Взаимовыгода

      У Апокрифа в комнате пахнет морозом и снегом. Это тот запах, те градусы холода, которые заставляют тысячи маленьких рецепторов при вдохе отозваться чем-то приятным, пушистым и едва колким, как снежинки, потом окутать стенки гортани легким дуновением ветерка, прохладным потоком спуститься вниз по трахее и, растаяв, раствориться в альвеолах.       Но стоит сделать шаг вглубь комнаты, как прекрасная снежная сказка превратится в ледяную пещеру с разверзнутой темной пастью и пробирающим до костей дыханием.       И Апокриф там, за айсбергами-клыками, сосульками-кинжалами, навек заморозивший в ледниках свой ужас и нарастающее когда-то безумие со страхом, как опасных тварей.       Но под всей своей защитой он не менее холодный, даже больше — ледяной.       Ледяной изнутри. И всей своей душой.       Апокриф лелеет свою причуду, но ненавидит её действие на собственное тело. Ему нравится создавать маленьких снежных дракончиков и драконов изо льда размером с многоэтажное здание. Он обожает смотреть, как заставляет все живое вокруг себя застыть в ледниках навек, любуясь своей мощью, но замерзать самому совершенно не нравится.       Апокриф всегда дышит поверхностно, потому что сила криокинеза уже покрыла его альвеолы изнутри и снаружи ледяной коркой, не давая сделать глубокий вдох. Выдыхает каждый раз он что-то более, чем просто стужу, а дыхание пробирает аж до костного мозга. Вздрагивая, Апокриф ощущает, как внутри снег на миг поднимается словно от ветра, и, подобно умирающим бабочкам, падает вниз. Кровь в венах течёт очень медленно, а морозит слишком сильно. При каждом движении и шаге он едва ли не физически чувствует, как кости скрежещут.       Шея за длинными волосами уже покрылась тоненьким блестящим слоем инея. Сила то и дело выбирается из тела мелкими частичками.       И это уже давно стало привычным. Необычная смесь смерти изнутри и удивительного могущества снаружи.       Но однажды его мир трескается в одном-единственном месте и вода начинает хлестать наружу, а лед тут же тает, подобно плавившемуся металлу.       Тает лишь отпечатком.       Чужого горячего ботинка.       Даби, переступивший зону комфорта, как горстку разбитого стекла, врывается в жизнь донельзя нахальным образом. Не церемонясь, выбивает дверь ногой.       А на айсберги-клыки, сосульки-кинжалы и запечатанных демонов даже не смотрит. И даже когда Апокриф распахивает перед ним пасть огромного ледяного дракона, Даби с легкостью заставляет его растекаться внушительной лужей на полу.       Это даже унизительно.       Апокриф явно погорячился, когда назвал синее пламя крематория «жалким костерчиком».       На самом деле эта неоново-голубая сила восхитительна до блеска в глазах.       Глаза у Даби стеклянные, сдерживающие пламя внутри, и такого же умопомрачительного редкого цвета, как синий кобальт, радужка аквамариновая, а ободок около зрачка — океаническая синева. Внутри — Марианская впадина.       Чувство отвращения из-за восхищения силой и внешностью такого ублюдка, как Даби, заставляет живот Апокрифа противно сжаться, а кишечник почти физически и с треском выворачивает наружу.       Апокриф пробил несколькометровый лёд, по которому так уверенно скользил, самостоятельно. Это сделал даже не Даби, который не скользит. После его шагов от холода остаются лишь отпечатки в виде ботинок, залитые прозрачной водой и кровью врагов.       Глядя, как прежняя жизнь трещит по швам от этого самоуверенного оскала и надменного горделивого взгляда, Апокриф размышляет, насколько сильно он облажался и насколько глубоко падет.       Пожалуй, он мог бы еще хоть что-то спасти от пожара, пусть и размером со снежного дракончика, не будь у Апокрифа тяги к теплу.       Почти милой, по-детски наивной, по-человечески необходимой и просто на уровне первобытных инстинктов.       Унизительно. Это все.       Но в конце-концов Апокриф протягивает руки.       