девочка передоз-рвота.

ночь поглощает, давит на черепную коробку совместно с разноцветными витаминками на языке. миндальные кудри и припухлые губы предвиживаются ей, как под кайфом. михеева размазанная и пьяная снова на кафеле в ванной, с унитазом в обнимку, с авангардом, в раздражении легком заходящимся и жалостью, наматывая белокурые волосы на свой кулак, чтобы аня, грязненькая принцесска этого прогнившего мирка, не замаралась еще сильнее. аня — это гиперпоп в наушниках, обувь на высокой платформе и порванные кем-то чулки, юрой, кажется, в порыве страсти, в порыве уберечь маленькую девочку с платиновыми локанами на лице, с демонстративным высовыванием языка с белеслыми таблами под ним. вот ирония судьбы — наркоманка и нелегальный поставщик оружия, толкающий зиплоки в университетских подворотнях. толкающий всем, но не ей — аня от этого до дрожи, до выдранных клоков волос, плачем заливаясь в трубке парня, в сердце тому без того израненное тыкает ножом. юра — дерево. болью не проймешь. а вот истерическими попытками призывать к личной продаже наркотиков — да. барби несуразная, без малейшего понимания, что творит. юру она любит, но не больше идеально ровных дорог на подоконниках начерченных. юра знает, юра понимает. его маленькая девочка от передоза-рвота заплутала, в лесу темном, отдающимся изредко ярко-зеленым, голубым, красным, оранжевым, фиолетовыми и прочей психоделикой в нем. в лесу ублюдской лжи ради дозы. в лесу сбрасывания звонков и басов непрекращающихся в трубке, рыданий, мольб, криков, в экстазе и в истерике. но юра всегда с ней. у юры доза для нее, снюхавшейся, всегда есть во внутреннем кармане куртки; запретная, неправильная. но есть. их отношения деструктивны, неправильны, но место быть имеют. для ани неисправной, бесповоротно снюхавшейся, юра — зиплок неиспользованный, манящий, дарящий яркие ощущения. счастье, расслабление, кайф чистый он, многоразовый, без лишних переплат. лучшее, что он ане предложить может — крепкое плечо, поцелуи в щечку при встрече, со спины обхватывая руками с порезами, облаченными в черно-белую полоску кофту, по-детски так, ей богу, у ани не напускный цирк в голове — она бы эти обьятья дозе мефедрона, находясь под триганом, предпочла; он ей дозу предложит разок, когда слишком-слишком плохо, до дрожи в коленках и размытой туши вокруг по-эльфийски карих глаз и аня думает, что навсегда это, принц ее это, волнения в голове которого представлены в форме глока. дворы пусты. телефон пестрит пропущенными от контакта с сердечком черным. на ресницах снег, в ноздрях — тоже он. анютины метаморфозы поражают. юра у подьезда курит. ждет. руки окоченели — телефон меж пальцами другой руки стиснут, как сигарета, перепутать — с легкостью. телефон ко лбу, позвоночник — буквой зю, кент с ментолом тлеет. как и аня. — не пора ль нам домой? телефон в карман, руки стискивают чужие исхудалые предплечья. через куртку выпирающие косточки чувствуются, хоть пересчитывай. зрачки — бездонная яма. посрать, дома, в едва отапливаемой квартире, пронизанной табаком согревающим, разберемся. — идем. юра ее раздевает бережно, барби — как банный лист к его груди прижимается, оттягивая ворот свитера целуя. перестань. опускаются на кровать, аня — в его футболке, юра — в спортивных шортах до колена, с открытым видом на пустошь родинок. — я люблю тебя, оказывается. ты самый прекрасный у меня, юрочка, мой милый, — шепчет она надрывно в его обьятьях в его пропитанной ночью и ее духами однушке в центре мкада, перебирая волосы цвета шоколада, глядя в глаза, цвета ее счастья изподлобья, губы легонько надувая и чмокая в самый нос, заставляя юру, разбитогоизбитогопокалеченного и израненного, дрожать кончиками пальцев рук. ярость юры окончательно костенеет где-то внутри, застывает, усыхая мгновенно. аня размазана мефедроном снова, подрагивает. застывшая в жилах кровь и бледность. ангельский голосок, неприсущий дьявольским деяниям и юра понимает, что не вывозит. но вывезет на плечах своих мефедронновую принцесску «хофму», дождавшуюся