, что отказываются (или не способны) видеть другие. Юнги избегает тусовок. Он прячется в безразмерных толстовках, выбирается из студии только для того, чтобы забрать оставленный под дверью заказ, и снова игнорирует тот факт, что по ту сторону двери его упрямо буравит пара обеспокоенных детских глаз. Он прибавляет громкость в едва живых наушниках, лениво откидывается в кресле и еще долго расфокусированно пялится в стену, ведь точно знает, что Чонгук никуда не денется, что никогда не оставит его, Юнги, в покое. Чонгук идет к Намджуну. Он на одном дыхании вываливает все свои беспокойства как есть — щедро залитые еще непонятыми им эмоциями, такими искренними, кажущимися Намджуну нежными. Говорит о пугающих его деталях, которые давно замечает в поведении Юнги, негодует, бессовестно тыкая друга носом в то, с каким безразличием он относится к очевидной проблеме, не проявляет ни малейшего участия в переживаниях человека, который не менее (а для него — более) значим, даже не пытается помочь ему справиться с тем, что с каждым днем все туже затягивает вокруг тонкой бледной шеи Юнги толстую пеньковую петлю. Намджун улыбается натянуто, несильной хваткой сжимает плечо младшего. — Может, Юнги и не хочет моей помощи? Может, он ждет твоей? Для Чонгука самая жестокая пытка — это невнимание. И она становится невыносимой только тогда, когда его им одаривает Юнги. Он просто проходит мимо, отвечает на любой вопрос, даже риторический, сухим «да» или «нет», а Чонгук уже на стену лезет и выть готов, губы жует, как обиженный мальчишка, и дает себе обещание, что все равно не отступит от своего и добьется намеченного точно так же, как и все, что когда-либо успел возыметь, что никогда не оставит его, Юнги, в покое. Чонгук хмурится самому себе, ходит за Юнги по пятам и без конца тащит из потока гневливых дум своим ласковым голосом, не дает сконцентрироваться на мучающем, на топящих вещах, вязкой жижей заполняющих дыхательные пути. Каждой бессмысленной фразой он реанимирует Юнги, а вместе с тем раздражает, и Юнги бы огрызнуться, отпихнуть, закрыться, но в присутствии Чонгука ему внезапно дышится легче. Юнги находит его за своим ноутбуком, в своих наушниках, в своей, черт возьми, студии. Этот ребенок без тени смущения листает наспех составленный плейлист и, добравшись до последнего трека, выносит вердикт. — Это безумно скучно, Юнги-хен. — И смотрит так невинно, будто бы и не он вовсе сует свой нос туда, куда не просят. — Но разве страдания должны быть веселыми? Юнги понимает, что подпускает его слишком близко, что позволяет забраться так глубоко. Он ненавидит себя за это, а Чонгук все повторяет, что никогда не оставит его, Юнги, в покое. Руки Чонгука крепкие, его руки верные, надежные. Он держит так, что тела сливаются воедино, не спрашивая, лезет под кожу, вынуждает дышать в едином ритме с собой. Чонгук всего лишь засыпает рядом, всего лишь вздумал, будто имеет право находиться здесь, гладить острые изгибы сквозь ткани, бормотать о посторонних, тупых вещах, не затыкаясь. А Юнги всего лишь не пытается противиться, всего лишь привыкает, цепляется за ворот пижамной рубашки так, словно отпускать и не хочет, словно отпустить уже и не сможет. Клянется, что постарается, хоть и знает, что обманывать самого себя дается все труднее. Постепенно Чонгук и вовсе заменяет всю черноту собой. Он вымывает ее, вытесняет, с благоговением наблюдая за тем, как Юнги возвращается, как четкая грань, возведенная им между личным пространством и людьми, которым он дорог, стирается, и Юнги так ясно улыбается, смеется, когда другие тянутся ближе и неминуемо окружают его накопившейся и не нашедшей себе места заботой. Все стремительно меняется, и Чонгук наконец чувствует, что он достиг того, в чем когда-то нуждался. Их диалоги становятся длиннее и насыщеннее, взгляды — живее, каждое озвученное слово — горячее и интимнее. Чонгук пропитывает собой все, что касается Юнги, а тот все так же тихо надеется, что сладкая патока, вдоволь наполнившая тело, задержится в его голове, что Чонгук никогда не оставит, его, Юнги.