Потому что его тело уже едва выдерживает этот лёд.       А Даби такой обжигающе живой, что становится даже завидно.       ...Даби видит почти что мольбу в холодных глазах Апокрифа и точно так же завидует.       Ему бы хоть прохладный ветерок.       Он — сам себе крематорий, и с этим чертовски тяжело жить.       В его жилах течет раскаленная алая лава. Его органы горячие и от того чувствительные, ощутимые, они болят. Под кожей его сила, кажется, даже физически пузырится, лопается и сжигает слои. При вдохах дым распарывает горло чем-то ужасным и пепел в легких щекочет, взлетая вверх. Внутри все пересыхает, как в пустыне.       Даби очень жарко, душно и невыносимо. Сила разжигает, разъедает его изнутри, прятать это уже невозможно, но желание отомстить, увидеть страх и ужас в глазах ненавистного человека сильнее.       Жарче, чем его пламя.       Поэтому Даби отчаянно латает свое тело, сцепляет сожженную, похожую на пластмассу, и относительно целую кожу скобами, копит-копит-копит тот огонь, который не вырывается из него, глубоко внутри, там, где никто никогда не увидит и даже не почувствует эфемерное тепло, и все еще живет.       Задыхается копотью и дымом, но живет.       И оживает, когда встречает Апокрифа.       До головокружения ледяного, и от этого настолько необходимого.       Апокриф, если его не знать лично, похож на наивного почти ребенка, но язык у него подвешен и выдержка не хуже, чем у самого Даби.       Забавно.       И самомнение потолок подпирает.       Но он глуп, при том осознано, лишь в одном — мировоззрении.       Люди с сильными причудами будут править всем миром? Бред! Люди с сильными причудами будут страдать от дара, как Даби от своего огня и как сам Апокриф от холода — они оба это понимают. Потому что людское тело слабо, оно эволюционирует под причуду куда медленнее, заметно отставая и, в конце концов, тело Даби абсолютно анекдотично приспособлено к холоду, но у него пирокинез. Как там... Plus Ultra? Разве что к подлости кому-то свыше.       Даби медленно нагревается или быстро сгорает изнутри, именно поэтому он так нуждается в Апокрифе, даже не как в наркотиках или никотине, а подобно воздуху и воде. Его тело требует холода криокинетика на уровне чего-то подсознательного, животного.       На уровне банального инстинкта самосохранения.       Как глупо, но выбирать не приходится, особенно когда испытываешь необъяснимое влечение к этим ледяным бело-серым глазам, обрамленным в пушистые белесые ресницы, совсем как снег, и покрытых легким инеем тонким бледно-синим губам.       Поэтому Даби не собирается упускать такого шанса.       Апокриф сидит на кровати, накрыв ноги одеялом, которое должно как бы греть, и создает причудливых животных из снега и льда. Он двигает пальцами, как кукловод тянет завязанные на кончиках фаланг тонкие нити, заставляя их плавно двигаться, но слышит Даби еще до того, как тот подходит к комнате.       И почти физически ощущает, как от горячей ладони тает тонкий иней на ручке двери со внешней стороны.       Круглая ручка крутится, скрипит. Апокриф закатывает глаза, затем, впиваясь взглядом, подобным на острые лезвия, в еще даже не открывшуюся дверь, а когда Даби все же заходит, его пронзает тысяча холодных кинжалов.       Зрительных.       — Ох, ты меня уже убил своим взглядом! — Даби наигранно сокрушенно прижимает руку к груди, жмурясь и останавливаясь в дверях, — а ведь я даже не успел...       — Чего не успел? — грубо обрывает его Апокриф, холодно глядя из-под тонких приопущенных век, — По-идиотски пошутить? У меня аллергия на твой черный юмор, проваливай, пока я тебя реально не убил.       Он пытается обрезать даже не начавшийся разговор, показывая это каждым своим словом, но Даби лишь противно скалится, по-хищному щурясь, и с хлопком закрывает дверь.       