его, курьера в истериках, звезду ее инстастори в зеркале и поцелуями в шею, со скрывающимся за обросшими по самое не хочу кудрями; отрывающим от своих губ полудокуренный бычок винстона, о руки белоснежные туша его и засыпающий в одной постели с белокурой михеевой под звуки нескончаемого движения за окнами квартирки авангарда. — я люблю тебя такую, ань. и снюханную до такой степени, что ты своей фамилии не помнишь, — смеется. но его имя она из всех имен помнит, до талого. кричит в трубку, отчаянно умоляя забрать ее от темноты, очередной задрипанности клуба. авангард знает. а потом резкое: — если есть силы, останься со мной. но завязывай. пожалуйста, вылезай из этой дряни. мольба. смех и улыбка сходят на нет. михеева — глаза в глаза, серьезно так. вглядывается, пытаясь завести шестеренки в своем сердце. нет, последнее не трогает совсем. но на языке лишь: — я карабкаюсь. я постараюсь снова стать неупотребляющей барби, а ты так и останешься моим надежным кеном. это пройдет, юрочка, просто… чуток потерпи, ладно? тишина, прерывающаяся шелестом вьюги за окном. юра чувствует в своих руках анино слабое, будто бы конвульсивное подрагивание. черт возьми. — анют, все плохо? — все хорошо, юрочка. все будет хорошо, — целует в краешек подбородка под губами и через пару минут засыпает. авангард всю ночь на ногах, в изучении изгибов юной барби с подоконника, наблюдая. ёжась от холода зимних метелей за стеклом, вспоминая, как они с аней на крыше двухэтажки, свесив ноги вниз целовались впервые. понимая, что он деньги последние с карты потратил на кент с ментолом. что анюта новую сумочку себе купила с неделю назад, под коровью окраску какую-то. и до утра так, до рассвета михееву на признаки жизни проверяя, пальцы на артерию прикладывая. без желания возвращаться под теплое одеяло и заключать девушку в кольцо своих рук, видя сны, где у той все-таки пульса не было. аня — к подружкам по вечеру, на кофеек и роллы, юра ближе к ночи за дозой никотина, по припорошенному асфальту как по зиплоку аниному в кармашке новой сумочки. паренек ужасно курить хочет после вчерашнего, всю пачку на свою маленькую девочку и ее недуги истратил, нервы тоже так-то, но куда там. у авангарда, слез девочек непрошенных и россыпи родинок по лицу, — наблюдения за разрушением кристаллической решетки снежинки, находящей свою кончину на бетоне, а у ани, губы которой у парней и девчонок желаннее, чем новый секс — вдыхания кристалла внутрь на очередной тусовке без ведома юры, бац! анечка в наркотическом смехе заходится. девочка в трипах извивается, фалангами по ключицам проводит, ладонями прижимаясь к диафрагме, потрясывая головой в разные стороны. рот приоткрыт — значит солевая девочка в ударе — авангард, сюрприз! авангард = слезы. обещания ему — тоже. девочка со страдальческим видом в руки за телефоном. юра — тоже. Ihofmannita: — юрлчка — прости меня — не вышлл у меня ей обещают горы сделать по колено, дом периньон наливают — ань, ты как на луне будешь, — пока юра разбивает костяшки о стену табачки, упираясь лбом в собственное предплечье, сгибаясь у здания, своей хваткой сминая пачку «лд» новейшую. смерть нынче похотливая — маленьких девочек с глазами кукольными, манерами театральными и волосами густыми любит — по пятам за ними на тусовки и в обьятьях их парней. немыслимо. — юра. пожалуйста, позовите юру. аня на пол оседает в центре толпы. и черный балахон видит. она — фантомная такая, в белоснежном платье, едва прикрывающем ее острые исхудавшие коленки бисакодилово-фуросемидовые, измученные и чем-то покрепче тоже. черных туфлях на платформе, темной помадой на губах и слюной заходящейся. она – его милая девочка от передоза — рвотой стреляющая, на которую он смотрит глазами идиота, ищет ее в переулках без названий и курит, смотря на нее, лишь на нее, молясь, чтобы выжила. но рвоты больше нет, мольбы не услышаны и юра силой отбивает у санитаров «памяти» бездыханное тело его анечки. прижимает ее к себе, свою девочку от передоза — рвота, в истерике. и сознает, что она почти где луна.