Апокриф на миг думает, что стоило бы сразу защитить себя от этого соблазнительно-горячего придурка, но он не собирается делать это настолько быстро — было бы унизительно.       — Мой юмор всегда был серо-буро-малиновым, — вкрадчиво произносит Даби сквозь зубы, усмехаясь еще шире.       Апокриф хмыкает, замечает, как тянутся его ближние к углам губ скобы, а потом отворачивается и продолжает делать новых созданий изо льда, чтобы чем-то себя занять.       Даби, не теряя времени, подходит ближе.       — Ты выслушаешь, зачем я пришел, или будешь строить из себя неподступного парня-ледышку?       — Не называй меня так.       — Я слышал, это твоё прозвище, — быстро говорит Даби, пресекая Апокрифа.       Пальцы у того дрогнули, живой лед на миг сбивается с движения, а в глазах мелькает стеклянное раздражение и отвращение.       — Так зовут меня те, кто все еще почему-то не знают моего имени, — Апокриф поднимает взгляд на Даби, охватывая и оценивая его, — а если ты его не помнишь — тем более не приходи ко мне, — он понижает голос до шепота, больше похожего на пронзительную стужу.       — Нет-нет, что ты, помню конечно, — что-то ехидное играет на губах и в медленно произнесенных словах приближающегося Даби, заставляя Апокрифа незаметно наблюдать за каждым его движением и ветром под кожей направлять холод к рукам, — как-никак, после наших с тобой игр твое имя мне трудно забыть, — Даби испускает хриплый смешок, садясь на край кровати, а Апокриф ощущает легкое тепло, исходящее от него. Ему хочется еще...       А сам Даби, кратко посмотрев на ледяных драконов, птеродактилей и акул на покрытой инеем кровати, прикладывает к голове одной из фигурок палец, заставляя растаять.       Апокриф хмурится на его слова и действия, садится нормально, подгибая одну ногу и опираясь спиной о холодную стену. Сложив руки на груди, он с ледяным шипением говорит:       — Я очень рад, что твоя память эволюционирует, но я, кажется, спросил, зачем ты приволочил ко мне свою шкуру.       Даби выгибает бровь, а потом надменно ухмыляется уголком рта.       — Для такого миловидного парня ты слишком груб, — вздыхает он.       — Еще одна шутка и подобная фраза в мой адрес — я тебе кишки заморожу и голову о кусок льда разобью, — рычит Апокриф, сжимая ладони в кулаки. Он чувствует, как холод сковывает движения рук и будто бы делает их тяжелее.       — О-о, как страшно... — лениво отзывается Даби, даже не поднимая глаз от застывших на месте фигурок, — особенно учитывая то, что ты сбежал во время нашего первого боя.       — Я не сбежал, а полетел спасать Ре-Дестро, — Апокриф наклоняет голову, глядя исподлобья и ощущает поднимающуюся к горлу обжигающую ярость.       — Я слышал твой крик чуть позже, — все так же медленно продолжает тот, за крыло взяв одного из птеродактилей и рассматривая оттенки и переливы льда в его теле, — Махия тебя откинул, да? Чёрт, почему первым, кто заставил тебя закричать, был Махия?! — нарочито ревниво повышает голос Даби, даже оживляясь и откидывая барахтающуюся у него в руке фигурку в сторону.       Он встает с места и пересаживается ближе к Апокрифу, свешивая одну ногу, а затем опирается руками о стену по сторонам от него, на которой тонкий слой снега начинает тут же таять и стекать каплями. Даби чуть ли не накрывает собой Апокрифа, меж тем перекрывая телом свет от единственной лампы на потолке, создавая темную тень, в которой его глаза играют нехорошим огнем и становятся едва ли не неоновыми.       — Мне аж завидно, малыш... — скалится он, шипя сквозь зубы и выдыхая вместе с паром.       Апокрифу жаль Даби, потому что тот так и не понял — насколько бы сдержанным он ни был, если терпение треснет и разлетится осколками, то безвозвратно.       Даби и так слишком быстро топит криогенную камеру с человечностью Апокрифа, только чтобы сжечь её дотла. Собственно, как и своё человеческое однажды тоже.       — Даби... — нарочно томно шепчет он, пронзая взглядом красивые глаза над собой и обвивает горячую спину морозными руками, с трудом удерживая в них причуду, — я же сказал — ещё одна тупая фраза в мой адрес... и я тебя заморожу к чертям!       На спине Даби мгновенно образуется панцирь изо льда, охватывая лопатки, плечи и даже ключицы с подмышками, сковывая любое движение. Чуждый холод тонкими лезвиями вонзается в кожу, мышцы и кости. Целиться неудобно, но Апокриф все равно четким движением ноги попадает Даби куда-то в низ живота, и тот, с рваным стоном, обескураженный и дезориентированный, заваливается назад на кровать с неловко вздернутыми вверх руками.       Уже через миг, хмурясь, Апокриф наблюдает, как лёд, живые фигурки и иней поблизости тают в пламени.       — Какого хрена?! — выкрикивает Даби, выпрыгнув с кровати на пол и разминая плечи. Оставшиеся осколки льда хрустят на них и падают на пол почти что росой.       — Сейчас повторю третий, юбилейный раз! — Апокриф точно так же повышает голос, однако в нем слышно больше холода и угрозы, скользящей к костям и заставляющей мелко дрожать все на своем пути, как зимой, чем в тоне Даби с закипающей и взрывающейся там злостью.       — Заткнись, я понял!       — Если хочешь пошутить — то вали к другому человеку, — Даби машет руками, но Апокриф упрямо повторяет одну и ту же фразу разными словами уже в который раз с ледяным крошевом в тоне и металлическим блеском в глазах.       Даби страдальчески стонет в потолок, запрокинув голову, а потом ударяет себя рукой по лбу, разве что шлепок не очень звонкий.       — С тобой же просто невозможно! — он расставляет руки в стороны и тут же хлопает ими по бедрам, закатывая глаза, — Я, вообще-то, с миром пришел!       — У тебя странное понимание словосочетания «прийти с миром» — Даби переводит широко распахнутые глаза на Апокрифа, но тот легко игнорирует это, — ты приставал ко мне!       — В каком месте?!       — Ты прижал меня к стене, кретин, — Апокриф, даже не глядя, тыкает пальцем во влажный след от ладони Даби, один из тех двух по бокам от него, где иней растаял и вода оставила мокрые следы за собой, — И, как минимум, уже нарушил моё личное пространство. И зашел в мою комнату. Ты даже не постучался, — Апокриф раздраженно приопускает веки, а с белых ресниц при движении опадает пара снежинок.       — Мне что, у тебя разрешения спрашивать? Ты же все равно откажешь! А я, между прочим, нужен тебе!       Апокриф открывает глаза, глядя в упор на Даби, а потом заламывает бровь, поражаясь такой наглости.       — Ну хорошо, моя причуда, — вздыхает тот, возводя взгляд к потолку.       На самом деле, не только причуда. Но это не отменяет того, что Даби кретин, и именно поэтому подробности оттаивающих человеческих чувств знать ему вовсе не обязательно.       — Будет проще, — Апокриф шипит, пронзая Даби взглядом, будто лезвиями, и замораживая, кажется, даже воздух вокруг, одним лишь своим негодованием, — если я правда убью тебя и сниму твою горячую шкуру. Как раз на новую куртку пущу.       Даби округляет глаза, чуть отшагивая назад. Апокриф одним своим видом заставляет воздух задержаться где-то в гортани, заключить все движения в ледники, а что-то животное и первобытное, глубоко спрятанное под тысячелетиями людской эволюции сжаться в комок и задрожать от страха, как испуганного кролика. Голос у Апокрифа сейчас звучит подобно полярному ветру — глубокий, угрожающий и полный вкрадчивого мороза, убивающего, как медленно текущий по венам яд.       Даби ведет взглядом по телу Апокрифа, отмечает готовность тут же броситься и со всей силы использовать всю мощь причуды, но пока что он держит каждое своё движение, от чего даже пальцы выглядят напряженными и закаменевшими.       Решив все же взглянуть в чужие нехорошо прищуренные глаза, Даби тут же жалеет — почти физически ранится, но, стараясь разглядеть что-то за узорами в радужке, как от мороза на окнах, и оминая тысячу окровавленных айсбергов в этом бесконечном атлантическом океане, он все же видит... девятый круг Данте, в котором будешь умирать долго и мучительно, если вообще когда-нибудь умрешь.       Даби крупно передергивает. От Апокрифа веет чем-то невероятно опасным, неизведанным и темным, широко открывшим пасть — хочется послушно уйти из комнаты, закрыв это чудовище на замок в собственной морозильной камере, подождать его обморожения. Апокриф превращает свою жизнь и все вокруг в этот самый девятый круг Данте, становится страшнее своего огромного ледяного дракона, в его глазах со всеми оттенками льда осыпается кристаллик за кристалликом белый циркон, а кончики волос всегда остаются замороженными. И как только радужка лишится всего пигмента и голосовые связки замерзнут вместе с прядями сухих волос — тогда-то Апокрифа точно не станет, убитого своим криокинезом.       Собственно, и сам Даби рано или поздно из-за огня сгорит, сгниет и его жизнь отпадет слоями, как кожа, под которой уже клубится черным дымом Ад, а черти в глазах пляшут свой ужасно болезненный танец со сладкой местью в оскалах.       В этом плане он ничем от Апокрифа не отличается. Но ещё они схожи в том, что пока не планируют умирать и оба прекрасно понимают, что нужны друг другу. Им нужны причуды друг друга.       Использовать людей, конечно, плохо, но у злодеев нет лимита на отвратительные поступки.       В конце-концов Даби твердо приказывает себе стоять на месте, ощущая, как ноги практически по-настоящему прикручивает к полу гвоздями.       Он вздыхает, прикладывая руку ко лбу, качает головой, а после максимально примирительным тоном начинает, давя в себе гнев:       — Слушай, давай не будем. Не нужно снимать с меня шкуру лишь силой взгляда и мысли, ей и так плохо, тем более моя сила не так работает, — Даби слышит, как Апокриф цикает, но все же расслабляется, — я просто пришел к тебе, чтобы... было комфортно. Нам обоим. Но ведь каждый такой раз заканчивается тем, что мы трахаемся, так что я решил начать сразу, — Даби срывается на смешок с ухмылкой, снисходительно разводя руками и глядя куда в сторону.       На лице Апокрифа тут же отражается вся многолетняя усталость, а желание заморозить и разбить Даби хребет по каждому позвонку отдельно растет в геометрической прогрессии.       — Твоё «давай не будем» зашло куда-то не туда, не находишь? — угрожающе спрашивает Апокриф почти шепотом, — Извращенец до мозга костей, — Даби с насмешкой хмыкает, а затем впивается в Апокрифа выжидающим взглядом, давая понять, что нужно решать — сломать систему и выгнать, или же... снова использовать как действенную грелку. Второе звучит соблазнительнее. Апокриф тяжело вздыхает, — но будешь лезть ко мне своими вонючими руками...       — Знаю-знаю, твои угрозы не меняются, — Даби, не глядя на недовольного Апокрифа, поднимает руки, а потом тут же вытирает о штаны, подходя ближе.       Однако что бы Даби не говорил, его приходу есть ещё одна причина, не только согреть Апокрифа и охладиться самому — он просто возбужден сегодня. И ему чертовски нужно что-то с этим сделать. Раз грубым способом добиться своего не получилось — Даби решает подступиться с противоположной стороны.       Он тормозит на миг, раздумывая, а подойдя ближе к Апокрифу, садится по-турецки на пол и кладет горячую ладонь на холодное колено, утыкаясь глазами в глаза напротив. Апокриф выглядит удивленным, а потом изгибает бровь.       — И что это такое? — спрашивает он, задрав подбородок, но одну ногу с кровати все же свешивает. Даби моментально устраивает на остром колене не менее острый подбородок, хоть и приходится горбиться.       С такого близкого расстояния в красивом цвете его глаз можно даже утопиться — думает Апокриф.       — Просто хочется, — на самом деле, Даби не придумал оправдания, хоть у него и хорошо с импровизацией, поэтому невозмутимо произносит... практически правду.       Пусть Апокриф и недоверчиво щурит свои ледяные глаза, которые теперь не отражают ни капли опасности, Даби не без удовольствия замечает, что он смущен.       А сам Апокриф хочет возразить, напомнить про приставания. Он бы сделал это, не приноси ему тепло чужой причуды и чужого тела столько мягкого и одновременно возбуждающего удовольствия.       Ответом от Апокрифа служит лишь фырканье и спрятанный куда-то в темный угол взгляд. Он дергает коленом вверх-вниз пару раз, пока Даби не жмет на него, а свободной рукой обхватывает тонкую щиколотку и спускает другую ногу тоже. Он трет щеку о внутреннюю часть бедра и почти что мурлычет, но через миг Апокриф приостанавливает его и проводит рукой по щеке, а после спускается и гладит под подбородком, как кота. Даби забавляет. Даби приятны мягкие пальцы и холод на них, медленно пробивающийся через жесткую кожу шрамов. Он смыкает глаза и с довольно улыбкой расслабляется, а Апокриф, все еще смущенный, не смотрит на него вовсе, старательно изображая равнодушие и глядя на вид за окном. Тусклый и серый.       В конце-концов у Даби действительно получается: Апокриф не сопротивляется, когда тот разводит его ноги, забирается рукой под одежду и оглаживает худой живот.       Потом опускается ниже, а уже через пятнадцать минут с наслаждением наблюдает за тем, как колени дрожат в судорогах удовольствия, руки пощипывают собственные соски и кадык перекатывается под натянутой кожей шеи, потому что голову Апокриф откидывает назад.       На губах Даби расцветает самодовольная ухмылка от того, что Апокриф, каким бы холодным, подобно льду или металлу он ни был, плавится в его горячих руках, как галлий.       Потому что он, в конце-концов, слишком сильно кружит Даби голову и перехватывает дыхание, чтобы не завладеть им.       А Апокриф даже не замечает этого. Ему некогда замечать восхищенного взгляда кислотно-бирюзовых глаз ни сейчас, ни потом, через несколько дней, когда Даби ужасным образом проигрывает героям на поле боя, хотя обещал вернуться живым.       Апокриф ради него добровольно спускается в Ад, на ходу превращая все вокруг в Антарктиду и спасая Даби от перспективы сгореть заживо, но на этот раз безвозвратно.       Даби оставляют где-то около наполовину разрушенного здания, которое осыпается на глазах от любого сильного толчка извне, и все, что ему остается — надеяться, что на голову ничего тяжелого не упадет, и параллельно этому восторгаться, глядя на Апокрифа. Тот стоит на парящем куске льда спиной к нему, четкими движениями рук формируя гигантскую ледяную птицу позади себя и что-то крича сорванным голосом.       Несмотря на творящийся здесь хаос Даби хочет остаться в этом моменте и смотреть на Апокрифа снова и снова. Праведным гневом, катализированным покушением на его жизнь, можно упиваться вечно, а преданность, прочностью с графен, полная самоотдача и готовность разорвать глотку любому, кто хоть пальцем тронет человека, в руках которого Апокриф может наконец растаять, выглядит завораживающе.       И заставляет довольный оскал исказить лицо. Даби выдыхает черный дым сквозь зубы, наблюдая и понимая, что сделал это — усмирил и присвоил себе не только причуду Апокрифа, но и его самого.       Апокриф — пленник не своей силы, а своего гребанного характера. Он с готовностью вырывает из себя с корнем все, превышает возможности, лишь бы защитить Даби. Он сам бросился в самый эпицентр бури целиком и полностью, никто его даже не звал.       Апокриф — агрессивный цербер, преданный своему хозяину, и в этой своей верности чертовски восхитителен. Он прямо сейчас крыльями и клювом ледяной птицы калечит и убивает любого, кто посмел тронуть Даби, опуская свои руки все глубже в кровь.       А ведь Даби — всего лишь адская гончая, идущая к своей цели и использующая чужой криокинез, чтобы уменьшить пламя внутри, с обожанием и изумлением глядя на чудесное зрелище.